I. СОБРАНИЕ ЛЮБИТЕЛЕЙ
Нижеследующая сцена происходила в небольшом уездном городке Ж.. Аполлос Михайлыч Дилетаев, сидя в своей прекрасной и даже богато меблированной гостиной, говорил долго, и говорил с увлечением. Убедительные слова его были по преимуществу направлены на сидевшего против высокого, худого и косого господина, который ему возражал. Прочие слушатели были: молодая девица, чрезвычайно мило причесанная, - она слушала очень внимательно; помещавшийся невдалеке от нее толстый и плешивый мужчина, который тоже старался слушать, хоть и зевал по временам; наконец, четвертый - это был очень приятный и очень искренний слушатель; с самою одобрительною улыбкою он внимал то Аполлосу Михайлычу, то косому господину, смотря по тому, кто из них говорил. Были, впрочем, еще двое собеседников, но они совершенно не прислушивались к общему разговору, сидели вдали от прочих и, должно быть, пересмеивали тех. Это были: молодая дама, стройная и нарядная, и молодой человек, тоже стройный и одетый с большими претензиями на франтовство.
Толстый мужчина был местный судья - Осип Касьяныч Ковычевский, человек, говорят, необыкновенно практически умный и великий мастер играть в коммерческие игры; приятный слушатель - Юлий Карлыч Вейсбор. Он был очень любим всем обществом, но, к несчастью, имел огромное семейство и притом больную жену, которая собственно родинами и истощена была: у них живых было семь сыновей и семь дочерей; но что более всего жалко, так это то, что Юлий Карлыч, по доброте своего характера, никогда и ничего не успел приобресть для своего семейства и потому очень нуждался в средствах. Нарядная дама приехала в город лечиться. Это была прелестная женщина, - немного, конечно, важничала и все бредила столицею, в которой была всего один раз, и то семи лет, но, вероятно, это проистекало оттого, что она имела значительное состояние. Сидевший рядом с нею молодой человек приходился хозяину племянником и служил в Петербурге в каком-то департаменте писцом, а теперь приехал на три месяца в отпуск. Он тоже очень восхищался столичною жизнью. Молодая девица была его родная сестра; она воспитывалась и постоянно жила у Аполлоса Михайлыча. Что касается до сего последнего, то все его знакомые о нем говорили, что он был человек большого ума, чрезвычайной начитанности, высшего образования и весьма приятного обращения. Имея значительное состояние, он жил всегда в обществе, но не сходился с ним в главных интересах; то есть решительно не играл в карты, смеялся над танцевальными вечерами, а занимался более искусствами и сочинял комедии. Ко всему этому я должен прибавить, что, несмотря на свой пятидесятилетний возраст, Дилетаев был еще очень любезен с дамами и имел кой-какие виды на одну вдову, Матрену Матвевну Рыжову. Косой господин был тоже любитель театра, но только собственно трагедии и драмы. Он слыл в обществе за чудака, но, впрочем, имел порядочное состояние, держал музыку и был холостяк, - имя его Никон Семеныч Рагузов.
Спор между хозяином и косым господином зашел очень далеко: оба они начали даже кричать.
- Дикая и варварская мысль! - произнес косой гость.
- Я с вами уже более не спорю, вы неизлечимы, - отвечал хозяин, - а спрошу вашего мнения, господа.
- Я совершенно с вами согласен, - отвечал приятный слушатель.
- А вы? - спросил Аполлос Михайлыч, обращаясь к плешивому мужчине.
- Вы говорите насчет комедии? - спросил тот.
- Да, насчет комедии. Я говорю, что это тоже высший сорт искусства.
- Ваша правда, действительно высший сорт.
Косой господин вскочил.
- Драму-то вы, милостивые государи, - воскликнул он, - куда деваете? Как вы драму-то уничтожаете с вашей комедией?
- Опять вы не понимаете того, что вам говорят, - возразил хозяин. Никто и не думает уничтожать вашей драмы. Мы сами очень любим и уважаем драматические таланты; но в то же время понимаем и комедию, говорим, что и комедия есть тоже высокое искусство.
- Да, искусство, но только балаганное, - заметил насмешливо косой господин.
Хозяин покатился со смеху.
- Ну, Никон Семеныч! - сказал он, махнув рукою. - Вы говорите такие уморительные вещи, что вам даже и возражать нечего, а надобно только смеяться.
Никон Семеныч побледнел.
- Смеяться я сам умею громче вашего, но не смеюсь, хотя ваши мнения и дерут мне уши, - возразил он.
