IV
Спустя неделю после Варварина дня Ступицын вознамерился всем знакомым Катерины Архиповны сделать визиты. Многое породило в голове Антона Федотыча подобное желание: во-первых, ему хотелось еще раз показать почтеннейшей публике свой новый фрак; во-вторых, поговорить с некоротко знающими его лицами и высказать им некоторые свои душевные убеждения и, наконец, в-третьих, набежать где-нибудь на завтрак или на закуску с двумя сортами водки, с каким-нибудь канальским портвейном и накуриться табаку. Последняя причина едва ли была не главная, потому что заветный погребец его - увы! - давно уже был без содержания; наполнить же его не было никакой возможности: расчетливая Катерина Архиповна, сшив супругу новое платье, так как в старом невозможно уже было показать его добрым людям, поклялась пять лет не давать ему ни копейки и даже не покупала для него табаку. Решившись, на основании вышеупомянутых причин, делать визиты, Антон Федотыч имел в виду одно только не совсем приятное обстоятельство: он должен был ходить пешком, потому что Катерина Архиповна и на извозчика не давала денег. Это заставило Ступицына решиться посетить не вдруг всех, а делать визита по два или по три в день, рассказывая при этом случае, что ему доктор велел каждое утро ходить верст по пяти пешком. В первый день зашел он к статскому советнику Желюзову, но здесь его не приняли, и он направил стопы к Хозарову. Может быть, его и здесь не приняли бы, но он вошел вдруг и застал хозяина за туалетом.
- Боже мой, извините вы меня! - вскрикнул Хозаров, запахивая халат и стараясь прибрать туалетные принадлежности.
- Сделайте милость, не беспокойтесь, - возразил гость, - иначе я лишу себя приятного удовольствия побеседовать с вами и уйду.
- Как это возможно! - возразил, с своей стороны, хозяин. - Но все-таки мне очень совестно: я теперь живу на биваках; мое отделение переделывают; я сюда перешел на время, в этот сарай.
- Я этого не скажу, - говорил Ступицын, усаживаясь на ближайший к хозяину стул. - Комната мне нравится, очень веселенькая. Обоями нынче все больше оклеивают!
- Да, но это что за помещение!.. Семейство ваше как, в своем здоровье?
- Благодарю вас, слава богу. Мари что-то все хмурится. Позвольте мне попросить у вас трубки.
- Ах, сделайте милость! - вскрикнул хозяин и сам было бросился набивать гостю трубку; но тот, конечно, не допустил его и сам себе выбрал самую огромную трубку, старательно продул ее, наложил, закурил и сел, с целью вполне насладиться любимым, но не всегда доступным ему удовольствием.
- Бесподобный табак! - сказал он, втягивая дым.
- Очень рад, что вам нравится.
- Как, однако, свежо на дворе! - сказал гость, усладившись курением. - Я хожу ведь пешком: доктор велел; нельзя, знаете, без моциону, - такие уж лета; чего доброго, пожалуй, и удар хватит.
- Так на дворе, вы изволите говорить, холодно?
- Весьма свежо. Я так, знаете, прозяб, что даже и теперь не могу согреться.
- Не прикажете ли чаю, или кофе?
- Нет-с, благодарю покорно: то и другое мне строжайше запрещено доктором. Рюмку водки, если есть, позвольте!
- Ах, пожалуйста! - сказал хозяин и вышел, чтоб попросить у Татьяны Ивановны для гостя водки. Девица Замшева, услышав, что у Хозарова Антон Федотыч и желает выпить водки, тотчас захлопотала.
- Дайте водочки, почтеннейшая, да нет ли графинчика получше, да и закусить чего-нибудь - сыру или сельдей, и, знаете, подайте понаряднее: на поднос велите постлать салфетку и хлеб нарезать и разложить покрасивее.
- Знаю, Сергей Петрович, знаю. Уж не беспокойтесь. Велю подать водки, миног, сыру и колбасы; да не худо бы винца какого-нибудь?
