V
БЛЕСТЯЩИЙ ЛГУН
Во лжи, как и во всяком другом творчестве, есть своего рода опьянение, нега, сладострастие; а то откуда же она берет этот огонь, который зажигает у человека глаза, щеки, поднимает его грудь, делает голос более звучным?.. Некто N... еще в двадцатых годах совершивший кругосветное путешествие, был именно одним из таких электризующих себя и других услаждающих говорунов и лгунов своего времени. Маленький, проворный, живой, с красивыми руками и ногами и вообще своей наружностью напоминающий польского ксендза, имеющий привычку, когда говорит, закрывать глаза и вскрикивать в конце каждой фразы как бы затем, чтобы сильнее запечатлеть ее в ушах слушателей, N... почти целые две зимы был героем Москвы. Князь П... (да простит господь бог этому человеку его гордость, которая могла равняться одной только сатанинской гордости!), князь П... искал знакомства с N... Обстоятельство это, впрочем, надобно объяснить влиянием княгини, которое она всегда имела на мужа. При воспоминании об этой даме автор не может не прийти в некоторый восторг от мысли, что в России была такая умная и ученая дама. Целый день она, бывало, сидит в своей обитой штофом гостиной, вечно с книгой в руках; две ее дочери, стройные и прямые, как англичанки, тоже с книгами в руках. Положим, к княгине приезжает с визитом какая-нибудь m-me Маурова, очень молоденькая и ветреная женщина.
- Avez vous lu Chateaubriand? [Читали ли вы Шатобриана? (франц.).] - спросит вдруг княгиня, показывая глазами на книгу, которую держит в руках.
- Non, - отвечает та очень покойно.
- Non?.. - повторит княгиня почти ужасающим голосом.
- Mon man n'est pas encore alle au magasin de Gothier [Мой муж еще не был в магазине Готье (франц.).].
- Шатобриан вышел год тому назад! - скажет княгиня и, не ограничиваясь этим, обратится еще к одной из дочерей своих:
- Chere amie [Дорогой друг (франц.).], принеси мне les Metamorphoses d'Ovide ["Метаморфозы" Овидия (франц.).].
Она очень хорошо знает, что m-me Маурова и слов таких: Метаморфозы Овидия не слыхала, - а потому по необходимости должна растеряться и уехать.
Я привел этот маленький эпизод единственно затем, чтобы показать, какие люди интересовались N... и дали, наконец, ему торжественный обед, к которому все было предусмотрено: во-первых, был приглашен к обеду, как человек очень умный, профессор Марсов, учивший дочерей княгини греческому языку; из других мужчин были выбраны по большей части сановники - друзья князя; кроме того, на обед налетело больше десятка пестрых и прелестных, как бабочки, молодых дам.
N... входит; но мы ловим его не на его официальном поклоне хозяйке, не в то время, когда он почти дружески пожимал руку хозяина, не даже тогда, когда, сидя уже за столом по правую руку хозяйки, после съеденного супа он начинал ей запускать кое-что о супах-консервах, не в тот момент, когда князь, став на ноги, возвестил тост за здоровье N... как за здоровье знаменитейшего путешественника, а княгиня, дружески пожимая ему руку, проговорила с ударением: "И я пью! На все это N... ответил краткими и исполненными чувства словами, но и только! Он знал, что минута его еще не настала, и был целомудренно скромен. Она настала, когда он остался в прекрасном кабинете, освещенном по тогдашней моде восковыми свечами, в совершенно интимном кружку князя, княгини, профессора Марсова и двух - трех дам, самых искренних его почитательниц. N... сидел на покойном кресле; беспечная голова его была закинута назад, коротенькие ножки утопали в ковре; ощущая в желудке приятный вкус высокоценного рейнвейна, он по крайней мере с час описывал разницу между Европою и затропическими странами.
- Наконец, женщины затропические! - воскликнул он в заключение и поцеловал при этом кончики своих пальцев.
Княгиня на короткое мгновение переглянулась с прочими дамами.
- On dit... pardon, это - московские слухи... on dit, que vous avez ete marie a une petite negresse [Говорят... извините... говорят, что вы были женаты на маленькой негритянке (франц.).].
