III. ВЕЧЕР ИСПЫТАТЕЛЬНОГО ЧТЕНИЯ
Художественный вечер Аполлоса Михайлыча, назначенный собственно для испытания талантов, начался часов в семь. Все уже были почти налицо. Хозяин приготовлялся начать чтение.
- Рымов! - доложил слуга.
- А!.. - произнес хозяин. - Проси.
- Я чрезвычайно боюсь, не пьян ли он? - заметил Юлий Карлыч судье.
- Не без того, я думаю; заварите уж вы кашу с вашими актерами, проговорил тот и взглянул в угол.
К удивлению многих, комик явился во фраке, в белой манишке, с причесанными волосами и совершенно уж не пьяный.
- Милости прошу! - проговорил хозяин, вставая. - Здесь вы видите все поклонников Мельпомены, и потому знакомиться нечего; достаточно сказать этого слова - и, стало быть, все мы братья. Господин Рымов! - прибавил Аполлос Михайлыч прочим гостям, из коих некоторые кивнули гостю головой, а Юлий Карлыч подал ему руку.
- Прошу присесть, - продолжал Дилетаев, указывая на ближайший стул. Между нами нет только нашего великого трагика, Никона Семеныча. Он, вероятно, переделывает свою поэму; но мы все-таки начнем маленькую репетицию по ролям, в том порядке, как будет у нас спектакль. Сначала моя комедия "Исправленный повеса", потом вы прочтете нам несколько сцен из "Женитьбы", и, наконец, Никон Семеныч продекламирует своим громовым голосом "Братья-разбойники"; Фани протанцует качучу, а Дарья Ивановна пропоет.
На такое распоряжение хозяина никто не отвечал. Дарья Ивановна пересмехнулась с Мишелем, судья сделал гримасу, Юлий Карлыч потупился, комик отошел и сел на дальний стул. Аполлос Михайлыч роздал по экземпляру своей комедии Матрене Матвевне и Фани.
- Пожалуйста, Матрена Матвевна, не сбивайтесь в репликах, то есть: это последние слова каждого лица, к которым надобно очень прислушиваться. Это главное правило сценического искусства. "Театр представляет богатый павильон на одной из парижских дач". Вам начинать, Матрена Матвевна!
Вдова начала:
- Действие первое. Явление первое.
- Позвольте, почтеннейшая! Зачем уж это читать? - перебил хозяин. - Это все знают. Начинайте с слова: "Ах, да!".
- Сейчас, сейчас, - отвечала Матрена Матвевна и снова начала:
Ах, да! Все говорят о вас, виконт,
Что вы от света стали отставать
И бродите день целый под окном
Какой-то Дульцинеи...[4]
Я брожу?
Налгали вам, маркиза, на меня;
Я провожу весь день в Пале-Рояле[5]!
Играю, ем, курю и пью вино,
Затем, чтоб, нагрешивши вдоволь,
Исправиться на ваших балах вновь.
- Подхватывайте скорее, Матрена Матвевна!
Вдова торопливо взглянула в книгу и зачитала:
Смешно вам,
Смейтеся, маркиза, ваша воля!
Но если б в самом деле...
- Attendez, madame [Подождите, сударыня! (франц.).]! - воскликнул Аполлос Михайлыч. - Вы читаете мой монолог, - как вы торопливы!
- Виновата! - сказала Матрена Матвевна, немного вспыхнув, и снова начала:
Нет, нет, позвольте вам не верить!
Вы страстно влюблены в какую-то
Кухарочку, гризетку или прачку.
Смешно, виконт, мне это.
Смешно вам?
подхватил хозяин.
Но если б в самом деле я хотел
Кого-нибудь когда-нибудь любить,
Так не влюбился бы в вас, светских дам,
А сердце отдал бы простой крестьянке.
Матрена Матвевна подхватила:
Затем, что обмануть несчастных легче.
- Вы хорошо произносите, но немного скоро и однообразно: нет перелива в голосе... - заметил Аполлос Михайлыч.
- Я теперь еще не знаю наизусть, а я выучу.