- Мои мнения не могут драть ничьих ушей, - перебил хозяин, - я их высказывал в столицах, и высказывал людям, понимающим театр. И наконец: я мои мнения, Никон Семеныч, печатал и даже советовал бы вам их прочесть - они во многом могут исправить ваши понятия.
- Учиться никогда не поздно... Вот это мне в вас и неприятно: вместо того, чтобы хладнокровно рассуждать о нашем деле, вы припутываете вашу личность и говорите потом дерзости! Я, конечно, вам извиняю, потому что вы человек энергический, с пылкими страстями и воображением, одним словом - бог вам судья - вы трагик, но, во всяком случае, не мешайте дела с бездельем.
- Кто ж вам мешает? Что вы хотите этим сказать? - перебил косой господин. - Вам самим было угодно пригласить меня сегодня на вечер, и я, кажется, сейчас же могу освободить вас от моего присутствия.
- То-то вот и есть, что вы все сердитесь, а хорошенько не хотите выслушать, - возразил Аполлос Михайлыч. - Дело наше очень просто и не головоломно: мы затеваем благородный спектакль - во-первых, для собственного удовольствия, во-вторых, для удовольствия наших знакомых и, наконец, чтобы благородным образом сблизить общество и дать возможность некоторым талантам показать себя; но мы прежде всего должны вспомнить, что у нас очень бедны материальные средства: у нас нет залы, мало денег, очень неполон оркестр. Приняв все это в расчет, мы и говорим, что должны играть какую-нибудь хорошую, но немногосложную комедию. Справедливо ли я, господа, говорю? заключил хозяин, обращаясь к слушателям.
Господа, за исключением косого, кивнули в знак согласия головою.
- Играйте бессмысленные водевили, кто вам мешает! - произнес Никон Семеныч.
- Нет-с, мы не водевили будем играть, но, как люди образованные, можем сыграть пиесы из хорошего круга. Я предлагаю мою комедию, которую все вы знаете и которая некоторым образом одобрена вами, а в заключение спектакля мы дадим несколько явлений из "Женитьбы" Гоголя - пресмешной фарс, я видел его в Москве и хохотал до упаду.
- Я не могу участвовать, - сказал трагик.
- Отчего же не можете? Для вас именно в этом-то фарсе и есть прекрасная роль, которую вы отлично сыграете. Это роль Кочкарева - этакого живого, смешного чудака. В вас самих много живости и развязности: говорите вы вообще громко и резко.
- Благодарю вас за определение моего амплуа, - перебил обиженно-насмешливым голосом трагик, - но только я не принимаю на себя этой чести. Дураков я никогда не играл и не понимаю их, да и не знаю, стоит ли труда заниматься этими ролями.
- Я одного только не понимаю, - начал хозяин, - о чем вы беспокоитесь. Я прежде вам говорил и теперь еще повторяю, что собственно для вас мы согласны поставить сцену или две из "Гамлета", например, сцену его с матерью: комната простая и небольшая; стоит только к нашей голубой декорации приделать занавес, за которым должен будет кто-нибудь лежать Полонием. Дарья Ивановна сыграет мать; вы - Гамлета, - и прекрасно!
- Что вы такое говорите, Аполлос Михайлыч, я сыграю? - спросила сидевшая вдали дама.
- Я говорю, что вы сыграете, в сцене с Никоном Семенычем, Гертруду, мать Гамлета.
- Помилуйте, я ничего не умею играть! Клянусь вам честию, я с первого же слова расхохочусь до истерики.
- Вы будете смеяться, а этот господин плакать, - это будет удивительно эффектно, - заметил шепотом сидевший около нее молодой человек.
- Нет, вы уж не извольте отказываться! Вы сыграете, и сыграете отлично, - возразил хозяин. - Ваша наружность, ваши манеры - все это как нельзя лучше идет к этой роли.
Трагик, слушавший эти переговоры с нахмуренным лицом, встал и взялся за шляпу.
- Куда же вы? - спросил хозяин.
- Нужно-с домой, - отвечал гость.
- Вы все сердитесь, но за что же? Для вас уж есть пиеса, где вы можете себя показать.
- Я не хочу себя показывать в какой-нибудь выдернутой сцене, в которой я должен буду плакать, а на мои слезы станут отвечать смехом.
- Я против этого и не спорю. Нельзя поставить драму, а я не могу играть; потому что мое амплуа чисто драматическое и потому что я с вами никогда не соглашусь, чтобы ваша комедия была высший сорт искусства.