N... стыдливо потупляет глаза.
- Non, на мавританке, - ответил он вполголоса. - Это - маленькое племя, живущее около Триполи, - продолжает он, вздохнув и как бы предавшись воспоминанию.
- Вы были, значит, и в Африке? - спросил его с мрачным видом Марсов.
- Мой бог, я был в Африке везде, где только могла быть нога человеческая.
Говоря точнее, нога N... ни на одном камне Африки не была, и он только в зрительную трубку с корабля видел ее туманные берега.
- Я был, наконец, пленник: меня консул александрийский выменял на слона.
- Почему же александрийский консул? - вмешался в разговор князь. Он всегда интересовался дипломатическим корпусом и считал его почему-то близким себе.
как желтое море песку упирается в самое небо, на котором, как бы исполинскою рукою, выкинут светлый шар луны, дающий тень и от вас, и от вашего верблюда, и от вашего вьюка, - а там вдали мелькают оазисы с зеленеющими пальмами, которые перед вами скорее рисуются черными, чем зелеными очертаниями; воздух прозрачен, как стекло... Только вдруг на горизонте пыль. Проводники наши, как увидали это, сейчас поворотили лошадей в противоположную сторону и марш. "Что такое?" - спрашиваем мы. "Бедуины", - отвечает нам толмач, и представьте себе - мы без всякой защиты, в пустыне, которая малейшим эхом не ответит на самые ваши страшные предсмертные крики о помощи...
- Ужасно! - проговорила княгиня.
- Ужасно! - повторили и прочие дамы.
N... продолжал:
- Пыль эта, разумеется, вскоре же превратилась в людей; люди эти нас нагнали. У меня были с собой золотые часы, около сотни червонцев. Спросили они меня через переводчика: кто я такой? Отвечаю: "Русский!" Совет они между собой какой-то сделали, после которого купцов ограбили и отпустили, а меня взяли в плен. Толмач, однако, мне говорит, что все дело в деньгах: стоит только написать какому-нибудь нашему консулу, чтобы он меня выкупил. "Но какой же, думаю, консул на африканском берегу? Самый ближайший из них александрийский". Кроме того, спрашиваю: "Как же я напишу ему?" - "Ваше письмо, говорят, или с нарочным пошлют, или просто по почте". Между всеми европейскими консулами и этими разбойничьими шайками установлено прямое сообщение.
Проговоря это, N... несколько приостановился. "Ну как, - подумал он, - этого ничего нет, да и быть, вероятно, не может!"
- Впоследствии, впрочем, оказалось, - продолжал он, - что эти самые толмачи и наводят караваны на шайки, а после и делят с ними добычу...
Марсов при этих словах повернулся на стуле.
- Как же толмач может навести? Его дело - переводить с языка, а по дороге вести - дело проводника! - проговорил он своим точным языком.
- О, эти два ремесла всегда в одном лице соединены! - воскликнул N...
- Да ведь вы сами же сказали, что проводники ваши ускакали, а толмач при вас остался.
- То не проводники, а военная стража - только! - возразил N...
- То военная стража! - подтвердил и хозяин.
Марсов, незаметно для других, пожал плечами и замолчал.
- Что же, вас в плену держали в тюрьме, под надзором? Употребляли на какие-нибудь работы? - спросила княгиня с участием.
- О нет, напротив! - воскликнул N... (до какой степени он быстро творил в этом разговоре - удивляться надо). - Я жил в очень маленьком селеньице, состоящем из глиняных саклей - по загородям бананы растут, как наши огурцы; в какое-нибудь драгоценнейшее фиговое дерево - вы вдруг видите - для чего-то воткнуто железное орудие вроде нашей пешни, и на ней насажена мертвая баранья голова...
- Что же, к консулу вы писали? - перебил его князь.
- Писал... С одним купцом, дружественным этому селению, письмо мое было отправлено.
- Что ж он вам отвечал? - продолжал князь.
Он решительно во всем этом разговоре только и заинтересовался, что консулом и отчасти военною стражею, названною проводниками.
