XVII. РАЗНЫЕ ВЕДОМСТВА В ИХ ПОЧКАХ
На другой день, когда поехали к Абреевой, Павел выфрантился в новый штатский сюртук, атласный жилет, пестрые брюки и в круглую пуховую шляпу. Полковник взглянул на него и, догадавшись, что весь этот костюм был сделан на деньги Еспера Иваныча, ужасно этим обиделся. "Все дяденькино подаренье, а отцу и наплевать не хотел, чтобы тот хоть что-нибудь сшил!" - пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой, а потом всю дорогу ни слова не сказал с сыном и только, уж как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: "Да, вона какое Воздвиженское стало!.. Словно аббатство разоренное!.. Что делать-то!.. Старухе не на что стало поправлять!.. Сыночек-то, говорят, не выходя еще из корпуса, тридцать тысяч долгов наделал - плати маменька!.. Детушки-то нынче каковы!" Нельзя сказать, чтобы в этих словах не метилось несколько и на Павла, но почему полковник мог думать об сыне что-нибудь подобное, он и сам бы, вероятно, не мог объяснить того.
Воздвиженское действительно представляло какой-то разоренный вид; крыльцо у дома было почти полуразвалившееся, с полинялой краской; передняя грязная. В зале стены тоже были облупившиеся, историческая живопись на потолке испещрена была водяными протеками. Огромная люстра с стеклянными подвесками как-то уродливо висела на средине. Павел понять не мог, отчего эта зала прежде казалась ему такою великолепной. В гостиной Вихровы застали довольно большое общество: самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему с претензиями одетую и в тех же буклях 30-х годов, сына ее в расстегнутом вицмундире и в эполетах и монаха в клобуке, с пресыщенным несколько лицом, в шелковой гроденаплевой[30] рясе, с красивыми четками в руках и в чищенных сапогах, - это был настоятель ближайшего монастыря, отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия. Он очень важно себя держал и, по-видимому, пользовался большим почетом от хозяйки. Рядом с молодым Абреевым, явно претендуя на товарищество с ним, сидел молодой человек, в мундире с зеленым воротником и с зелеными лацканами, который, по покрою своему, очень походил на гимназический мундир, но так был хорошо сшит и так ловко сидел, что почти не уступал военному мундиру. Павел догадался, что это был старший сын Захаревского - правовед; другой сын его - в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку - сидел рядом с самим Ардальоном Васильевичем, который все еще был исправником и сидел в той же самой позе, как мы видели его в первый раз, только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался еще более сутуловат и совершенно поседел. Кадет не имел далеко тех светских манер, которые были сообщены правоведу его воспитанием.
- Здравствуйте, молодой человек! - сказала Александра Григорьевна, поздоровавшись сначала с полковником и обращаясь потом довольно ласково к Павлу, в котором сейчас же узнала, кто он был такой.
Павел поклонился ей и, нимало не медля затем, с опущенными в землю глазами, подошел под благословение к отцу-настоятелю: после жизни у Крестовниковых он очень стал уважать всех духовных особ. Настоятель попривстал немного и благословил его.
- Вы знакомы?.. Ты узнал?.. - спросила Александра Григорьевна сына, показывая ему на Павла.
- Узнал! - отвечал тот, немного картавя.
- Et vous messieurs? [А вы, господа? (франц.).] - прибавила Александра Григорьевна сыновьям исправника.
Молодые люди все раскланялись между собой.
- Игрывали, я думаю, вместе, - обратился полковник добродушно к исправнику.
- Вероятно! - отвечал тот холодно и не без важности.
Все наконец уселись.
- Не хочет вот в Демидовское! - отнесся полковник к Александре Григорьевне, показав головой на сына. - В университет поступает!
Мысль эта составляла предмет гордости и беспокойства его.
- А!.. - произнесла та протяжно. Будучи более посвящена в военное ведомство, Александра Григорьевна хорошенько и не знала, что такое университет и Демидовское.
- Какому же собственно факультету посвящает себя сын ваш? - спросил настоятель, обратившись всем телом к полковнику.
- Да я и не знаю, - отвечал тот, разводя руками.
- По какому-нибудь отделению философских факультетов, - подхватил Павел, - потому что мне больше всего хочется получить гуманное, человеческое воспитание.
несколько дерзкою от мальчика таких лет.
- Homo priusquam civis [Человек прежде всего гражданин (лат.).], - произнес настоятель, покачивая ногой.
- Homo superior cive! [Человек выше гражданина! (лат.).] - подхватил Павел.
- Sic! [Так! (лат.).] - подтвердил отец Иоаким.
