XIV. ПЕРВЫЙ УДАР
Любовь слепа: Павел ничего не видел, что Мари обращалась с ним как с очень еще молодым мальчиком, что m-me Фатеева смотрела на него с каким-то грустным участием и, по преимуществу, в те минуты, когда он бывал совершенно счастлив и доволен Мари. Успокоенный словами Фатеевой, что у Мари ничего нет в Москве особенного, он сознавал только одно, что для него величайшее блаженство видаться с Мари, говорить с ней и намекать ей о своей любви. Сказать ей прямо о том у него не хватало, разумеется, ни уменья, ни смелости, тем более, что Мари, умышленно или нет, но даже разговор об чем бы то ни было в этом роде как бы всегда отклоняла, и юный герой мой ограничивался тем, что восхищался перед нею выходившими тогда библейскими стихотворениями Соколовского[27].
И скрылась из вида долина Гарана,
И млечной утварью свет божий,
декламировал он, почему-то воображая, что слова "долина Гарана" и "млечная утварь" обрисовывают его чувства.
- Вы знаете, этот господин сослан? - говорил Павел.
- Да, знаю! - отвечала Мари.
- И знаете, за какое стихотворение?
- Гм! Гм! - подтвердила Мари.
- Шутка недурная-с! - подхватил Павел.
Мари ничего на это не сказала и только улыбнулась, но Павел, к удовольствию своему, заметил, что взгляд ее выражал одобрение. "Черт знает, как она умна!" - восхищался он ею мысленно.
Когда Мари была уже очень равнодушна с Павлом, он старался принять тон разочарованного.
Что мне в них
Я молод был;
Но цветов
С тех брегов
Не срывал,
Венков не вил
В скучной молодости!
читал он, кивая с грустью в такт головою и сам в эти минуты действительно искреннейшим образом страдал.
- О жрица неги! - начал он читать, явно разумея под этой жрицей Мари,
О жрица неги, счастлив тот,
Кого на одр твой прихотливый
С закатом солнца позовет
Твой взор то нежный, то стыдливый!
Кто на взволнованных красах
Минутой счастья жизнь обманет
И в утро с ложа неги встанет
С приметной томностью в очах!
Мари на это стихотворение не сделала ни довольного, ни недовольного вида, даже не сконфузилась ничего, а прослушала как бы самую обыкновенную вещь.
Вскоре после того Павел сделался болен, и ему не велели выходить из дому. Скука им овладела до неистовства - и главное оттого, что он не мог видаться с Мари. Оставаясь почти целые дни один-одинешенек, он передумал и перемечтал обо всем; наконец, чтобы чем-нибудь себя занять, вздумал сочинять повесть и для этого сшил себе толстую тетрадь и прямо на ней написал заглавие своему произведению: "Чугунное кольцо". Героем своей повести он вывел казака, по фамилии Ятвас. В фамилии этой Павел хотел намекнуть на молодцеватую наружность казака, которою он как бы говорил: я вас, и, чтобы замаскировать это, вставил букву "т". Ятвас этот влюбился в губернском городе в одну даму и ее влюбил в самого себя. В конце повести у них произошло рандеву в беседке на губернском бульваре. Дама призналась Ятвасу в любви и хотела подарить ему на память чугунное кольцо, но по этому кольцу Ятвас узнает, что это была родная сестра его, с которой он расстался еще в детстве: обоюдный ужас и - после того казак уезжает на Кавказ, и там его убивают, а дама постригается в монахини. Рвение Павла в этом случае до того дошло, что он эту повесть тотчас же сам переписал, и как только по выздоровлении пошел к Имплевым, то захватил с собой и произведение свое. Есперу Иванычу сказать об нем он побоялся, но Мари признался, даже и дал ей прочесть свое творение.
- Главное тут, кузина, - говорил он, - мне надобен дневник женщины, и я никак не могу подделаться под женский тон: напишите, пожалуйста, мне этот дневник!
- Хорошо, - сказала Мари и немного улыбнулась.
Когда Вихров через несколько дней пришел к ним, она встретила его с прежней полуулыбкой.
- Ты все тут о любви пишешь, - сказала она, не глядя на него.
- Да, - отвечал он, напротив, уставляя на нее глаза свои.