- То-то и есть, - отвечала Татьяна Ивановна, - дай вам бог другую нажить такую. Вот посмотрим, как-то вы отблагодарите меня, как женитесь.
- Тысячу рублей подарю вам, - отвечал Сергей Петрович.
- Хорошо, посмотрим, - отвечала хозяйка и побежала хлопотать о закуске.
Хозаров между тем возвратился к гостю, который закурил уже другую трубку и, развалясь на диване, пускал мастерские кольца.
- Извините меня, - сказал хозяин, - я захлопотался. Вот наша холостая жизнь: вообразите себе, двое у меня людей в горнице, и ни одного налицо нет, так что принужден был просить подать завтрак хозяйскую девушку.
- Это часто случается и у нас; у меня вот здесь немного людей, а в деревне их человек пятнадцать, а случается иногда, что даже по целому дню трубки некому приготовить.
В это время Марфа, одетая по распоряжению Татьяны Ивановны в новое ситцевое платье, принесла закуску, водку и вино.
- Прошу покорнейше, - сказал хозяин.
- А я вас прошу не беспокоиться: распоряжусь, - отвечал гость и залпом выпил рюмку водки, закусив миногою.
- Прекрасная закуска эти миноги! И кисловато и приятно, - сказал он, прожевав кусок. - Говорят, это маленькие змеи?
- Не знаю. Не прикажете ли винца?
- Нет, позвольте мне еще рюмку водки: все как-то не могу хорошенько согреться! Это штриттеровская?
- Нет, домашняя.
- Скажите, какая прекрасная, - заметил гость, закусывая сыром. - Теперь можно трубки покурить и винца потом выпить, - проговорил он и, закурив трубку, хотел было налить себе в рюмку.
- Не прикажете ли лучше в стакан? Это вино совестно пить рюмками, - сказал хозяин, желавший угостить гостя и заметив, что сей последний не не любит выпить.
- Не много ли будет стаканчиками? - сказал гость, выпив рюмку. - Вы сами не кушаете; надобно начинать ведь с хозяина.
- А вот я и сам выпью, - сказал тот, налив стакан и ставя его перед Ступицыным, а себе рюмку.
Антон Федотыч пришел в совершенно блаженное состояние от такого любезного приема.
- Как мне приятно, что я имел честь с вами познакомиться. С первого раза, изволите ли помнить, как мы встретились, я почувствовал к вам какое-то особенное влечение.
- Да-с, я могу похвалиться моим семейством, - начал Ступицын, у которого в голове начало уже шуметь, - одно только... ах, как мне тут неприятно! Даже и говорить про это больно!
- Что такое-с?
- Так, знаете-с: свои семейные несообразности.
- Но... в чем же?
- Это, я вам доложу, большая история, - проговорил Ступицын, вздыхая и махнув рукою. - Я, пожалуй, вам расскажу; но прежде, нежели начну, позвольте мне вас попросить выпить со мной по стаканчику мадеры.
- С большим удовольствием, - отвечал хозяин и налил себе и гостю по стакану вина, которыми они чокнулись и выпили.
- Я вас, Сергей Петрович, с первого раза полюбил, как сына, а потому могу открыть вам душу. Катерина Архиповна моя... я про нее ничего не могу сказать... Семьянинка прекрасная, только неровна к дочерям: двух старших не любит, а младшую боготворит.
- Скажите, пожалуйста!
- Да-с, вот какой случай. А что прикажете делать? Я хоть и отец, а помочь не могу. Короче вам сказать: была у нас двоюродная бабка, и, заметьте, бабка с моей стороны; препочтеннейшая, я вам скажу, старушка; меня просто обожала, всего своего имущества, еще при жизни, хотела сделать наследником; но ведь я отец: куда же бы все пошло?.. Все бы, конечно, детям - только бы поровну, никто бы из них обижен-то не был. Так как бы вы думали, что сделала супруга? Перед самою почти смертью подбилась к старухе да уговорила ее, обойдя меня, отдать одной младшей, Машет, а мы и сидим теперь на бобах. Вот что значит неравная-то любовь! Но ведь я отец: мне горько и обидно... и себя, конечно, жалко, да и старшие-то чем же согрешили?
