ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Деревенский помещичий кабинет.
ЯВЛЕНИЕ I
Чеглов-Соковин, худой и изнуренный, в толстом байковом сюртуке, сидит, потупивши голову, на диване. Развалясь, в креслах помешается Золотилов, здоровый, цветущий, с несколькими ленточками в петлице и с множеством брелоков на часах.
Золотилов. Как ты хочешь, друг любезнейший, а я никак не могу уложить в своей голове, чтобы из-за какой-нибудь крестьянки можно было так тревожиться.
Чеглов (с горькой усмешкой). Что ж тут непонятного?
Золотилов. А то, что подобные чувства могут внушать только женщины, равные нам, которые смотрят одинаково с нами на вещи, которые, наконец, могут понимать, что мы говорим. А тут что? Как и чем какая-нибудь крестьянская баба могла наполнить твое сердце?.. От них, любезный, только и услышишь: "Ах ты мой сердешненькой, ах ты мой милесинькой!.." Отцы наши, бывало, проматывались на цыганок; но те, по крайней мере, женщины страстные; а ведь наша баба - колода неотесанная: к ней с какой хочешь относись страстью, она преспокойно в это время будет ковырять в стене мох и думать: подаришь ли ты ей новый плат... И в подобное полуживотное влюбиться?
Чеглов (с досадой). Что ж ты мне все этой любовью колешь глаза? Какое бы ни было вначале мое увлечение, но во всяком случае я привык к ней; наконец, я честный человек: мне, бог знает, как ее жаль, видя, что обстоятельства располагаются самым страшным, самым ужасным образом.
Золотилов. Ничего я в твоих обстоятельствах не вижу ни страшного, ни ужасного.
Чеглов. А муж теперь пришел: кажется, этого достаточно!
Золотилов. Что ж такое, что пришел?
Чеглов. Как что такое? Ты после этого отнимешь у этих людей всякое чувство, всякой смысл? Должен же он узнать?
Золотилов. Ну, и узнает и очень еще, вероятно, будет доволен, что господин приласкал его супругу.
Чеглов (делая нетерпеливое движение). Это вы бываете довольны, когда у вас берут жен кто повыше вас, а не мужики.
Золотилов. Да... ну, я этого не знаю. Во всяком случае, если бы твой риваль даже и рассердился немного, ну, поколотит ее, может быть, раз-другой.
Чеглов. Не говори так, бога ради, Сергей Васильич: к больным ранам нельзя так грубо прикасаться. У меня тут, наконец, ребенок есть, моя плоть, моя кровь; поймите вы хоть это по крайней мере и пощадите во мне хоть эту сторону!.. (Подходит и пьет водку.)
Золотилов. Что ж такое ребенок? Я и тут не вижу ничего, что могло бы так особенно тебя тревожить; вели его взять хоть к себе в комнаты, а там поучишь, повоспитаешь его, сколько хочешь, запишешь в мещане или в купцы, и все дело кончено!
Чеглов. В том-то и дело, милостивый государь, что эта женщина не такова, как вы всех их считаете: когда она была еще беременна, я, чтоб спасти ее от стыда, предлагал было ей подкинуть младенца к бурмистру, так она и тут мне сказала: "Нет, говорит, барин, я им грешна и потерпеть за то должна, а что отдать мое дитя на маяту в чужие руки, не потерпит того мое сердце". Это подлинные ее слова.
Золотилов. Слова очень понятные, потому что отними ты у нее ребенка, ваши отношения всегда бы могли быть кончены; а теперь напротив: муж там побранит ее, пощелкает, а она все-таки сохранит на тебя право на всю твою жизнь. Я очень хорошо, поверь ты мне, милый друг, знаю этот народ. Они глупы только на барском деле; но слишком хитры и дальновидны, когда что коснется до их собственного интереса.
Чеглов (хватая себя за голову). Чувствуешь ли, Сергей Васильич, какие ты ужасные вещи говоришь и каким отвратительным толом Тараса Скотинина?
тебя.
Чеглов. В чем же вам угодно образумить меня с сестрой моей?