- Консул отвечал, - продолжал N... - что он для выкупа пленных совершенно не имеет сумм; но в то же время, принимая там во внимание мое имя, как литератора и путешественника, и ценя высоко услуги, оказанные мною отечеству, и прочие там любезности, он не может оставаться равнодушным к моему положению и имеет для этого один способ: есть у него казенный слон, подаренный одним соседним беем. Слона этого ему предписано продать, и он уже отдал его купцу, привезшему мое письмо, а тот обещал за это меня выкупить. Так меня и обменяли... на слона!
- А когда же ваша женитьба состоялась? - спросила княгиня. В противоположность мужу, ее более интересовала поэтическая сторона плена N...
- А вот в этот промежуток времени, между моим пленом и освобождением.
одно племя кочующее, а другое - оседлое...
(Из этих слов читатель может видеть, до какой степени княгиня была учена.)
- О бог мой! - воскликнул ей на это N... - Это по географии ведь только так!.. На самом же деле, бог знает какое племя, мавританское или бедуинское племя - только с теми же воинскими наклонностями, с тою же дикостью нравов.
Марсов при этом опять незаметно для других насмешливо улыбнулся; но княгиня осталась довольна этим объяснением.
- Подробности вашего брака? - спросила она уже несколько лукавым голосом.
- Подробности очень обыкновенны! - протянул N... (он в это время придумывал). - Очень даже обыкновенны! - повторил он. - Приходит ко мне раз с моим толмачом малый из туземцев, чрезвычайно красивый из себя, по обыкновению бритый, с чубом на голове, как у наших малороссиян. "Не желаешь ли, говорит, князь, жениться?" Я посмотрел на него. "У меня есть сестра красавица. Князь, можешь жениться на ней на месяц, на два, на год".
- И вы женились? - заметила княгиня укоризненно.
- Женился!
- На месяц, на два? - продолжала княгиня насмешливо.
- Нет, на два года.
- Не верю! - возразила княгиня, кивнув отрицательно головой.
- Уверяю вас! - сказал искренним голосом N... - Довольно странен обряд их венчанья: если вы женитесь на полгода, вас обводят полкруга, на год - целый круг, на два - два круга.
- Кто же это венчает у них? - спросил почти озлобленным голосом Марсов.
- Мулла: они - магометане! Совершенно как у нас в Крыму: вы можете на татарке жениться на месяц, даже на неделю, - отвечал, не запнувшись, N... (Он собственно только и слыхал, что нечто подобное в Крыму будто бы существует.)
- Скажите, вы вашу жену там на родине и оставили? - продолжала княгиня.
- Нет, я ее привез в Европу, и надобно было видеть восторг этого ребенка всему: и кораблю, и городам нашим, и дилижансам; на каждом почти шагу она вскрикивала, смеялась, хлопала в ладоши; в Париже перед каждым дамским магазином она решительно замирала и все мне говорила: "Как бы хорошо это украсть!"
- Как украсть? - воскликнули в один голос оставшиеся слушать N... дамы.
- А так украсть, - отвечал он им с лукавой улыбкою.
- Очень просто, я думаю, - разрешила княгиня, - воровство у них, вероятно, считается никак не пороком, а добродетелью.
- И очень большою... Старшины их обыкновенно говорят: "Я старшина, потому что украл сорок жеребцов и тридцать маток".
Лицо княгини между тем приняло опять серьезное, чтобы не оказать строгое, выражение.
- Где ж теперь жена ваша? - спросила она, уставляя на N... пристальный взгляд.
- В могиле! - отвечал он со вздохом и понурил голову. - В Лондоне мне надобно было долго пробыть для подробного описания начинающего там устроиваться пароходного завода; она не перенесла климата и умерла.
вольных предметах предпочитают говорить по-французски, будучи твердо уверены, что этот благородный язык способен облагородить все, даже неблагородное.
- Oui! - отвечал ей в тон по-французски N... - Но и ребенок вскоре вслед за матерью отправился, - прибавил он опять с печалью.
- Monsieur! - начала одна из оставшихся его слушать дам, покраснев до конца своих хорошеньких ушей и, видимо, сжигаемая с одной стороны любопытством, а с другой - стыдом. - Dites moi, de quelle couleur etait votre enfant? [Сударь... скажите, какого цвета был ваш ребенок? (франц.).]