- Скажите, пожалуйста, - произнес Хозаров, - и большое имение?
- Триста душ в кружке, как на ладони, да каменная усадьба.
- И всем уж теперь владеет Мария Антоновна?
- Давно, по всем актам, но это еще мало: имение теперь под опекою у матери; ни копейки, сударь вы мой, из доходов не издерживает, - все в ломбард да в ломбард на имя идола: тысяч тридцать уж засыпано.
- Тридцать тысяч! - воскликнул от восхищения Хозаров.
- Ровнехонько тридцать. Но ведь мне горько: я отец... Я равнодушно видеть старших не могу, хуже, чем сироты. Ну, хоть бы с воспитания взять: обеих их в деревне сама учила, ну что она знает? А за эту платила в пансион по тысяче рублей... Ну и это еще не все...
- Что же еще такое? - спросил Хозаров, более и более начинавший интересоваться рассказом Ступицына.
- И это еще не все: нашла ей жениха, почти насильно влюбила его в нее; он полгода уже как интересовался старшей; переделала, сударь ты мой, это дело в свою пользу - да и только! Теперь тот неотступно сватается к Машеньке.
- Сватается к Марье Антоновне?
- Неотступно! Сюда за ними нарочно приехал: вы, верно, его знаете, - Рожнов!
- Да что такое толстяк? Тысяча ведь душ-с... человек добрейший... умница такая, что у нас в губернии никто с ним и не схватывается.
- Так, стало быть, Марья Антоновна помолвлена?
- Кажется, еще нет. Я, признаться, и не знаю, потому что я и входить не хочу в их дела: грустно, знаете, очень грустно, право, а нечего делать: мать!.. Кто ее может судить и разбирать. А и теперь Пашет и Анет все я содержу - это я могу прямо сказать. Но у меня небольшое состояние: всего сто душ; я сам еще люблю пожить, - ну вот, например, в карты играю, и играю по большой; до лошадей охотник и знакомых тоже имею; а она из своих ста душ ни синя пороха не дает старшим, а все на своего идола. Обидно, Сергей Петрович, невыносимо обидно! Позвольте мне еще водки выпить.
Ступицын выпил еще водки и начал немного покачиваться.
- Что мне делать, как мне быть? - рассуждал он как бы сам с собою. - К несчастью, они и собой-то хуже той, но ведь я отец: у меня сердце равно лежит ко всем. Вы теперь еще не понимаете, Сергей Петрович, этих чувств, а вот возьмем с примера: пять пальцев на руке; который ни тронь - все больно. Жаль мне Пашет и Анет, - а они предобрые, да что делать - родная мать! Вы извините меня: может быть, я вас обеспокоил.
- Ах, как вам не совестно! Напротив - мне очень приятно, - отвечал хозяин.
Гость принялся было отыскивать картуз, но остановился.
- Не могу идти домой, не могу видеть неравенства, - и в ком же? В родной матери, которая носила всех в утробе своей девять месяцев... - Здесь Ступицын немного остановился. - Сергей Петрович, милый вы человек! - продолжал он. - Я обожаю вас, то есть, кажется, готов за вас умереть. Позвольте мне вас поцеловать!
- С большим удовольствием...
Новые приятели облобызались.
- Сергей Петрович! Позвольте мне у вас отдохнуть, не могу видеть неравенства.
- Сделайте одолжение, - сказал Хозаров, в душе обрадованный такому намерению Ступицына, потому что тот, придя в таком виде домой, может в оправдание свое рассказать, что был у него, и таким образом поселить в семействе своем не весьма выгодное о нем мнение. Он предложил гостю лечь на постель; тот сейчас же воспользовался предложением и скоро захрапел.
В какой мере были справедливы вышесказанные слова Ступицына, мы увидим впоследствии; но Хозаров им поверил.