- Уверен, уверен, моя почтеннейшая, что выучите и будете превосходны. Как вы, Виктор Павлыч, находите наше чтение и комедию, - а?
- Стихи произносить очень трудно, - отвечал тот.
- Совершенно согласен: тут надобно, особенно в комедии, высшее классическое искусство. Я думаю, вы могли заметить, что я в своем чтений много заимствовал у Катенина[6], которого несколько раз слыхал и прилежно изучал.
Затем снова началось чтение. Матрена Матвевна часто мешалась в репликах, но зато сам хозяин необыкновенно одушевлялся, и в том месте, где виконт высказывает маркизе, что он ее не любит, Аполлос Михайлыч встал и декламировал наизусть.
- Как отлично Аполлос Михайлыч читают! - отнесся Юлий Карлыч к судье.
Тот только почесал затылок; комик сидел насупившись; Мишель что-то шептал на ухо Дарье Ивановне, которая, чтоб удержаться от смеха, зажала рот платком. Фани вся превратилась в слух и зрение и, кажется, с большим нетерпением ожидала, когда очередь дойдет до нее; наконец, пришла эта очередь. По ходу пьесы она сидит одна, в небольшой комнате, шьет себе новое платье и говорит:
Виконт! О милый мой виконт!
Я для тебя спешу скорей надеть
Тобою подаренный мне наряд!
Ты, может, будешь, друг бесценный,
Так читала девушка и читала с большим чувством. Затем является виконт, сначала страстный, потом задумчивый; гризетка испугалась: она думает, что он ее разлюбил; но он только вспомнил о маркизе, вспомнил, как она смеялась над его любовью, и еще более возненавидел эту женщину. Он рассказал своей возлюбленной; но она ему не верит и начинает его ревновать.
Вся эта сцена очень удалась, может быть, более потому, что два действующие лица не сбивались в репликах и читали все на память. Дилетаев вставал, ходил, садился около Фани и целовал ее руки; под конец явления Юлий Карлыч и Матрена Матвевна захлопали в ладош", и последняя поклялась к завтрашнему же дню так же твердо выучить роль, как Фани, и просила Аполлоса Михайлыча приехать поутру поучить ее. Второе и последнее действие было также прочитано с большим одушевлением со стороны Аполлоса Михайлыча и Фани и с большим старанием Матреною Матвевною, которая была уже не так однообразна, но по торопливости характера все-таки ошибалась иногда в репликах и не совсем верно выражала акцентом голоса мысль монолога, но Дилетаев следил внимательно и очень часто делал вдове дельные замечания.
- Мы со сцены сходим, - произнес он, - теперь, Виктор Павлыч, ваша очередь - потешьте вы нас вашим чтением. Мне бы очень желалось, чтобы каждое действующее лицо читало за себя; но у меня книжка одна, и роли еще не списаны. Прочтите уж вы одни то, что я отметил для нашего представления, да еще вас прошу пропускать те места, которые зачеркнуты карандашом. Они могут произвести на наших дам неприятное впечатление.
Комик, слушавший чтение всей комедии Дилетаева с грустным лицом, встал.
- Посмотрите, как у него руки дрожат, должно быть, он пьян, - заметил Мишель.
- Какой он странный, неприятно даже видеть: что он - лакей, что ли, чей-нибудь? - спросила его Дарья Ивановна.
- Должно быть, побочный сын Мельпомены.
- Перестанете ли вы меня смешить! Я, право, уеду.
- Бога ради, не погубите меня... Я не буду, честное слово, не буду, отвечал молодой человек и закурил папиросу.
Комик подошел к столу и сел.
- Не любите ли вы пить воду с сахаром при чтении? - спросил хозяин.
- Нет-с, ничего; я и так прочту, - отвечал тот.
- Ему бы стакан водки для смелости закатить, - проговорил тихонько судья Юлию Карлычу.
- Ай, сохрани господи! Он нас всех приколотит, - отвечал тот.
- И хорошо бы сделал, чтобы глупостями-то не занимались.
