IV. НОМЕРА МАДАМ ГАРТУНГ
Павел вышел от Эйсмонд в каком-то злобно-веселом расположении духа. Всякая любовь, какая бы она ни была, счастливая или несчастливая, - все-таки есть некоторого рода нравственные путы, но теперь Павел почувствовал себя совершенно свободным от них. В воображении его, представляющем, обыкновенно, каждому человеку его будущность, рисовались только университет и некоторая темная мысль о монашестве. Чтобы бог подкрепил его на подвиги в новой жизни, он прежде всего хотел зайти к Иверской и помолиться. Здесь он весьма внимательно прочитал вывешенную к сему образу молитву, и, как ему показалось, большая часть слов из нее очень близко подходили к его собственным чувствованиям. Он не без любопытства также посмотрел и на монахов, служивших молебен. Лицо у отца иерея оказалось полное и красное, а у послушника - хоть и худощавое, но сильно глуповатое. В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у монаха были белые и очень красивые. Когда Павел вышел из часовни, монах тоже вышел вслед за ним в, к удивлению Павла, надел на голову не клобук, не послушническую шапку, а простую поношенную фуражку.
"Это что такое значит?" - подумал Вихров и пошел вслед за монахом. Тот направился к Александровскому саду и под ближайшим более тенистым деревом сел. Павел тоже поместился рядом с ним. Монах своим кротким и спокойным взором осмотрел его.
- Вы, вероятно, послушник? - спросил его Павел.
- Я? - переспросил, в свою очередь, незнакомец. - Я не монах даже, прибавил он.
- Но ваша одежда?.. - заметил ему Павел.
- Одежду я такую ношу, потому что она мне нравится.
- Но что же в ней может нравиться?
Незнакомец слегка усмехнулся.
- По моему мнению, - начал он неторопливо, - для человеческого тела существуют две формы одежды: одна - испанский колет, обтягивающий все тело, а другая - мешок, ряса, которая драпируется на нем. Я избрал последнюю!
"Да это в самом деле не монах!" - подумал Павел, услыхав такого рода ответ.
- Но какое же собственно ваше звание и фамилия ваша? - спросил он незнакомца с несколько уже провинциальным любопытством.
- Фамилия моя - Неведомов, а звание - дворянин и кандидат здешнего университета; а ваша фамилия?
- Моя фамилия - Вихров. Я тоже поступаю в университет и теперь вот ищу квартиру, где бы я мог остановиться вместе с студентами.
Неведомов несколько времени оставался как бы в размышлении.
- У нас есть несколько пустых номеров, - произнес он.
- Ах, сделайте одолжение, я очень буду рад с вами жить, - подхватил Павел простодушно. Ему начал его новый знакомый уже нравиться. - А скажите, это далеко отсюда?
- Нет, вот тут на Тверской; пойдемте, посмотрите!
- С величайшим удовольствием!
И молодые люди пошли. Войдя на Тверскую, они сейчас повернули в ворота огромного дома и стали взбираться по высочайшей и крутейшей лестнице.
- Лестница ужасная, - произнес Павел.
пустые комнаты, в которые Павел во все заглянул; и они ему, после квартиры Макара Григорьева, показались очень нарядными и чистыми.
- Эти комнаты отличные! - проговорил он.
- Ну, в таком случае, пойдемте к хозяйке, и вы переговорите с ней, сказал Неведомов и, подойдя к дверям крайнего номера, произнес: - Каролина Карловна, можно к вам?
- Можно, - отвечал женский голос с несколько нерусским акцентом.
- Я к вам постояльца привел, - продолжал Неведомов, входя с Павлом в номер хозяйки, который оказался очень пространной комнатой. Часть этой комнаты занимал длинный обеденный стол, с которого не снята еще была белая скатерть, усыпанная хлебными крошками, а другую часть отгораживали ширмы из красного дерева, за которыми Каролина Карловна, должно быть, и лежала в постели.
- Вы мой кушанье будете кушать? - произнесла она из-за своей перегородки и, видимо, относясь к Павлу.
- Ваше, и у меня еще человек со мной будет... - проговорил тот.
- С господином Вихровым человек еще будет жить, - перевел Каролине Карловне Неведомов.