- Триста душ, тридцать тысяч и каменная усадьба... недурно, очень недурно, - повторил он сам с собой, и между тем как гость его начинал уж храпеть на третью ноту, Хозаров отправился к Татьяне Ивановне.
- Ну что, ушел? - спросила хозяйка.
- Нет, пьян напился, и водку и вино - все выпил и лег спать, - отвечал постоялец. - Бог даст, как женюсь, так и в лакейскую к себе не стану пускать: пренесносная скотина! Впрочем, Татьяна Ивановна, нам в отношении Мари угрожает опасность, и большая опасность.
- Что вы это? Какая опасность?
- Да такая опасность, что вряд ли она не помолвлена!
- Не может быть, ой, не может быть. Да за кого, Сергей Петрович? Не за кого быть помолвленной.
- За этого толстого господина? Постойте, батюшка Сергей Петрович, пожалуй, это и на дело похоже. Когда они собирались на вечер, Марья Антоновна была такая грустная, а этот господин сидел с Катериной Архиповной и все шепотом разговаривали...
- Это скверно, - произнес Хозаров. - Впрочем, у них в этот день ничего не могло быть решительного, потому что я в этот же вечер объяснился ей в любви и получил признание.
- Ну, вот видите, стало быть, пустяки: может быть, мне только так показалось; она не ветреница какая-нибудь: этого про нее, кажется, никто не окажет, но только все-таки, Сергей Петрович, скажу вам: напрасно теряете время, пропустите вы эту красотку.
- Не слыхали ли вы, Татьяна Ивановна, что у нее есть усадьба?
- Как не быть усадьбы! Отличнейшее поместье. Нынче одни дворы конюшенные выстроить стоило пять тысяч; хлеб родится сам-десят.
- И это верно вы знаете?
- Как самое себя.
- Вы действительно, почтеннейшая, говорите справедливо, - сказал Хозаров после нескольких минут размышления. - Я глупо и безрассудно теряю время.
- Глупо, Сергей Петрович, и совершенно безрассудно, - повторила Татьяна Ивановна.
- Помолюсь-ка я богу да пойду объяснюсь с Катериной Архиповной. Этому болвану и говорить нечего: он, кажется, ничего не значит в семействе.
- Именно так, - утвердила Татьяна Ивановна.
Хозаров несколько времени ходил по комнатам в задумчивости.
- Знаете, что мне пришло в голову? Я сделаю предложение письмом: говорить об этих вещах как-то щекотливо.
- Письмом гораздо лучше, и они пунктуальнее ответят, - отвечала Татьяна Ивановна.
- Жалко, что у меня в комнате эта свинья спит. Разве идти в кофейную Печкина и оттуда послать с человеком? Там у меня есть приятель-мальчик, чудный малый! Славно так одет и собой прехорошенький. Велю назваться моим крепостным камердинером. Оно будет очень кстати, даже может произвести выгодный эффект: явится, знаете, франтоватый камердинер; может быть, станут его расспрашивать, а он уж себя не ударит в грязь лицом: мастерски говорит.
- Превосходно вы выдумали, - сказала Татьяна Ивановна. - А то отсюда даже и послать некого: ведь не Марфутку же? В этаком деле черную девку посылать и неловко.
- Ну, куда ваша Марфутка годится! Ей впору и в лавочку бегать. Я думал было попросить вас, но как-то нейдет, не принято в свете.
- Мне совершенно невозможно. Я бы, конечно, душой рада, да не принято. После, пожалуй, схожу, хоть сегодня вечерком, и поразузнаю, как между ними это принято; может быть, и сами скажут что-нибудь.
- Это действительно, вы сходите и поразведайте. Adieu, [До свидания (франц.).] почтеннейшая!
Письмо было отправлено с чудным малым, которому поручено было назваться крепостным камердинером и просить ответа; а если что будут спрашивать, то ни себя, ни барина не ударить лицом в грязь.