Комик наконец начал чтение, по назначению Аполлоса Михайлыча, с того явления, где невеста рассуждает с теткою о женихах и потом является сваха. С первого почти его слова Матрена Матвевна фыркнула, Аполлос Михайлыч усмехнулся, Вейсбор закачал головой, Фани с удивлением уставила на Рымова свои глаза; даже Осип Касьяныч заглянул ему в лицо. Смех и любопытство заметно начали овладевать всеми. Вдова, Юлий Карлыч и Фани хохотали уже совершенно, Дилетаев слушал внимательно и по временам улыбался. Судья тоже улыбался. Мишель и Дарья Ивановна перестали говорить между собою. Чтение Рымова было действительно чрезвычайно смешно и натурально: с монологом каждого действующего лица не только менялся его голос, но как будто бы перекраивалось и самое лицо, виделись: и грубоватая физиономия тетки, и сладкое выражение двадцатипятилетней девицы, и, наконец, звонко ораторствовала сваха. С появлением женихов все уже хохотали, и в том месте, где Жевакин рассказывает, как солдаты говорили по-итальянски, Аполлос Михайлыч остановил Рымова.
- Нет, Виктор Павлыч, пощадите, - воскликнул он, отнимая у комика книгу. - О господи, даже колика сделалась... Матрена Матвевна! Не прикажете ли истерических капель?
- Я не знаю, что такое со мною, - отвечала вдова, - я просто сумасшедшая.
- Как вы находите, Дарья Ивановна? - отнесся хозяин к молодой даме.
- Живокини[7] не уступит - ужасный урод! - шепнул ей на ухо Мишель.
- Я, mon oncle, никогда так не смеялась... Отчего это? - сказала Фани.
- Это, душа моя, значит высшее искусство смешить. О чем плачете, Юлий Карлыч?
- От смеха, Аполлос Михайлыч, ей-богу, от смеха.
- Вижу, что от смеха, даже наш великий судья, и тот улыбается. Короче сказать: вы, Виктор Павлыч, великий актер.
Все эти похвалы комик слушал потупившись.
- Но вот ведь, господа, в чем главное дело, - начал рассуждать Дилетаев, - что смеялись мы, - это не удивительно: фарс всякой смешон; но, главное, - разнообразие таланта Виктора Павлыча. Он, например, может сыграть все почти лица: и сваху, и невесту, и тетку - это удивительно!.. Что бы вы теперь могли сделать в классической комедии? - продолжал он, обращаясь к комику. - Это выше слов: конечно, тут бы смеяться не стали; но зато на изящный-то вкус как бы подействовало, особенно в этих живых пассивных сценах, на которые с умыслом автор рассчитывает.
- Что вы изволите, Аполлос Михайлыч, разуметь под классической комедией? - спросил скромно комик.
- Как что такое я разумею под именем классической комедии? - возразил хозяин. - Я разумею под этим именем все классические комедии, которые написаны по правилам искусства.
- Всякая комедия, если она выражает что-нибудь смешное ярко и естественно, - классическая комедия, - возразил скромно комик.
- Ах, нет: это совершенно ложная мысль! - перебил хозяин. - Смешного много написано: смешон водевиль, смешон фарс, но это не то... классическая комедия пишется по строгим и особенным правилам.
- Какие же особенные правила, mon oncle? Теперь в Петербурге даются водевили, которые гораздо лучше всех ваших классических комедий, - вмешался в разговор Мишель.
- Ну, mon cher [мой дорогой (франц.).], ты еще не можешь судить об этом; то, что я хочу сказать, ты не совсем и поймешь.
- Да почему же вы одни только можете понимать? - возразил племянник.
- Молчи, пожалуйста! Твое дело галстуки повязывать да воротнички выставлять - и только. Я заговорил об особых правилах классического искусства; известны ли они вам, Виктор Павлыч?
- Когда-то учил-с, но теперь уж совсем забыл.