Дневником, который Мари написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем, где были написаны слова: "о, я люблю тебя, люблю!", он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
Касательно дальнейшей судьбы своего творения Павел тоже советовался с Мари.
- Я вот, как приеду в Москву, поступлю в университет, сейчас же напечатаю.
- Погодил бы немножко, ты молод еще очень! - возражала та.
повести гораздо хуже моей.
- И то правда! - согласилась Мари.
Покуда герой мой плавал таким образом в счастии любви, приискивая только способ, каким бы высказать ее Мари, - в доме Имплевых приготовлялось для него не совсем приятное событие. Между Еспером Иванычем и княгинею несколько времени уже шла переписка: княгиня, с видневшимися следами слез на каждом письме, умоляла его переселиться для лечения в Москву, где и доктора лучше, и она сама будет иметь счастье быть при нем. Есперу Иванычу тоже хотелось: ему, может быть, даже думалось, что один вид и присутствие до сих пор еще любимой женщины оживят его. Анна Гавриловна также не имела ничего против этого: привыкшая исполнять малейшее желание своего идола, она в этом случае заботилась только о том, как его - такого слабого - довезти до Москвы. Наконец Еспер Иваныч призвал Мари и велел написать к княгине, что он переезжает в Москву. Мари приняла это известие с неописанным восторгом; как бы помешанная от радости, она начала целовать руки у отца, начала целовать Анну Гавриловну.
- Да что же вы, матушка барышня, прежде-то не сказали, что вам так хочется в Москву? - проговорила та.
- Не смела, Анна Гавриловна: я думала, что век уж здесь стану жить.
- Да что же у вас, жених, что ли, там какой есть, который вам нравится?
- Все есть, там блаженство! - проговорила Мари и, закрыв себе лицо руками, убежала.
- Надо скорей же ехать! - проговорил Еспер Иваныч, взглянув значительно на Анну Гавриловну.
- Да! - отвечала та в некотором раздумье и тотчас же пошла сделать некоторые предварительные распоряжения к отъезду.
Первая об этом решении узнала Фатеева, приехавшая к Имплевым ранее Павла. Известие это, кажется, очень смутило ее. Она несколько времени ходила по комнате.
- Я, в таком случае, сама перееду в деревню, - проговорила она, садясь около Мари и стряхивая с платья пыль.
Мари посмотрела на нее.
- А муж разве пустит? - спросила она.
- Вероятно! - отвечала Фатеева, как-то судорожно передернув плечами. Он здесь, ко всем для меня удовольствиям, возлюбленную еще завел... Все же при мне немножко неловко... Сам мне даже как-то раз говорил, чтобы я ехала в деревню.
- Что ж ты будешь там одна в глуши делать? - спросила ее Мари с участием.
- Умирать себе потихоньку; по крайней мере, там никто не будет меня мучить и терзать, - отвечала m-me Фатеева, закидывая голову назад.
Мари смотрела на нее с участием.
- А Постен тоже переедет в деревню? - спросила она, но таким тихим голосом, что ее едва можно было слышать.
- Вероятно! - отвечала с мелькнувшей на губах ее улыбкой Фатеева. - На днях как-то вздумал пикник для меня делать... Весь beau monde здешний был приглашен - дрянь ужасная все!
Проговоря это, m-me Фатеева закрыла глаза, как бы затем, чтобы не увидели в них, что в душе у ней происходит.
- Право, - начала она, опять передернув судорожно плечами, - я в таком теперь душевном состоянии, что на все готова решиться!
- Ты знаешь, - начала, наконец, она, - мы переезжаем в Москву! - Голос ее при этом был неровен, и на щеках выступил румянец.
- А я-то как же? - воскликнул наивно Павел.
- Ты сам скоро переедешь в Москву, - поспешила ему сказать Мари; румянец уже распространился во всю щеку.
- А вы также уезжаете? - отнесся Павел к Фатеевой.
- Я уезжаю в деревню, - отвечала она; выражение лица ее в эту минуту было какое-то могильное.
- Совсем уж один останусь! - проговорил Павел и сделался так печален, что Мари, кажется, не в состоянии была его видеть и беспрестанно нарочно обращалась к Фатеевой, но той тоже было, по-видимому, не до разговоров. Павел, посидев немного, сухо раскланялся и ушел.
- Совсем молодой человек в отчаянии! - проговорила m-me Фатеева.