Между тем как Антон Федотыч, подгуляв у Хозарова, посвящал его во все семейные тайны и как тот на основании полученных им сведений решился в тот же день просить руки Марьи Антоновны, Рожнов лежал в кабинете и читал какой-то английский роман. Прислуга толстяка сидела в лакейской и пила чай; у него их было человека три в горнице и человека четыре в кухне, и то потому только, что выехал в Москву налегке, а не со всем еще домом. Про лакеев Рожнова обыкновенно говорили в губернии, что этаких оболтусов и никуда не годных лентяев надобно заводить веками, а то вдруг, как будто бы какой кабинет редкостей, не составишь. В настоящее время вся эта братия хохотала во все горло над молодым, с глуповатой физиономией, парнем, который, в свою очередь, хотя тоже смеялся, но, видимо, был чем-то оконфужен.
- Эй, сеньоры, чему вы там смеетесь? - сказал барин.
Ответа не было.
- Григорий, а Григорий!
- Чего-с? - отозвался, наконец, голос из лакейской.
- Соблаговолите, сеньор, сюда пожаловать.
Появился самый младший из лакеев.
- Чему вы там смеялись? - спросил Рожнов.
- Над форейтором, - отвечал тот и снова захохотал во все горло.
- Чем же это он вас насмешил?
- Влюблен-с, - едва выговорил от смеха лакей.
- Скажите, пожалуйста, какой злодей, - сказал Рожнов. - В кого же он влюбился?
- В горничную Марьи Антоновны. Все спрашивает нас, скоро ли вы изволите на них жениться.
- А она что же?
- И она неравнодушна-с: большие между собой откровенности имеют, - отвечал лакей. - Она меня тоже все спрашивает, скоро ли будет ваша свадьба, а не то, говорит, у барышни есть другой жених, - как его, проклятого? Хозаров, что ли? В которого она влюблена.
- Влюблена в Хозарова? - спросил толстяк.
- Должно быть, так, - отвечал лакей.
Рожнов тотчас же встал, в несколько минут оделся, сел в сани и очутился у Катерины Архиповны, которая сидела у себя в комнате одна.
- То, что я предугадывал, - начал Рожнов, - случилось: Мари влюблена в эту восковую рожу, Хозарова.
- Не могу вам сказать, именно из каких источников почерпнул эти сведения, но все-таки повторяю, что это верно; верно по моему собственному наблюдению, верно и по слухам, которые до меня дошли.
- Мари влюблена... Ребенок, который еще ничего не понимает; она влюблена? - говорила мать.
- Вот это-то мне досаднее всего, - возразил Рожнов, - как же вы, женщина, и не понимаете другую женщину, и еще дочь свою? Хоть бы, например, себя-то припомнили; неужели в осьмнадцать лет вы ничего не понимали?
- Она - исключение, Иван Борисыч, - перебила Катерина Архиповна, - это необыкновенный еще ребенок; в ней до сих пор я не замечала кокетства, а если бы вы знали, какие вещи она иногда спрашивает, так мне совестно даже рассказывать.
- Все-таки я вам расскажу, что она влюблена. Но, впрочем, что же я вас предостерегаю? Может быть, вам самим нравится эта наклонность?
- Вам грех это думать, Иван Борисыч. Вы очень хорошо знаете, что мое единственное желание, чтобы Мари была вашей женой. Может быть, нет дня, в который бы я не молила об этом бога со слезами. Я знаю, что вы сделаете ее счастливой. Но что мне делать? Она еще так молода, что боится одной мысли быть чьей-либо женой.
В продолжение этой речи у старухи навернулись слезы.
- Ну полноте, не огорчайтесь, - сказал толстяк, - я это сказал так... пускай ее теперь влюбляется в кого угодно; авось, придет очередь и до меня.
- Мамаша! Записочка от Сергея Петровича, - сказала, входя в комнату Анет и подавая матери письмо. - Камердинер их пришел и просит ответа, - прибавила она и вышла.
Старуха и Рожнов вздрогнули; та принялась читать, но на половине письма остановилась, побледнела как полотно и передала его Рожнову, который, прочитав послание моего героя, тоже смутился.