Золотилов. В том, что ты страдаешь, бог знает отчего. Взгляни ты на себя, на что ты стал похож. Ты изнурен, ты кашляешь, и кашляешь нехорошо. Наконец, милый друг, по пословице: шила в мешке не утаишь, - к нам отовсюду доходят слухи, что ты пьешь. Я к тебе приехал в одиннадцатом часу, а у тебя уж водка на столе стоит; ты вот при мне пьешь третью рюмку, так нам это очень грустно, и я убежден, что эта госпожа поддерживает в тебе эту несчастную наклонность, чтобы ловчей в мутной воде рыбу ловить.
Чеглов. Что я пью и очень много, это величайшая истина; но чтобы эта женщина поощряла меня к тому, это новая, низкая клевета ваших барынь-вестовщиц, - так и скажите им!
Золотилов. То-то, к несчастию, не клевета, а сущая истина, в которой, впрочем, и обвинять тебя много нельзя, потому что в этой проклятой деревенской жизни человеку в твоем возрасте, при твоем состоянии, с твоим, наконец, образованием, что тут и какое может быть занятие?
Чеглов. А какое же, по вашему мнению, я в городах мог бы найти себе занятие?
Золотилов. Во-первых, ты должен был бы служить. Не делай, пожалуйста, гримасы... Я знаю всех вас фразу на это: "Служить-то бы я рад, подслуживаться тошно!" Но это совершенный вздор. Все дело в лености и в самолюбии: как-де я стану подчиняться, когда начальник не умней, а, может быть, даже глупее меня! Жить в обществе, по-вашему, тоже пошло, потому что оно, изволите видеть, ниже вас.
Чеглов. Действительно ниже!
Золотилов. Положим так; но вот ты закабалился в деревню; занялся ли по крайней мере хозяйством тут?
Чеглов. Так хозяйничать, как вы, я не могу!
Золотилов. Что ж ты можешь после того делать? Заниматься только любовью к прекрасной поселянке? Но хуже всего, что и в этом положении, когда оно начинает тебе казаться несколько щекотливым, ты, чтобы заглушить в себе это, предался еще худшему пороку и, по твоему слабому здоровью, совершаешь над собой решительное самоубийство... Не ты первый и не ты последний из молодежи пример тому, - поверь ты мне: я вот теперь третье трехлетие служу предводителем и на каждом шагу вижу, что как только дворянин приблизил к себе подобную госпожу, из этого сейчас же все является: и пьянство, и домоседство, и одичалость. Собственно говоря, господи боже мой, ни я, ни сестра твоя ни слова не говорим про твою связь: имей их хоть двадцать, но только смотри на это иначе.
Чеглов (с горькой улыбкой). Как же это иначе, вот этого я не понимаю?
Золотилов. А так, как все смотрят. И чтоб успокоить тебя, я приведу свой собственный даже пример, хоть это и будет не совсем скромно... (Вполголоса.) Я вот женатый человек и в летах, а, может быть, в этом отношении тоже не без греха; однако чрез это ни семейное счастие наше с твоей сестрой не расстроено, ни я, благодаря бога, не похудел, не спился, и как-то вот еще на днях такого рода особа вздумала перед женой нос вздернуть, - я ее сейчас же ограничил: знай сверчок свой шесток!
Чеглов. Ну, вы можете смотреть и понимать, как знаете, а я смотрю... Постой, однако, там кто-то есть... Шороху каждого боюсь, - вот мое положение!.. Кто там?
ЯВЛЕНИЕ II
Те же и бурмистр.
Бурмистр (показываясь). Я-с это!
Чеглов (с беспокойством). А, Калистрат, здравствуй! Что ты?
Бурмистр. Да так, ничего-с, доложить только пришел: Ананий Яковлев там из Питера сошел.
Чеглов. Да, знаю! Ну что же?
Бурмистр (почесав голову). Оченно уж безобразничает. Баба-то со мной пришла: урвалась как-то...
Чеглов. Ах да, позови ее... (Хватает себя за голову.) Господи боже мой!