- Об этом я уже с вами говорить не хочу. В этом отношении, как я и прежде сказал, вы неизлечимы; но будемте рассуждать собственно о нашем предмете. Целой драмы мы не можем поставить, потому что очень бедны наши материальные средства, - сцены одной вы не хотите. В таком случае составимте дивертисман, и вы прочтете что-нибудь в дивертисмане драматическое, например, "Братья-разбойники" или что-нибудь подобное.
- Кто же будет играть других разбойников? - спросил трагик, которому, видно, понравилась эта мысль.
- В разбойниках мы не затруднимся. Разбойниками могут быть и Юлий Карлыч, - произнес хозяин, указывая на приятного слушателя, - и Осип Касьяныч, - прибавил он, обращаясь к толстому господину, - наконец, ваш покорный слуга и Мишель, - заключил Аполлос Михайлыч, кивнув головой на племянника.
- Эта роль без слов, mon oncle? [дядюшка? (франц.).] - спросил тот.
- Конечно, без слов, - отвечал хозяин.
- Всякую бессловесную роль я принимаю на себя с величайшим удовольствием, и даже отлично сыграю, - отнесся молодой человек к молодой даме и захохотал.
- Вот вам и целая коллекция разбойников, - продолжал с удовольствием хозяин. - В задние ряды мы даже можем поставить людей, чтобы толпа была помноголюднее.
- Дело не в том, - возразил Никон Семеныч. - Мне кажется, что эффекту мало будет; неотчего ожидать этих прекрасных драматических вспышек.
- Что это вы говорите, - воскликнул Аполлос Михайлыч, - как нет драматических вспышек, когда вся пиеса есть превосходная драматическая вспышка! Сумейте только, почтеннейший, как говорит Фамусов, прочесть ее с чувством, с толком, с расстановкой...
- За этим дело не станет. Прочитать мы прочитаем, - отвечал Рагузов, но я боюсь еще, как публика поймет. Кто у нас будет публика?
- Публика поймет, - отвечал хозяин, - потому что публика в этом деле всегда и везде самый справедливый судья. Эту мысль я высказал даже в моей статье о В..... м театре. Сверх того, у нас будут люди и понимающие нечто, например: Александр Александрыч с семейством, Веснушкин, чудак Котаев. Эти люди, Никон Семеныч, видят далеко! В дивертисмане вашем Дарья Ивановна пропоет своим небесным голоском свой chef d'oeuvre [образцовое произведение (франц.).] - "Оседлаю коня"[1]; Фани протанцует качучу.
- Я ее, mon oncle, совсем забыла, - проговорила молодая девушка.
- Ты не могла ее, моя милая, забыть, - возразил Аполлос Михайлыч, потому что ты только прошлого года изучила ее в Москве. Впрочем, застенчивость в этом отношении, mon ange [мой ангел (франц.).], даже смешна.
- Но, mon oncle, я не балетчица, а актриса.
- Все это я очень хорошо знаю, chere Fany [дорогая Фани (франц.).]; но все-таки тебе стоит только вспомнить то соло, которое ты танцевала в Москве в благородном балете, то и этого уже будет весьма достаточно, а кроме того, ты не должна уже отказываться и потому, что это необходимо для полноты спектакля.
Трагик, все еще остававшийся в дурном расположении духа, встал.
- Доброй ночи, - сказал он.
Хозяин начал было его упрашивать досидеть артистический вечер, но гость уехал.
по его. По способностям своим - комический актер, и даже актер недурной, а воображает себя трагиком, и трагиком вроде Мочалова. Когда ему начнешь что-нибудь говорить или читать, он никогда и ничего не слушает, а требует только, чтоб его чтением восхищались. Недели две тому, кажется, назад явился ко мне с своим Шекспиром - этакие маленькие синенькие книжки[2] - и начал читать просто сделал пытку! Вообразите себе - слушать двенадцать часов прозу, произносимую самым неприятным прононсом и сопровождаемую самыми резкими движениями!
- Я говорила вам, mon oncle, чтобы вы его не приглашали, - заметила племянница.