Несколько минут продолжалось молчание. Старуха как будто бы не помнила сама себя. Рожнов тоже; но, впрочем, он скоро опомнился и, взглянув насмешливо на Катерину Архиповну, начал снова перечитывать письмо.
- Вы со вниманием ли прочли это прекрасное послание? - сказал он.
- Я еще опомниться, Иван Борисыч, не могу; этакой наглости, этакого бесстыдства я и вообразить не могла. Мари в него влюблена! Скажите, пожалуйста! Мари дала ему слово!
- Мари действительно в него влюблена и действительно дала ему слово, - перебил Рожнов, - только мы-то с вами, маменька, немного поошиблись в расчете: Мари, видно, не ребенок, и надобно полагать, что не боится выйти замуж. Я не знаю, чему вы тут удивляетесь; но, по-моему, все это очень в порядке вещей.
- Но, Иван Борисыч, я этого не желаю, - возразила Катерина Архиповна.
- Да, если вы не желаете, это другое дело; но, впрочем, действительно ли вы не желаете, когда желает этого Марья Антоновна? Однако погодите! Я намерен вам вслух прочитать это письмо; оно так прекрасно написано, что, может быть, и убедит вас переменить ваше намерение. "Милостивая государыня, Катерина Архиповна! - начал читать толстяк. - Робко и несмелою рукою берусь я за перо, чтобы начертить эти роковые для меня строки. Давно, очень давно, Катерина Архиповна, люблю я вашу младшую дочь; сердце мое меня не обмануло: она меня тоже любит и уже почти дала мне слово".
- Удивительно, как красно написано! - сказал толстяк, остановясь читать. - Неужели эти "роковые строки" не трогают вашего материнского сердца, Катерина Архиповна?
Старуха ничего не отвечала и сидела, как уличенная преступница. Толстяк продолжал читать: "Ваше слово, ваше слово, почтеннейшая Катерина Архиповна! Одного вашего слова недостает только для того, чтобы обоих нас сделать блаженными".
- Перестаньте, Иван Борисыч, пожалуйста, перестаньте, - перебила Катерина Архиповна, - лучше скажите, что мне делать?
- Имейте, Иван Борисыч, сожаление к моим чувствам, - возразила старуха. - Где же тут любовь с вашей стороны? Это, я думаю, и до вас касается, а вы, вместо того чтобы посоветовать мне, только смеетесь.
- Что же мне вам советовать?
- Да ведь я должна что-нибудь решительно ответить; мне должно отказать, а я теперь ничего и не понимаю.
- А вы думаете отказать?
- Конечно, отказать.
- А! Это другое дело! Я берусь даже вам продиктовать письмо.
- Сделайте божескую милость, войдите в мое положение! - сказала Катерина Архиповна и тотчас же принялась под диктовку толстяка писать письмо к моему герою. Оно было следующего содержания:
"Милостивый государь, Сергей Петрович! За ваше предложение я, из вежливости, благодарю вас и вместе с тем имею пояснить вам, что я не могу изъявить на него моего согласия, так как вполне убеждена в несправедливости ваших слов о данном будто бы вам моей дочерью слове и считаю их за клевету с вашей стороны, во избежание которой прошу вас прекратить ваши посещения в мой дом, которые уже, конечно, не могут быть приятны ни вам, ни моему семейству".
Вот какой ответ получил мой герой с чудным малым и сначала пришед в сильное ожесточение, тотчас же вознамерился ехать к Катерине Архиповне и объясниться с ней, но, сев в сани, раздумал и велел везти себя к Мамиловой.
- Как вы милы, monsieur Хозаров, - сказала хозяйка, - что посетили затворницу.
M-r Хозаров на этот раз не был, по обыкновению, любезен, потому что, поклонившись, и поклонившись, разумеется, довольно грациозно, сел и задумался.
- Что с вами? - спросила внимательная хозяйка.
- Сегодня одна из лучших надежд моих лопнула и взорвана на воздух, - сказал он и прибавил. - О, люди, люди!