- Ну, поэтому слегка их припомню вам; я сам тоже давно учил, но как-то врезалось в память. Первое правило - единство содержания; второе, да... второе, я полагаю, то, чтобы пиеса была написана стихами - это необходимо для классицизма; и, наконец, третье, уж совершенно как-то не помню, кажется, чтобы все кончилось благополучно... например, свадьбою или чем-нибудь другим; но я, с своей стороны, кладу еще четвертое условие для того, чтобы комедия действовала на вкус людей образованных: надобно, чтобы она взята была из образованного класса; а то помилуйте! Что такое нынче пишут? На сцене фигурируют пьяные мужики, хохлы, лакеи, какие-то уроды-помещики. Такая сволочь, что не глядел бы, да и в натуре их совсем нет. Возьмите вы комедии Шаховского[8] - букет изящного, ароматом пахнет... Я очень бы желал, Виктор Павлыч, чтобы вы прочитали мою комедию; конечно, это не ваш род, но все-таки полагаю, что вы бы произнесли ее верно и с артистическим одушевлением.
"Женитьбы". Ему, кажется, очень хотелось еще почитать ее.
- Прочитайте-ка, Виктор Павлыч, мою комедию, - повторил хозяин.
- Чего-с? - отозвался комик.
- Мою комедию продекламируйте.
Рымов немного смешался.
- Я не умею читать белых стихов, - проговорил он.
- Жаль, очень жаль, - начал хозяин, - неимоверно жаль, что вы не получили строгого сценического воспитания! Вы бы были великий художник: природа ваша бесценна; но в настоящее время для вас существует только известный род пиес, комедии райка; конечно, и в них много смешного, но уж чрезвычайно вульгарно. Высший класс тоже смеется; но смеяться ведь можно всему: мы смеемся, например, когда пьяный мужик пляшет под балалайку, но все-таки в этом нет истинного комизма. Так ли я, господа, говорю? - отнесся Аполлос Михайлыч к мужчинам. - Что вы, mesdames [сударыни (франц.).], скажете? - прибавил он, обращаясь к дамам. - Виктор Павлыч, я замечаю, не совсем соглашается с моими мнениями.
- Мы, дамы, должны соглашаться с вами, вы профессор наш, мы все считаем вас нашим профессором, - подхватила Матрена Матвевна.
Из мужчин судья только поднял брови и молчал; Мишель сделал гримасу и что-то шепнул на ухо Дарье Ивановне, которая ударила его по руке перчаткой и опять зажала рот платком.
- Я согласен с Матреной Матвевной, - произнес Юлий Карлыч. - Вы очень много читали, Аполлос Михайлыч, да и от природы имеете большое соображение.
- И, таким образом, стало быть, один Виктор Павлыч не согласен.
- Я ничего, Аполлос Михайлыч... - начал было Рымов.
- Ну, однако, как там в сердце, в уме-то своем не убеждены, что я прав? - перебил хозяин.
- Я ничего-с, только насчет райка... он иногда очень правильно судит.
- Вы думаете?..
- Да-с, Мольер обыкновенно читал свои комедии кухарке, и если она смеялась, он был доволен.
Аполлос Михайлыч покачал головою.
- Во-первых, это анекдот, а во-вторых, что такое Мольер? "Классик! Классик!" - кричат французы, но и только!.. Немцы и англичане не хотят и смотреть Мольера; я, с своей стороны, тоже не признаю его классиком... А!.. Никон Семеныч, великий трагик! Вас только и недоставало, - опоздали, mon cher! И лишили себя удовольствия прослушать большую часть нашего спектакля.
Но Никону Семенычу было не до кого и не до чего: он приехал в очень тревожном состоянии духа; волосы его были растрепаны, руки и даже лицо перепачканы в чернилах.
- Я приехал читать, - проговорил он, не кланяясь почти ни с кем.
- Я много переделал и прибавил, - начал Никон Семеныч, садясь. - Могу? - спросил он.
- Сделайте милость, - сказал хозяин.
Рагузов начал:
- "Театр представляет равнину на волжском берегу. Рассыпана толпа разбойников в различных костюмах; близ одного, одетого наряднее других, сидит, опершись на его плечо, молодая женщина".
- Позвольте, mon cher, я вас перебью: это, стало быть, совершенно новое лицо? - возразил Аполлос Михайлыч.