- Нельзя, мой друг! Во-первых, его музыканты: не пригласи - осердится и не даст оркестра, а без музыки, ты сама знаешь, спектакля не бывает; а во-вторых, он и актер порядочный. Впрочем, господа, лучше потолкуемте о деле; позвольте мне представить вам маленький ярлычок. - Проговоря эти слова, Аполлос Михайлыч вынул из кармана небольшую бумагу и продолжал: - В пиесе моей роль виконта играю я; гризетку - Фани, - она эту роль прекрасно изучила; нечего конфузиться!.. Я в этом деле строг: дурно, так дурно, а хорошо, так хорошо; на роль маркизы я приглашу Матрену Матвевну - немного чересчур полна, но это ничего: она довольно ловка! Потом-с: некоторые сцены "Женитьбы". Вот тут маленькая заковычка: действующих лиц много - нынешние писатели вообще любят толпу, которая только в больших труппах возможна. Между нами сказать, я бы этой пиесы никогда не поставил: какой-то тривиальный фарс... смешна и больше ничего; но мне хочется это сделать для столицы - в Москве она очень всех смешила; придется, может быть, своим знакомым написать, что у нас был спектакль, давали "Женитьбу", там этого и довольно: все восхитятся! В этой шутке я думаю раздать роли таким образом: невесту будет играть Фани, сваху - Матрена Матвевна, она будет чуднейшая сваха! Экзекутора сыграете вы, Осип Касьяныч.
- Нет уж, Аполлос Михайлыч, меня, сделайте милость, освободите: я, право, никогда не игрывал на театрах и вовсе никакого желания не имею-с, отвечал тот.
- Полноте пустяки говорить, мой почтеннейший, - возразил хозяин. - Роль маленькая: на каких-нибудь трех страницах. Моряка сыграет Юлий Карлыч. - Эта роль очень добрая: лицо надобно иметь веселое, с приятной этакой улыбкой. Она очень будет вам по характеру. Кочкарева сыграет наш великий трагик, а Мишель - Анучкина.
- А тут, mon oncle, надо будет говорить? - спросил племянник.
- Разумеется.
- В таком случае, слуга покорный, я решительно отказываюсь от всех словесных ролей, - отвечал Мишель.
- Нет, ты не можешь отказаться, если я этого хочу.
- Помилуйте, mon oncle! Вы захотите, чтобы я на канате плясал, возразил племянник, - так и должен я лезть на канат и сломать себе голову?
- И очень бы хорошо сделал, если бы в самом деле сломал и достал бы где-нибудь поисправнее!.. Как ты можешь не хотеть участвовать в том деле, в котором участвует все общество, в котором, наконец, участвуют твоя сестра и дядя?
- Что ж такое сестра и дядя? - возразил Мишель.
- Как что такое сестра и дядя?.. Ах, ты, бессмысленный повеса! Для него ничего не значат сестра и дядя; да сам ты что за великий человек? Не потому ли разве, что в департаменте бумаги подшивать выучился, невежа глупый?
- Вы можете сердиться, сколько вам угодно, а я не буду играть, - сказал молодой человек и ушел в залу.
- Дело в том, господа, - начал, поуспокоившись, хозяин, - нам недостает актера на главную роль - на Подколесина. Я вот третью ночь не сплю и все думаю об этом; намекнул было сначала на Харитонова, по наружности бы очень шел: толст, неуклюж, лицо такое дряблое - очень был бы хорош; нарочно даже в деревню к нему ездил, но неудача: третью неделю в водяной умирает. Хотел было напасть на учителя арифметики - тоже был бы приличен, - смирный, тихий, но отказывается, - говорит, что ничего не может сыграть, особенно в дамском обществе. Хотел было завербовать аптекаря, наружностию тоже подходит к роли и играть бы согласился с удовольствием, но, к несчастию, по-русски ужасно дурно говорит, да и от природы картав.
- Я знаю одного актера, - заговорил Юлий Карлыч, - только угодно ли будет вам его принять?
- Сделайте милость!.. Почему же не принять? - возразил Аполлос Михайлыч.
- Слабость имеет большую: пьяница, говорят, и пьяница-то запойная.
- Что же он по крайней мере за человек? - спросил хозяин.
- Человек он не важный, здесь в питейной конторе служит.
- Нынче летом у меня Саша из гимназии приезжал, так сказывал, что он где-то на вечере, подгуляв, что ли, читал им какое-то сочинение: так, говорит, уморил всех со смеху. Саша даже мне все его передразнивал.
- Нельзя ли мне как-нибудь показать его? Я бы испытал его на Подколесине.
- В этом-то и трудность, Аполлос Михайлыч, он ведет очень странную жизнь: или сидит дома около жены, которой, говорят, ужасно боится, или безобразно пьян.
- Господи боже мой, какое несчастие! По крайней мере можно ли его каким-нибудь образом вызвать из дому трезвого? Не целый же день он пьян.