Чеглов. Что она?
Бурмистр. Робеет войти-то... "Чужой, говорит, господин тут".
Чеглов. Ничего, Лиза, поди!.. Это брат мой: он все знает.
Золотилов. Не стыдись, любезная, не стыдись... Люди свои.
Лизавета робко показывается.
Чеглов (дотрагиваясь до ее плеча). Ну, поди, садись!.. Что твой злодей?
Лизавета (садясь и опуская руки). Что, барин? Известно что!
Чеглов. Что же такое?
Лизавета. Собирается тиранить. Пропала, значит, моя головушка совсем как есть!
Чеглов. Говорила ли ты ему на меня, что я во всем виноват?
Лизавета. Говорила... пытала ему по вашим словам лгать, так разве верит тому?
Золотилов (Лизавете). Каким же это образом он тиранить тебя хочет? (Чеглову.) Elle est tres jolie [Она очень красива (франц.). ].
Лизавета. Не знаю, судырь... Только то, что оченно опасно, теперь третью ноченьку вот не спим: как лютый змей сидит да глядит мне в лицо, словно умертвить меня собирается, - оченно опасно!
Чеглов. Это ужасно, ужасно!
Бурмистр. Как же это может он сделать? Владимирка-то у нас указана про всех этаких, - знает то.
Лизавета. Что ему то?.. Кабы он был человек легкий: сорвал с своего сердца, да и забыл про то; а он теперь, коли против какого человека гнев имеет, так он у него, как крапива садовая, с каждым часом и днем растет да пуще жжется.
Золотилов. Скотина какая, скажите!
Чеглов разводит только руками.
Бурмистр. Это доподлинно так-с: человек ехидный!.. У нас и вообще народ грубый и супротивный, а он первый на то из всех них. Какой-нибудь год тогда в деревне жил, так хоть бросай я свою должность: на миру слова не давал мне сказать; все чтоб его слушались и по его делали.
Лизавета. Теперь главное то, барин, пужает он меня, что в Питер меня и с младенцем увезти ладит; а пошто мы ему?.. Чтобы мученья да притесненья терпеть от него!
Чеглов (закидывая голову назад). Нет, я не допущу этого; суди меня бог, а я не допущу того!
нашей сговорили да скрутили, словно живую в землю закопали, и вся теперь ваша воля, барин: не жить мне ни с ним, ни при нем... Какая я теперь ему мужнина жена?.. (Начинает плакать.)
Бурмистр. Никогда он, коли паспорта выдано не будет, не может увезти ни тебя, ни сына. Что тебе этим хоша бы себя и барина тревожить. За беглых, что ли, он вас предоставить хочет? Вот тут другой помещик сидит, и тот тебе то же скажет.
Золотилов (Лизавете). Разумеется, не может, и посмотри: какие у тебя славные глаза, а ты плачешь и натрудняешь их.
Лизавета. Ой, судырь, до глаз ли теперь!.. Какая уж их красота, как, может, в постелю ложимшись и по утру встаючи, только и есть, что слезами обливаешься: другие вон бабы, что хошь, кажись, не потворится над ними, словно не чувствуют того, а я сама человек не переносливый: изныла всей своей душенькой с самой встречи с ним... Что-что хожу на свете белом, словно шальная... Подвалит под сердце - вздохнуть не сможешь, точно смерть твоя пришла!.. (Продолжает истерически рыдать.)
Чеглов (подходя и беря ее за руку). Послушай, не плачь, бога ради.
Лизавета. Как, барин, не плакать-то? Его теперь одно намеренье, чтобы как ни на есть, а отлучить меня от вас и при себе держать, а я не хочу того... Не желаю... не хочу! Он мне теперь, бог знает, супротивней чего выходит: хоша бы и на худое тогда шла всамотко не из-под страху какого, - разве вы у нас такой? Может, как вы еще молоденьким-то сюда приезжали, так я заглядывалась и засматривалась на вас, и сколь много теперь всем сердцем своим пристрастна к вам и жалею вас, сказать того не могу, и мое такое теперь намеренье, барин... пускай там, как собирается: ножом, что ли, режет меня али в реке топит, а мне либо около вас жить, либо совсем не быть на белом свете: как хотите, так и делайте то!