Разговор этот латинский решительно возмутил Александру Григорьевну. Он ей почему-то показался окончательною дерзостью со стороны мальчика-гимназиста.
- Я не знаю, для чего этой латыни учат? - начала она почти презрительным тоном. - Язык бесполезный, грубый, мертвый!
- Как же бесполезный?.. - протянул отец Иоаким. - Язык древних философов, ораторов, поэтов, язык ныне медицины, - разъяснял он ей.
- Но, святой отец! - воскликнула Александра Григорьевна. - Положим, он нужен какому-нибудь ученому и вам, как духовной особе, но зачем же он вот этому молодому человеку?.. - И Александра Григорьевна показала на правоведа. - И моему сыну, и сыну полковника?
- Как зачем юристу латинский язык? - вмешался опять в разговор Павел, и по-прежнему довольно бойко.
- Да, зачем? - повторила, в свою очередь, резко Александра Григорьевна.
- Потому что асе лучшие сочинения юридические написаны на латинском языке, - отвечал Павел, немного покраснев.
Он и сам хорошенько не знал, какие это именно были сочинения.
- У нас кодакс Юстиниана[31] читают только на латинском, - сказал очень определительно правовед.
- Кодекс Юстиниана! - подхватил Павел.
Александра Григорьевна пожала только плечами. Разговаривать далее с мальчиком она считала неприличным и неприятным для себя, но полковник, разумеется, ничего этого не замечал.
- Поручиком, говорит, у них выпускают! - проговорил он опять, показав на сына.
- Как поручиком? - спросила уже сердито Александра Григорьевна.
- Не то что военным, а штатским - в том же чине, - объяснил полковник. Говоря это, он хотел несколько поверить сына.
- Десятым классом, коллежским секретарем выпускают кандидатов, присовокупил Павел.
мирские распорядки.
- У нас выше, титулярным советником выпускают, - подтвердил правовед.
- Я, признаюсь, этого решительно не понимаю, - подхватил Павел, пожимая плечами. - Вы когда можете выйти титулярным советником? - обратился он к правоведу.
- На будущий год, - произнес тот.
- А я вот-с, - продолжал Павел, начиная уже горячиться, - если с неба звезды буду хватать, то выйду только десятым классом, и то еще через четыре года только!
- Что ж! Каждое заведение имеет свои права! - возразил с усмешкой правовед.
- У нас, из пажей, тоже выпускают поручиком, а из других корпусов прапорщиками, - вмешался в разговор, опять слегка грассируя, Сергей Абреев.
- Это-то и дурно-с, это-то и дурно! - продолжал горячиться Павел. - Вы выйдете титулярным советником, - обратился он снова к правоведу, - вам, сообразно вашему чину, надо дать должность; но вы и выучиться к тому достаточно времени не имели и опытности житейской настолько не приобрели.
- Отчего же выучиться я не успел? - спросил правовед обиженным голосом и краснея в лице.
- Да потому что, - я не знаю, - чтобы ясно понимать законы, надобно иметь общее образование.
- Да почему же вы думаете, что нам не дают общего образования? продолжал возражать обиженным тоном правовед.
- Потому что - некогда; не по чему иному, как - некогда! - горячился Павел.
- Отчего же - некогда? - вмешался опять в разговор Сергей Абреев. Только чтобы глупостям разным не учили, вот как у нас - статистика какая-то... черт знает что такое!
- Статистика, во-первых, не черт знает что такое, а она - фундамент и основание для понимания своего современного государства и чужих современных государств, - возразил Павел.
Настоятель мотнул ему на это головой.
- Про ваше учебное заведение, - обратился он затем к правоведу, - я имею доскональные сведения от моего соученика, друга и благодетеля, господина Сперанского[32]...
Проговоря это, отец Иоаким приостановился немного, - как бы затем, чтобы дать время своим слушателям уразуметь, с какими лицами он был знаком и дружен.
- Господин Сперанский, как, может быть, небезызвестно вам, первый возымел мысль о сем училище, с тем намерением, чтобы господа семинаристы, по окончании своего курса наук в академии, поступали в оное для изучения юриспруденции и, так как они и без того уже имели ученую степень, а также и число лет достаточное, то чтобы сообразно с сим и получали высший чин - 9-го класса; но богатые аристократы и дворянство наше позарились на сие и захватили себе...
- Это может быть! - отвечал правовед.
- Верно так, верно! - подхватил монах.
сына, заметил это и толкнул его ногой. Павел понял его, замолчал и стал кусать себе ногти.
- Ах, боже мой, боже мой! - произнесла, вздохнув, Александра Григорьевна. - России, по-моему, всего нужнее не ученые, не говоруны разные, а верные слуги престолу и хорошие христиане. Так ли я, святой отец, говорю? - обратилась она к настоятелю.