Мари держала глаза опущенными в землю.
- Это на вашей душе грех! - прибавила Фатеева.
- Ей-богу, я ни в чем тут не виновата! - возразила Мари серьезно. - Как же я должна была поступить?
- Не знаю, - сказала Фатеева.
Мари задумалась.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
"Мари, - писал он, - вы уже, я думаю, видите, что вы для меня все: жизнь моя, стихия моя, мой воздух; скажите вы мне, - могу ли я вас любить, и полюбите ли вы меня, когда я сделаюсь более достойным вас? Молю об одном скажите мне откровенно!"
От Еспера Иваныча между тем, но от кого, собственно, - неизвестно, за ним уж прислали с таким приказом, что отчего-де он так давно не бывал у них и что дяденька завтра уезжает совсем в Москву, а потому он приходил бы проститься. Павел, захватив письмо с собой, побежал, как сумасшедший, и действительно в доме у Имплевых застал совершенный хаос: все комнаты были заставлены сундуками, тюками, чемоданами. Мари была уже в дорожном платье и непричесанная, но без малейшего следа хоть бы какой-нибудь печали в лице. Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты, книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут же в комнате сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: "Пожалуйте, батюшка, к барину; он один там у нас сидит и дожидается вас".
Павел, делать нечего, пошел.
Еспер Иваныч, увидев племянника, как бы повеселел немного.
- Ну, и ты приезжай скорее в Москву! - сказал он.
- Я приеду, дядя, - отвечал Павел.
- Да, приезжай! - повторил Еспер Иваныч. - Аннушка! - крикнул он.
- Дай мне вон оттуда, - сказал он.
Аннушка на это приказание отперла стоявшую на столе шкатулку и подала из нее Есперу Иванычу пакет.
- Это тебе, - сказал он, подавая пакет Павлу, - тут пятьсот рублей. Если отец не будет тебя пускать в университет, так тебе есть уж на что ехать.
- Дяденька, зачем вы беспокоитесь: отец отпустит меня! - проговорил Павел сконфуженным голосом.
- Все лучше; отпустит - хорошо, а не отпустит - ты все-таки обеспечен и поедешь... Маша мне сказывала, что ты хочешь быть ученым, - и будь!.. Это лучшая и честнейшая дорога для всякого человека.
- Я постараюсь быть им, и отец мне никогда не откажет в том, - произнес Павел, почти нехотя засовывая деньги в карман. Посидев еще немного у дяди и едва заметив, что тот утомился, он сейчас же встал.
- Я уж пойду к кузине, - сказал он, - прощайте дядя.
- Прощай! - проговорил Еспер Иваныч и поспешил племянника поскорее поцеловать. Он боялся, кажется, расплакаться и, чтобы скрыть это, усилился даже прибавить с усмешкою: - Не плачь, не плачь, скоро воротимся!
Павел почти бегом пробежал переходы до комнаты Мари, но там его не пустили, потому что укладывали белье.
- Мари, я совсем уже ухожу и желаю с вами проститься! - воскликнул он чуть-чуть не отчаянным голосом.
За нею тоже вышла и m-me Фатеева и, завернувшись, по обыкновению, в шаль, оперлась на косяк.
Одна только совершенно юношеская неопытность моего героя заставляла его восхищаться голубоокою кузиною и почти совершенно не замечать стройную, как пальма, m-me Фатееву.
- Ну-с, извольте, во-первых, хорошенько учиться, а во-вторых, приезжайте в Москву! - сказала Мари и подала Павлу руку.
- Слушаю-с, - отвечал он комическим тоном и как-то совершенно механически целуя ее руку, тогда как душа его была полна рыданиями, а руку ее он желал бы съесть и проглотить!
- Адье, - повторила и Мари.
- Вы тоже скоро уезжаете? - обратился Павел к m-me Фатеевой.
- Тоже.
Он и ей протянул руку.
Отдать письмо Мари, как видит сам читатель, не было никакой возможности.
Примечания:
27. Соколовский Владимир Игнатьевич (1808-1839) - поэт. А. И. Герцен в "Былом и думах" называет его автором "довольно хороших стихотворений". За сочинение куплетов, осмеивающих Александра I и Николая I, был заключен в Шлиссельбургскую крепость и затем выслан в Вологду.