Чеглов. Знаю все, милая моя, все знаю... Но я, видишь ли, я ничтожнейшее существо, я подлец! Господи, пошли мне смерть!.. (Всплескивает руками и начинает в отчаянии ходить по комнате.)
Лизавета смотрит на него с испугом.
Золотилов (Чеглову). Чтой-то, помилуй, братец: будь же хоть сколько-нибудь мужчиной!.. Смешно, наконец, на тебя смотреть.
Бурмистр (пожимая плечами). Седьмой десяток теперь живу на свете, а таких господ не привидывал, ей-богу: мучают, терзают себя из-за какого-нибудь мужика - дурака необразованного. Ежели позвать его теперь сюда, так я его при вас двумя словами обрезонлю. Вы сами теперь, Сергей Васильич, помещик и изволите знать, что мужику коли дать поблажку, так он возьмет ее вдвое. Что ему так оченно в зубы-то смотреть?.. Досконально объяснить ему все, что следует, и баста: должен слушаться, что приказывают.
Золотилов (пожимая плечами). Ей-богу не знаю... Конечно, уж если так, так лучше с ним прямо говорить... Как только это для нее будет?
Лизавета. А что мне, судырь, таиться перед ним?.. Не желаю я того; а что тоже, может, что не молвит Калистрат Григорьич, коли барин сами ему поговорят, так он и поиспужается маненько.
Чеглов. Извольте, я готов... Я переговорю с ним совершенно откровенно. Сейчас же позовите его. Позови его, Калистрат.
Бурмистр. Слушаюсь; ее-то, по первоначалу, надо убрать. Подите к старухе моей, скажите, чтоб она сбегала и послала его сюда, а сами хошь у нас там, что ли, поспрятайтесь.
Лизавета (вставая). Пробегу задами-то, не увидит. Прощайте, голубчик барин!.. (Целует Чеглова и идет, но у дверей приостанавливается.) Я, может, ужотатка, как за коровами пойду, так зайду сюда; а то не утерпит без того сердце мое.
Чеглов. Ну да, хорошо.
Лизавета (Золотилову). Прощайте и вы, судырь.
Золотилов. Прощай, прощай, моя милая.
Лизавета уходит.
ЯВЛЕНИЕ III
Золотилов (Чеглову). Elle est tres jolie, vraiment [Она действительно очень красива... (франц.). ]... Что же, однако, вы с этим господином говорить будете?
Бурмистр. Говорить с ним то, что, во-первых, он на деньгу человек жадный: стоит теперь ему сказать, что барин отпускает его без оброка и там, ежели милость еще господская будет... так как они насчет покосу у нас все оченно маются, - покосу ему в Филинской нашей даче отвести, значит, и ступай с богом в Питер, - распоряжайся собой как знаешь! А что насчет теперь хозяйки... Так как у ней ребенок есть... барин не желает, чтобы он куда отлучен был от него... и кто теперь, выходит, окромя матери, может быть приставлен к своему дитю, и каким же манером ему брать ее с собой, - невозможно-с!
Бурмистр (в свою очередь перебивая его). Мало, судырь, знаете, извините меня на том; оченно мало знаете все эти порядки!.. (Обращаясь к Золотилову.) Вот вы, Сергей Васильич, братец теперь ихней, может, не поговорите ли им, да не посоветуете ли: теперь, через эту ихнюю самую доброту, так у нас вотчина распущена, что хошь махни рукой: баба какая придет, притворится хилой да хворой: "Ай, батюшко, родиминькой, уволь от заделья!.." - "Ступай, матушка, будь слободна на всю жизнь...", - того не знаючи, что вон и медведи представляют в шутку, как оне на заделье идут, а с заделья бегут. Мужик какой-нибудь, шельма, пьяница, без креста из Питера сойдет: вместо того, чтобы с него втрое спросить за провинность... "Дать, говорит, ему льготу на два года: пускай поправляется".