- Новое, оно необходимо, - отвечал торопливо Рагузов и продолжал уже наизусть:
Нас было двое: брат и я!
Росли мы вместе, нашу младость
Вскормила чуждая семья...
На том месте, где говорится:
... Решились меж собой
Мы жребий испытать иной,
он остановился и сказал:
- Тут говорит его любовница, - и продолжал:
Елена
Благословляю этот миг,
Он отдал мне, мой друг, тебя!
Ты не преступник, ты велик.
Ты мой навек, а я твоя!
- Позвольте, Никон Семеныч, я вас опять перебью: кто же будет играть эту роль? Надобно прежде это решить.
- Но как же все мое дело; не могу же я придумать все, что придет вам в голову?! Дарья Ивановна, это ваша роль.
Дарья Ивановна насмешливо покачала головой:
- Почему же вы думаете, что моя? Неужели же вы находите, что я похожа на любовницу разбойника? Мне это досадно!
Матрена Матвевна взглянула на Аполлоса Михайлыча многозначительно.
- Фанечка, эту роль ты должна играть, - отнесся он к племяннице.
Но та, несмотря на любовь к искусству, на этот раз что-то сконфузилась.
- Я не сыграю, mon oncle, - произнесла она.
- Неправда, та bonne amie [мой друг (франц.).], неправда!.. Матрена Матвевна, она ведь должна играть?
- Она, непременно она... она молоденькая, хорошенькая, а мы все старухи, - решила вдова.
- Я, mon oncle, не умею играть драматических ролей.
- Никон Семеныч тебя научит, и я тебе слова два - три скажу.
- Я у вас буду учиться, mon oncle, - отвечала девушка.
Рагузов начал читать и прервал этот разговор. Наконец он кончил.
- Стало быть, поэма ваша, Никон Семеныч, должна будет идти отдельно от дивертисмана?
- Непременно!
- В таком случае надобно назвать ее драматической фантазией, - произнес Аполлос Михайлыч.
- Пожалуй, - отвечал трагик и встал.
- Ну-с, - отнесся Дилетаев к Дарье Ивановне, - теперь ваша очередь; во-первых - пропеть, а во-вторых - сыграть качучу для Фани на фортепьянах.
- У меня горло болит, Аполлос Михайлыч, - возразила она.
- Спойте, Дарья Ивановна, дайте отдохнуть душе, - шепнул ей на ухо Мишель.
Дарья Ивановна встала и села за фортепьяно; голос ее был чрезвычайно звучен и довольно мягок: он поразил всех; один только Рымов, кажется, остался недоволен полученным впечатлением.
- Каково соловей-то наш заливается? - отнесся к нему Юлий Карлыч.
- Она не понимает, что поет, - отвечал тот и отошел.
Никон Семеныч прослушал весь романс с необыкновенным восторгом.
- Madame, je vous supplie, faites moi l'honneur d'accepter un role dans ma piece. Vous avez tant de sentiments... J'arrangerai un petit air tout expres pour votre voix... [Сударыня, я вас умоляю оказать мне честь и взять роль в моей пьесе. В вас столько чувства... Я напишу небольшую арию специально для вашего голоса... (франц.).] - отнесся он, от полноты чувств, к Дарье Ивановне на французском языке.
- Je n'ai jamais parle et chante sur la scene [Я никогда не играла и не пела на сцене (франц.).], - отвечала та небрежно и отвернулась от трагика.
- Прелесть! Чудо! - говорил Аполлос Михайлыч, качая головою.
- Попросите, пожалуйста, чтобы Дарья Ивановна играла в моей пиесе; я напишу для них романс. Это будет очень эффектно, - обратился к хозяину трагик.
- Вряд ли станет она играть! Дай бог, чтобы что-нибудь пропела, отвечал Дилетаев. - Мишель! Поди сюда! - кликнул он племянника. - Будет ли у нас Дарья Ивановна играть?
- Я почему знаю, спросите ее.
- Попроси ее, мой друг, участвовать.
- Что ж мне ее просить... Я ничего у вас не понимаю, - проговорил Мишель и, отошед от дяди, опять заговорил с Дарьей Ивановной.