- Д-да-а! - отвечал ей тот протяжно и не столько, кажется, соглашаясь с ней, сколько не желая ее оспаривать.
- Милости прошу, однако, гости дорогие, кушать!.. - прибавила она, вставая.
Все поднялись. Полковник сейчас же подал Александре Григорьевне руку. Это был единственный светский прием, который он очень твердо знал.
- Ваш сын - большой фантазер, - оберегите его с этой стороны! - шепнула она ему, грозя пальцем.
- Есть немножко, есть!.. - подтвердил полковник.
При размещении за столом Павлу предназначили сесть рядом с кадетом. Его, видно, считали за очень еще молодого мальчика. Это было несколько обидно для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так что никто и не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать; тот при этом точь-в-точь представил лицо человека, которого тошнит. Павел принялся над этим покатываться со смеху самым искреннейшим образом.
В это время Александра Григорьевна обратилась к настоятелю.
- Вот вы были так снисходительны, что рассуждали с этим молодым человеком, - и она указала на Павла, - но мне было так грустно и неприятно все это слышать, что и сказать не могу.
Настоятель взглянул на нее несколько вопросительно.
- Когда при мне какой-нибудь молодой человек, - продолжала она, как бы разъясняя свою мысль, - говорит много и говорит глупо, так это для меня нож вострый; вот теперь он смеется - это мне приятно, потому что свойственно его возрасту.
- Но почему вы, - возразил ей скромно отец Иоаким, - не дозволяете, хоть бы несколько и вкось, рассуждать молодому человеку и, так сказать, испытывать свой ум, как стремится младенец испытать свои зубы на более твердой пище, чем млеко матери?
- А потому, что пытанье это ведет часто к тому, что голова закружится. Мы видели этому прекрасный пример 14 декабря.
Против такого аргумента настоятель ничего не нашелся ей возразить и замолчал.
После обеда все молодые люди вышли на знакомый нам балкон и расселись на уступах его. В позе этой молодой Абреев оказался почти красавцем.
- Voulez-vous un cigare? [Хотите вы сигару? (франц.).] - произнес он, обращаясь к стоявшему против него правоведу.
Тот взял у него из рук сигару.
- Monsieur Вихров, desirez-vous? [Вы желаете? (франц.).] - обратился Абреев к Павлу, но тот поблагодарил и отказался от сигары: по невежеству своему, он любил курить только жуковину[33].
- Et vous, monsieur? [А вы, господин? (франц.).] - отнесся Абреев к кадету.
- Le cigare est excellent! [Превосходная сигара! (франц.).] - произнес Абреев, навевая себе рукою на нос дым.
- Magnifique! [Великолепная! (франц.).] - подтвердил правовед, тоже намахивая себе на лицо дым.
- От нас Утвинов поступил к вам в полк? - спросил он.
- Oui, [Да (франц.).] - протянул Абреев.
- А правда, что наследник ему сказал, что он лучше бы желал штатским его видеть?
- On dit! [Говорят! (франц.).] - отвечал Абреев. - Но тому совершенно был не расчет... Богатый человек! "Если бы, - говорит он, - я мог поступить по дипломатической части, а то пошлют в какой-нибудь уездный городишко стряпчим".
- Не в уездный, а в губернский, - поправил его правовед.
- Да, но это все одно!.. "Я, говорит, совершенно не способен к этому крючкотворству".
- Нас затем и посылают в провинцию, чтобы не было этого крючкотворства, - возразил правовед и потом, не без умыслу, кажется, поспешил переменить разговор. - А что, скажите, брат его тоже у вас служит, и с тем какая-то история вышла?
- Ужасная! - отвечал Абреев. - Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством... Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы... Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят... Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
- Вас тоже ведь поранили? - спросил правовед.
- Еще как!.. Мне mademoiselle Травайль, какая-нибудь фигурантка, двадцать тысяч стоила... Maman так этим огорчена была и сердилась на меня; но я, по крайней мере, люблю театр, а Утвинов почти никогда не бывал в театре; он и с madame Сомо познакомился в одном салоне.
- Я сам в театре люблю только оперу, - заметил правовед.
- А я, напротив, оперы не люблю, - возразил Абреев, - и хоть сам музыкант, но слушать музыку пять часов не могу сряду, а балет я могу смотреть хоть целый день.
- Как же вы, - вмешался в разговор Павел, - самый высочайший род драматического искусства - оперу не любите, а самый низший сорт его - балет любите?
- Почему балет - низший? - спросил Абреев с недоумением.
Правовед улыбнулся про себя.