Золотилов. Это значит прямо баловать народ!
Бурмистр. Да как же, судырь, не баловать, помилуйте! Дворня теперь тоже: то папенькин камердинер, значит, и все семейство его палец о палец не ударит, то маменькина ключница, и той семья на том же положеньи. Я сам, господи, одному старому господину моему служил без году пятьдесят годов, да что ж из того?.. Должен, сколько только сил наших хватает, служить: и сам я, и жена-старуха, и сын али дочь, в какую только должность назначат! Верный раб, и по святому писанию, не жалеет живота своего для господина.
Лакей (входя). Ананий Яковлев там пришел: спрашивать, что ли, вы изволили его.
Чеглов. Зови!..
Лакей уходит.
Чеглов (Золотилову). Я просил бы тебя, Сергей Васильич, выйти.
Золотилов. Уйду, не беспокойся!.. (Идет, но приостанавливается.) Зачем же водку-то пить!.. (Пожав плечами, уходит.)
Из других дверей входит Ананий Яковлев.
ЯВЛЕНИЕ IV
Чеглов, бурмистр и Ананий Яковлев.
Чеглов. Здравствуй, Ананий.
Ананий Яковлев (молча кланяется и кладет на стол деньги). Оброк-с!
Чеглов. Не хлопочи!.. (Помолчав.) Хорошо нынче торговал?
Ананий Яковлев. Была торговля-с!
Чеглов. Все по дачам?
Ананий Яковлев. По дачам летом только-с.
Бурмистр. Им в Питере хорошо: денег, значит, много... пища тоже все хорошая, трактирная... вина вволю... раскуражил сейчас сам себя и к барышням поехал; бабы деревенские и наплевать, значит, выходит... Хорошо тамотка, живал я тоже, - помню еще маненичко!
Ананий Яковлев. У кого блажь в голове сидит, так тому и здесь хорошо: может, ни с одного праздника не вернется, не нарезамшись, а заботливому человеку и в Питере не до гульбы.
Чеглов (стремительно). Дело в том, Ананий, я призвал тебя потолковать: наши отношения, в которых мы теперь стоим с тобой, ты, вероятно, знаешь, и первая просьба моя: забудь, что я тебе господин и будь совершенно со мной откровенен. Как всех я вас, а тем больше тебя понимаю, Калистрат Григорьев может засвидетельствовать.
Бурмистр. Всегда и каждому могу засвидетельствовать; а он и сам мужик умный; может рассудить ваши слова милостивые.
Чеглов. Разговор этот, рано ли, поздно ли, должен был бы прийти к тому, и я опять тебе повторяю, что считай меня в этом случае совершенно за равного себе, и если я тебя обидел, то требуй какое хочешь удовлетворение! Будь то деньгами, и я сейчас перезакладываю именье и отдам тебе все, что мне выдадут...
Ананий Яковлев (после некоторого молчания). Я хотя, судырь, и простой мужик, как вы, может, меня понимаете; однакоже чести моей не продавал ни за большие деньги, ни за малые, и разговора того, может, и с глазу на глаз иметь с вами стыдился, а вы еще меня при третьем человеке в краску вводите: так господину делать нехорошо...
Чеглов. Третий человек тут ничего не значит, это один только ложный стыд.
Бурмистр. Чем же я те тут поперек горла стал: коли господин мне доверье делает, как же ты можешь лишать меня того.
Ананий Яковлев. Всегда могу! Я, хоша и когда-нибудь, немного вам разговаривать давал: забыли, может, чай, межевку-то, как вы с пьяницей землемером, за штоф какой-нибудь водки французской, всю вотчину было продали, - барин-то неизвестен про то! А что теперешнее дело мое, коли на то пошло, оно паче касается меня, чем самого господина, и я завсегда вам рот зажму.
Бурмистр. К какому слову ты тут межевку-то приплел? Что ты мне тем тычешь в глаза? Коли ты знал, дляче же ты в те поры барину не докладывал? Только на миру вы, видно, горло-то переедать люты, а тут, как самому пришло... узлом, так и на других давай сворачивать... Что я в твоем деле причинен?