- Я не хандрю, но я ожесточен.
- Проигрались, верно, - заметила хозяйка. - Мужчины всегда приходят в отчаяние, когда проигрывают.
- Я проигрывал в жизнь мою полсостояния, но оставался так же спокоен, как издержав целковый, - отвечал Хозаров с благородным негодованием, - но сегодня я проиграл мою лучшую надежду.
- Не понимаю вас, - сказала хозяйка.
- Да, я и забыла: вы влюблены... Скажите, бога ради, что с вами? Мне очень интересно узнать, как мужчины страдают от любви. Я об этом читала только в романах, но, признаюсь, никогда не видала в жизни.
- Если вам угодно будет говорить в этом тоне, то вы, конечно, ничего не узнаете от меня: я буду молчалив, как могила.
- Ну, не сердитесь. Я знаю, что вы лучше других, лучше многих. Вы еще молоды. Скажите, что вас так растрогало?
- Вы знаете мои отношения к Мари Ступицыной?
- Может быть, но сегодня я узнал, что ее хотят выдать замуж, и знаете, за кого? За Рожнова, которого она терпеть не может, который скорее походит на быка, нежели на человека, и все оттого, что у него до тысячи душ.
- Но что же вы-то делаете?
- Что же мне делать? Я, любя ее и желая спасти от этого ужасного для нее брака, сегодня же сделал ей предложение.
- Браво! Так и следует поступить благородному человеку! Какой же результат?
- Результат обыкновенный, - сказала она, прочитав письмо. - Вот вам отцы и матери... Как они безумно располагают счастьем дочерей: тысяча душ - и довольно! Что им за дело, что это бедное существо может задохнуться в этом браке? Как не быть счастливой при тысяче душах! Что за дело, что нет тысячи первой души, которая одна только и нужна для счастья женщины? А эту любовь, которая живет в ней, она должна умертвить ее!.. Ничего, это очень легко; все равно что снять башмак... И что такое значит разлучить навеки два существа, которые, может быть, созданы друг для друга?.. - На этих словах Варвара Александровна остановилась и задумалась.
Сергей Петрович, созданный для Марьи Антоновны, в продолжение всего этого монолога сидел, тоже задумавшись.
Долго еще Варвара Александровна говорила в том же тоне. Она на этот раз была очень откровенна. Она рассказала историю одной молодой девушки, с прекрасным, пылким сердцем и с умом образованным, которую родители выдали замуж по расчету, за человека богатого, но отжившего, желчного, в котором только и были две страсти: честолюбие и корысть, - и эта бедная девушка, как южный цветок, пересаженный из-под родного неба на бедный свет оранжереи, сохнет и вянет с каждым днем.
Варвара Александровна так живо рассказала эту историю, что герой мой положительно догадался, что этот южный цветок не кто иной, как она сама.
Молодой человек с чувством благодарности пожал руку нового своего друга.
В нумере своем он нашел маленькую записку от Ступицына следующего содержания:
"Душевно благодарю вас за угощение и надеюсь, что все останется между нами в тайне.
А. Ступицын".
- Сергей Петрович, что это у вас наделалось? - начала хозяйка, видимо чем-то весьма взволнованная. - Я сегодня такой странный прием получила у Катерины Архиповны, что просто понять не могу; меня совсем не пустили в дом; а этот толстяк Рожнов под носом у меня захлопнул двери и сказал еще, что меня даже не велено принимать.
- Все кончено, Татьяна Ивановна, - сказал герой мой, садясь в кресло.
- Нет, не кончено и не может быть кончено, - возразила Татьяна Ивановна. - Марья Антоновна будет ваша, если захотите.
- Каким образом?
- Увезти?.. Да, конечно, можно; но, впрочем, утро вечера мудренее: мне очень хочется спать.
Герой мой, утомленный ощущениями дня, действительно очень устал и потому, выпроводив Татьяну Ивановну, тотчас же разделся, бросился в постель и скоро заснул.