- Фанечка! - начал хозяин. - Что же твоя качуча?
Дарья Ивановна, по просьбе Аполлоса Михайлыча, заиграла качучу; Фани начала танцевать. Нельзя сказать, чтобы все па ее были вполне отчетливы и грациозны; но зато во всех пассивных скачках, которыми исполнен этот танец, она была чрезвычайно энергична. Аполлос Михайлыч, Никон Семеныч, Матрена Матвевна и Юлий Карлыч хлопали ей беспрестанно; оставались равнодушными зрителями только комик, который сидел в углу и, казалось, ничего не видал, и судья, которому, должно быть, тоже не понравился испанский танец.
"Этакое нахальство: для девицы, кажется, и неприлично бы было; простая мужичка не согласится этак ломаться!" - сказал он про себя.
Качучею заключился вечер испытательного чтения. Общество снова возвратилось в гостиную; Аполлос Михайлыч еще долго рассуждал о театральном искусстве, и у него опять начался жаркий спор с Рагузовым, который до того забылся, что даже собственную комедию Дилетаева назвал пустяками. Аполлос Михайлыч после этого перестал с ним говорить. Комик раньше всех простился с хозяином, который обещался на другой же день прислать ему роль. Трагик уехал вскоре за ним. Дарью Ивановну поехал провожать Мишель. Фани принялась читать "Женитьбу". Матрена Матвеева очень долго сидела с хозяином в гостиной и о чем-то потихоньку разговаривала с ним. Все гости отправились, конечно, в экипажах; один только Рымов пошел пешком, повеся голову.
"Что это такое: где я был? Точно сумасшедший дом, - рассуждал он сам с собою, - что такое говорил этот господин: классическая комедия, Мольер не классик... единство содержания... "Женитьба" - фарс, черт знает что такое! Столпотворение какое-то вавилонское!.. Хорош же у них будет спектакль... и комедия хороша, нечего сказать. Вместо стихов - рубленая солома, но главное: каков виконт-то волокита, - тьфу ты, проклятые! Ничего подобного и не слыхивал! Видно, в самом деле старуха моя права; все это глупости, и глупости-то страшные! Или уж я очень одичал, так не понимаю ничего, - черт знает что такое?"
- Аннушка! Что с тобой? - спросил он, раздеваясь; но она не отвечала.
- За что ты сердишься? Что такое я сделал? Больна, что ли, ты?
- Да, - отвечала она.
- Что такое у тебя болит?
- Опять старые песни!
- Лучше бы к какой-нибудь поганой актрисе вашей отправились ночевать. Зачем меня пришли мучить?
- Тьфу ты, дура этакая! Лежи же, валяйся... терпения нет никакого!
- Что ж вы, подлец этакой, ругаетесь? Ступайте вон! Квартира моя разбойник! Еще убьете ночью, пожалуй.
всхлипывала. Наконец, Анна Сидоровна встала и подошла к дверям комнаты, где лежал муж.
- Витя, ты спишь? - начала она ласковым голосом.
- Нет, а что?
- Поди ко мне, мамочка, тебе там жестко.
- Ругаться станешь.
Рымов встал и перешел к жене на кровать.
- Не играй, Витя! Пожалуйста, не играй: погубишь ты себя и меня!
- Чем же я погублю тебя?
- Избалуешься, мамочка, опять избалуешься, еще, пожалуй, влюбишься... вы ведь при всех, без стыда, целуетесь, это уж какое дело семейному человеку.
- Спи, ангел мой, авось, тебя бог образумит.
Анна Сидоровна поцеловала и перекрестила мужа.
Примечания:
4. Дульцинея - имя воображаемой возлюбленной Дон-Кихота, героя одноименного романа великого испанского писателя Сервантеса (1547-1616).
6. Катенин Павел Александрович (1792-1853) - поэт, драматург и критик, был также известен как один из лучших декламаторов своего времени.
7. Живокини Василий Игнатьевич (1808-1874) - выдающийся русский актер-комик.
8. Шаховской Александр Александрович (1777-1846) - драматург и режиссер.