Ананий Яковлев. Знаю я.
Бурмистр. Знаешь?.. Да!
Чеглов (перебивая его). Молчи, Калистрат! Дело в том теперь, Ананий, я человек прямой и решился с тобой действовать совершенно откровенно; ты, говорят, хочешь взять с собой в Петербург жену и ребенка?
Ананий Яковлев (побледнев еще более). Ежели, судырь, вам уж, значит, доложено и про то, так тем паче я имею на то мое беспременное намеренье.
Чеглов. А ежели это именно одно, чего я не могу позволить тебе сделать!
Ананий Яковлев. Никак нет-с. Когда я, значит, за себя и за жену оброк, хоша бы двойной, предоставлю, кто ж мне может препятствовать в том?..
Чеглов (ударив себя в грудь). Я! Слышишь ли, Ананий, я! И тем больше считаю себя вправе это сделать потому что жена твоя не любит тебя.
Ананий Яковлев. Это уж, судырь, мое дело заставить там ее али нет полюбить себя.
Чеглов. А мое дело не допустить тебя ни до чего... ни до иоты... Скрываться теперь нечего, и она, бедная, даже не желает того. Тут, видит бог, не только что тени какого-нибудь насилья, за которое я убил бы себя, но даже простой хитрости не было употреблено, а было делом одной только любви: будь твоя жена барыня, крестьянка, купчиха, герцогиня, все равно... И если в тебе оскорблено чувство любви, чувство ревности, вытянем тогда друг друга на барьер и станем стреляться: другого выхода я не вижу из нашего положения.
Ананий Яковлев. Ваши слова, судырь, я за один только смех принять могу: наша кровь супротив господской ничего не стоящая, мы наказанье только потерпеть за то можем.
Чеглов. Отчего ж? Нисколько. Ты будешь прав, как муж, я прав... Пойми ты, Ананий, у меня тут ребенок, он мой, а не твой, и, наконец, даю тебе клятву в том, что жена твоя не будет больше моей любовницей, она будет только матерью моего ребенка - только! Но оставить в твоей власти эти два дорогие для меня существа я не могу, понимаешь ли ты, я не могу!
Ананий Яковлев. Коли теперича жена моя, и ребенок, значит, мой. Бог соединил, человек разве разлучает? Кто ж может сделать то?
Чеглов. Я!.. Повторяю тебе, я! И считаю это долгом своим, потому что ты тиран: ты женился на ней, зная, что она не любит тебя, и когда она в первое время бегала от тебя, ты силою вступил в права мужа; наконец, ты иезуит: показывая при людях к ней ласковость и доброту, ты мучил ее ревностью - целые ночи грыз ее за какой-нибудь взгляд на другого мужчину, за вздох, который у нее, может быть, вырвался от нелюбви к тебе - я все знаю.
Ананий Яковлев. Позвольте, судырь! Коли теперича эта бесстыжая женщина, окромя распутства, меня оглашает и порочит каждому стречному, так я, может, и не то еще с ней сделаю.
Чеглов. Ничего ты с ней не сделаешь. Только перешагнув через мой труп, ты разве можешь что-нибудь сделать. Я вот, Калистрат, тебе поручаю и прошу тебя: сделай ты для меня это одолжение - день и ночь следи, чтоб волоса с головы ее не пало. Лучше что хотите надо мной делайте, чем над нею... Она дороже мне жизни моей, так вы и знайте, так и знайте!.. (Уходит.)
Бурмистр и Ананий Яковлев.
Бурмистр. Дурак-мужик, дурак, а еще питерец, право! Господин хочет ему сделать экие милости, а он, ну-ко!
Бурмистр. Какие же тебе-то надо, султан великий? Другой мужик из того бы, что без оброку отпускают, готов был бы для господина сделать во всем удовольствие; а тут человека хотели навек счастливым сделать, хоша бы в том-то, сколь велика господская милость, почувствовал, образина эдакая чухонская!