- Драма, представленная на сцене, - продолжал Павел, - есть венец всех искусств; в нее входят и эпос, и лира, и живопись, и пластика, а в опере наконец и музыка - в самых высших своих проявлениях.
- А в балете разве нет поэзии и музыки?.. - возразил ему слегка правовед.
- Но как же и музыки нет, когда она даже играет в балете? - продолжал правовед.
- Она могла бы и не играть, - говорил Павел (у него голос даже перехватывало от волнения), - от нее для балета нужен только ритм - такт. Достаточно барабана одного, который бы выбивал такт, и балет мог бы идти.
- Вы что-то уж очень мудрено говорите; я вас не понимаю, - возразил Абреев, красиво болтая ногами.
Правовед опустил глаза в землю и продолжал про себя улыбаться.
- Мишель, может, ты понимаешь? - обратился Абреев к кадету.
- А я и не слыхал, о чем вы и говорили, - отвечал тот плутовато.
Павел весь покраснел от этих насмешек.
- Очень жаль, что вы не понимаете, - начал он несколько глухим голосом, - а я говорю, кажется, не очень мудреные вещи и, по-моему, весьма понятные!
Ему на это никто ничего не ответил.
- А вас, Мишель, пускают в театр? - обратился Абреев опять к кадету, видимо, желая прекратить этот разговор, начавший уже принимать несколько неприязненный характер.
- Нет, не пускают, - отвечал тот, - но мы в штатском платье ездим... Нынешней весной наш выпускной курс - Асенковой[34] букет поднесли.
- И никого не узнали?
- Никого - решительно!
Павел молчал и ограничивался только тем, что слушал насмешливо все эти переговоры.
В остальную часть дня Александра Григорьевна, сын ее, старик Захаревский и Захаревский старший сели играть в вист. Полковник стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на то, что сына не хотел отдать в военную, он, однако, кадетов очень любил.
- Ну-те-ка, милостивый государь, - сказал он, - когда же вы выйдете в офицеры?
- Года через два, - отвечал тот.
- А потом - куда?
- Жалованье-то прапорщичье, я думаю, маленькое...
- Но ведь у нас жалованье - что же?.. - отвечал кадет, пожав плечами. Главное проценты с подрядчиков, - иногда одних работ на дистанции доходит тысяч до пятидесяти.
- Так, так!.. - подтверждал полковник.
- Потом иногда в хозяйственное распоряжение отдают, это еще выгоднее.
- Так, так!.. - говорил и на это полковник.
Старик этот, во всю жизнь чужой копейкой не пользовавшийся, вовсе ничего дурного не чувствовал в том, что говорил ему теперь маленький негодяй.
Павел между тем весь вечер проговорил с отцом Иоакимом. Они, кажется, очень между собою подружились. Юный герой мой, к величайшему удовольствию монаха, объяснил ему:
- Православие должно было быть чище, - говорил он ему своим увлекающим тоном, - потому что христианство в нем поступило в академию к кротким философам и ученым, а в Риме взяли его в руки себе римские всадники.
- Православное учение, - говорил настоятель каким-то даже расслабленным голосом, - ежели кто окунется в него духом, то, как в живнодальном источнике, получит в нем и крепость, и силу, и здравие!..
- Потому что ключ-то, источник-то, настоящий и истинный... подтверждал Павел.
Разъехались все уже после ужина. Павел, как только сел в экипаж, чтобы избежать всяких разговоров с отцом, - притворился спящим, и в воображении его сейчас же начал рисоваться образ Мари, а он как будто бы стал жаловаться ей. "Был я сегодня, Мари, в обществе моих сверстников, и что же это такое? Я им говорил не свое, а мысли великих мыслителей, - и они не только не поняли того, что я им объяснял, но даже - того, что я им говорил не совершеннейшую чепуху! Отчего же ты, Мари, всегда все понимала, что я тебе говорил!"
Мари в самом деле, - когда Павел со свойственною всем юношам болтливостью, иногда по целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, - вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание, то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала то, что он ей говорил.
"О! Когда придет то счастливое время, - продолжал он думать в каком-то даже лихорадочном волнении, - что я буду иметь право тебе одной посвящать и мои знания, и мои труды, и мою любовь".
Павел непременно предполагал, что как только выйдет из университета, женится на Мари!
Примечания:
30. Гроденапль - плотная ткань, род тафты, от франц. gros de Naples.
31. Кодекс Юстиниана - свод законов, изданный в 529 году по заданию византийского императора Юстиниана I (483-565).
32. Сперанский Михаил Михайлович (1772-1839) - государственный деятель при Александре I и Николае I.
33. ... он любил курить только жуковину - ироническое название дешевого табака петербургской табачной фабрики Жукова.