- Вы напрасно, Юлий Карлыч, - вмешался в разговор Осип Касьяныч, даете Аполлосу Михайлычу такой совет. Вы, вероятно, говорите о Рымове? Помилуйте, я его знаю: он человек совершенно потерянный; я полагаю, что это даже будет неприлично и, вероятно, дамам неприятно.
- Как вам угодно, Аполлос Михайлыч, я сказал только мое мнение.
- Очень вам благодарен; но мы теперь рассуждаем не о том, что это за человек, а какой он актер.
- Актер превосходный, мне Сашенька сказывал, - подхватил Юлий Карлыч.
- Много ваш Сашенька понимает, - перебил Осип Касьяныч.
- Вас никто с вашим Сашенькой и не трогает, а говорят о Рымове да о дамах, которые не захотят с ним играть.
- Нет, Осип Касьяныч! При всем моем уважении к вам, я должен сказать, что вы говорите не дело. Наши дамы выше этих мелочей, - перебил хозяин.
- Как вам угодно, - отвечал судья, - ваше дело.
В залу, куда ушел молодой человек, вскоре за ним вышла и молодая дама.
- Я не мечтаю, но взбешен на этого старого хрыча.
- Не сердитесь на него, он вас любит.
- Sacre Dieu! [Проклятие! (франц.).] Что мне в его любви?.. Помешался сам на театре и хочет всех сделать актерами. Очень весело учить какую-нибудь дрянь наизусть, пачкать лицо и тому подобные делать глупости.
- Что ж такое? - Ничего, зато все общество будет вместе. На репетициях будет очень приятно: мы с вами будем сидеть, разговаривать, смеяться.
- Нет, отчего же не играть? Съезжаемся же на вечера. Роли, конечно, я не стану учить, а выйду да постою.
- Вам можно это делать, Дарья Ивановна; но меня он будет заставлять учить и ломаться.
- А вы не учите, выйдите, постойте, да и уйдите.
- Я с ним сделаю штуку. На репетициях буду, а как надобно будет играть, и притворюсь больным. Ах, только как я посмотрю, какая у вас здесь, против Петербурга, ужасная жизнь: ни воксалов, ни собраний, ни гуляньев, а только затевают какие-то дурацкие театры.
- Перед моим отъездом вошла в моду полька tremblante.
После этого разговора дама скоро уехала, а молодой человек ушел к себе в комнату.
Два собеседника Аполлоса Михайлыча, судья и Юлий Карлыч, несмотря на происшедшую между ними маленькую размолвку, вместе простились с хозяином, вместе вышли и даже сели в один экипаж.
- Ну, оттерпелся! - произнес Осип Касьяныч. - Дает же бог этаким скотам состояние, - продолжал он, - вместо того чтобы тешить общество приличным образом, давать бы, при этаких средствах, обеды, вечера картежные, так нет, точно белены объелся: театр играть вздумал; эких актеров нашел; а поди откажись, так еще неприятность какую-нибудь сделает. Вот сегодня надо было у Алмазова партию составить, - вот тебе и партия, просидел на дурацком вечере, да и только... Обоих бы их с Рагузовым на одну осину, проклятых, повесить; тот хоть по крайней мере сам благует, а этот еще других ломаться заставляет на его потеху. Удивительно, какое скотство!
- Ну, уж и вы-то хороши с вашим смешным характером: актера там ему приискали - какого-то пьяницу. Я молил бога, чтобы и те-то разбежались, а вы еще новых отыскиваете.
- Нельзя, почтеннейший, ей-богу, нельзя! Войдите вы в мое положение! На прошлой неделе занял у него триста рублей: вы сами вот говорите, что нельзя отказаться, потому что неприятности станет делать.
Фани более всех сочувствовала дяде; она, еще при гостях, ушла в наугольную комнату и при лунном свете начала повторять качучу, которую должна была танцевать в дивертисмане.
Никон Семеныч, приехав домой, тотчас же взялся за поэму Пушкина "Братья-разбойники". Сначала он читал ее про себя; потом, одушевившись, принялся произносить вслух и затем, вскочив, воскликнул:
Житье в то время было нам,
Когда, опасность презирая,
Мы все делили пополам.
Единственный зритель его декламации, огромная легавая собака, смотревшая сначала на господина своего какими-то ласковыми глазами, на этом месте, будто бы вместо аплодисмана, начала на него лаять; но трагик не обратил внимания, продолжал и докончил всю поэму вслух.
"Песни старика" А. В. Кольцова.
2. Маленькие синенькие книжки. - Речь идет об издании сочинений Шекспира в переводах Н. Кетчера.