- Cafe au lait! [Кофе с молоком! (франц.).] - отвечал N... и при этом сам даже не мог удержаться и засмеялся.
Марсов этого уж не выдержал. Он встал, порывисто поклонился общим поклоном всему обществу и, проговорив лаконически: "Прощайте-с!" - вышел какой-то угрожающей походкой.
Всю Поварскую и Никитскую он шел, погруженный в глубокую задумчивость, и все что-то шептал про себя; человек этот всю свою молодость воспитал в мудром уединении, и при этом, имея от природы слонообразную наружность и густой, необразованный голос, он в обществе был молчалив и застенчив до дикости, но так как от природы был наделен сильной фантазией и живым воображением, то любил поговорить дома, особенно выпивши (несчастная привычка, полученная им еще в бурсе: Марсов происходил из духовного звания), и поговорить по преимуществу в присутствии Гани, женщины из простого звания и хоть не освященной браком, но тем не менее верной и нежной его подруги. В глазах ее он как бы постоянно хотел казаться окруженным ореолом и метающим стрелы красноречия на диспутах, которые будто бы он имел с разными господами военными и статскими (уважение к диспутам в нем тоже осталось от семинарии: "Они изощряют ум, волнуют сердце благороднейшими страстями и укрепляют характер человека!" - говаривал он). Последний случай у князя, конечно, послужил обильнейшим источником для беседы на эту тему. Почтенный педагог, придя к себе в квартиру и едва переменив свой синий фрак на покойный и засаленный халат, сейчас же воскликнул:
- Ганя, водки!
Его вульгарный желудок даже и не помнил о тех гастрономических сокровищах, которые он сейчас только поглотил, и вовсе не считал за святотатство отравить все это сивухой. Ганя (претолстое и предобродушнейшее существо), зная хорошо привычки своего патрона, немедля поставила перед ним огромный графин водки, пирог с говядиной и луком и сама села тут же рядом чай пить.
- Выпил бы наперед чайку-то! - сказала она.
- Выпью! - отвечал профессор и вместо того выпил рюмку водки, закусил ее пирогом, потом еще рюмку и еще рюмку.
Впечатление лжи человеческой на этот раз очень сильно подействовало на Марсова: рот его перекосился, или, как выражались хорошо знавшие своего наставника студенты, застегнулся на правое ухо, что всегда означало, что этот добрый человек находился в озлобленном и насмешливом расположении духа.
- Видел я, сударыня, путешественника знаменитого! - отнесся он к Гане, качнул затем головой и сделал такую мину, что Ганя сразу поняла, как держать себя в этом разговоре.
- Мало ли их, знаменитых! - сказала она с насмешкой.
- Именно... мало ли!.. - подхватил Марсов и захохотал громким каменным смехом. - Знаешь, как трещотка: тр-тр-тр... А я - нет, погоди, барин, постой! И начал ему в колесо-то гвозди забивать - раз гвоздь, два, три...
Читатель видел, как почтенный педагог скромно и умеренно это делал. Но Ганя притворилась, что всему этому верит, и даже как будто бы обеспокоилась этим.
- Да тебе что за дело? Везде ввяжется?..
он, - ставь мне свое положение, я обстреливаю его со всех сторон. Я ставлю мое - стреляй и ты! А что это-то тр-тр-тр, так я их заторможу - стой!
- Вот этак ты и старшим-то тормозишь, и не дают до сих пор генерала! - возразила Ганя.
Гане и самому Марсову ужасно хотелось, чтобы он был генерал.
- И буду им тормозить: врут они! (В сущности Марсов никому из начальства слова грубого не сказал.) Теперь Михайло Смирнов генерал, а чья голова крепче - его или моя?
- Кто вас знает! - возразила Ганя. - У обоих крепка, по штофу выпьете - ничего!
- Дура!! - сказал он протяжно. - Речь Михайла Смирнова - ветр палящий, на воображение слушателей играющий, а мое слово - молот железный, по мозгу бьющий.
- Зато прочней! - повторил несколько раз старик.
Ганя поспешила подавать ужинать, но ей долго еще пришлось послушать, как Марсов гвозди вбивал в рассказы путешественника.