Ананий Яковлев. Я еще даве, Калистрат Григорьев, говорил тебе не касаться меня. По твоим летам да по рассудку тебе на хорошее бы надо наставлять нас, молодых людей, а ты к чему человека-то подводишь! Не мне себя надо почувствовать, а тебе! Когда стыд-то совсем потерял, так хоть бы о седых волосах своих вспомнил: не уйдешь могилы-то, да и на том свету будешь... Может, и огня-то там не достанет такого, чтобы прожечь да пропалить тебя за все твои окаянства!
Бурмистр. Какие ж мои окаянства? Что потачки вам не даю, вот вас всех злоба за что, - и не дам, коли поставлен на то. Старым господам вы, видно, не служивали, а мы им служили, - вот ведь оно откедова все идет! Ни одна, теперича, шельма из вас во сне грозы-то такой не видывала, как мы кажинный час ждали и чаяли, что вот разразится над тобой. Я в твои-то года, ус-то и бороду только что нажимши, взгляду господского немел и трепетал, а ты чего только тут барину-то наговорил, - припомни-ка, башка твоя глупая.
Ананий Яковлев. Может, вам так служить надо, а мне не дляче: я барского хлеба не продаю и магарычей чрез то не имею... Последний какой-нибудь оброшник теперь барина удовлетвори, да и вам предоставь, так тоже надо все это заслужить, а я живу честно... своими трудами... и на особые какие послуги... никогда на то не согласен.
Ананий Яковлев. Кто ж может промеж мужем с женой судьей быть! Ты, что ль?
Бурмистр. И я буду, коли в начальство тебе поставлен.
Ананий Яковлев. Начальство есть и повыше вас, мы и до того тоже дорогу знаем.
Бурмистр. Да, так вот начальство сейчас и послушает тебя, рыжую бороду, так вот и скажут сейчас: "Сделайте одолжение, Ананий Яковлич, пожалуйте, приказывайте, как вам надо..." Ах ты, дурак-мужик необразованный, ехидная ты животина.
Бурмистр. Я те еще не так полаю, я те с березовой лапшой полаю.
Ананий Яковлев. Шалишь!
Бурмистр. Шалят-то телята да малые ребята, а я не шалю.
Ананий Яковлев. Шалишь и ты!
Те же и Золотилов.
Золотилов (входя). Тс! Тише, что вы тут, скоты, орете!.. (К Ананию.) Ты, любезный, до чего довел барина-то: он, по твоей милости, без чувств теперь лежит. На смерть, что ли, ты его рассчитываешь? Так знай, что наследниками у него мы, для которых он слишком дорог, и мы будем знать, кто его убийца. Я все слышал и не так деликатен, как брат: если, не дай бог, что случится с ним, я сумею с тобой распорядиться.
Бурмистр. Мало, видно, он башки-то своей бережет; ему бы только на других указывать, того не зная, что, царство небесное, старый господин мой теперь, умираючи, изволил мне приказывать: "Калистрат, говорит, теперь сын мой остается в цветущих летах, не прикинь ты его!" Так я помню эти слова ихние, и всегда, в чем ни на есть господская воля, исполню ее: барин теперь приказал мне, чтобы волоса с головы бабы его не пало от него, и я вот при вас, Сергей Васильич, говорю, что ежели я, мало-мальски что услышу, - завтра же сделаю об ней распоряжение - на барский двор пшеницу мыть на всю зиму, на те: властвуй, командуй!
Ананий Яковлев (тоже уходя и почти вслух). Я сам, может, еще менее того желаю, хошь бы какой там ни на есть, разговор с вами иметь.
ЯВЛЕНИЕ VII
Бурмистр (вслед ему). Не сделаю я?.. Сделаю!.. Не сегодня ты мне на сердце-то наскреб. Коли ты теперь стал подкопы под меня подводить, что я там на межевке что сделал, али хлеб воровски продаю, - так я тебе еще не то всучу... не так еще наругаюсь, и не прочихаешься, змея-человек!
Занавес падает.