- А, это хорошо! Вам будет тоже мой самовар, свечка, вода?
- Ваш самовар, свечка и вода, - повторил Неведомов.
- Это семьдесят рублей в месяц - не меньше.
- Что же, это не дорого? - спросил Павел простодушно Неведомова.
- Нет, не дорого, - отвечал тот, улыбаясь.
- Я согласен, - сказал Павел.
- Господин Вихров согласен, - перевел опять Неведомов Каролине Карловне.
- Только прошу вас задаток мне дать, - произнесла та.
Павел вынул из кармана пятидесятирублевую и подал ее Неведомову.
- Господин Вихров отдал пятьдесят рублей; куда прикажете их положить? сказал тот.
- Ах, будьте такой добрый, протяните вашу руку с ними в эту дыру, в ширмы! - проговорила Каролина Карловна, гораздо уже более добрым голосом.
Неведомов просунул за ширму руку с деньгами; она их приняла у него.
- А что, вам не лучше? - спросил он.
- Нет, сегодня опять молочная лихорадка, и грудь очень болит, отвечала Каролина Карловна, нисколько, как видно, не стесняясь.
- Она недавно родила, - отвечал тот ровным голосом.
- Что же, она замужем?
- Нет, - отвечал Неведомов прежним тоном.
- От кого же она родила? - сказал с удивлением Павел.
- Ну, уж это ее спросите, - произнес Неведомов и улыбнулся.
- А где же у нее ребенок? - продолжал спрашивать Павел.
- В воспитательный дом, кажется, она свезла его, - ответил Неведомов.
В это время в одном из номеров с шумом отворилась дверь, и на пороге ее показалась молодая девушка в одном только легоньком капоте, совершенно не застегнутом на груди, в башмаках без чулок, и с головой непричесанной и растрепанной, но собой она была прехорошенькая и, как видно, престройненькая и преэфирная станом.
- Ах, это вы, Николай Семеныч! - воскликнула она. - Послушайте, прибавила она каким-то капризным тоном и болтая своей полуобутой ножкой, пошлите, пожалуйста, мне Марфушу; я целый час кричу ее; она не идет.
- А зачем вам нужна так Марфуша? - спросил Неведомов, с явным удовольствием глядя на молодую девушку.
- А затем, чтобы одеться, - отвечала та, приседая перед ним.
- Зачем же вам одеваться? Вы и так хороши, - продолжал Неведомов. Глаза его явно уже при этом разгорелись.
- Кроме того, я ужасно чаю хочу, а она мне не подает, - подхватила девушка.
- А, вот это причина уважительная, - сказал Неведомов и, подойдя к двери, ведущей вниз в кухню, крикнул: - Марфуша, ступай к Анне Ивановне!
- Сейчас! - послышался голос из низу, и когда вслед за тем горничная прибежала к Анне Ивановне и обе они захлопнули дверь в их номер, Павел спросил Неведомова:
- Кто это еще такая?
- Это одна девица приезжая, - отвечал Неведомов каким-то уважительным голосом.
- Ну, так я пойду за своими вещами, - сказал ему Павел.
- Ступайте, а потом заходите ко мне.
- Непременно! - отвечал Павел и отправился к себе на Кисловку. Он вышел из номеров m-me Гартунг как бы несколько опешенный: все, что он видел там, его очень удивило и поразило. Воспитанный в благочинии семейной и провинциальной жизни, где считалось, что если чиновник - так чиновник, монах - так монах, где позволялось родить только женщинам замужним, где девушек он привык видеть до последнего крючка застегнутыми, - тут он вдруг встретил бог знает что такое! Но как бы то ни было - такая свобода нравов ему была не неприятна!
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
- Д-да, - протянул тот. - Убранство комнат, - продолжал он с обычной своей мягкой улыбкой, - тоже, как и одежда, может быть двоякое: или очень богатое и изящное - ну, на это у меня денег нет; а потом другое, составленное только с некоторым смыслом, или, как вы очень ловко выразились, символическое.
- Решительно символическое! - повторил Павел, довольный тем, что Неведомов похвалил его выражение. - Череп, вероятно, означает напоминание о смерти?
Неведомов слегка улыбнулся.
- Отчасти; кроме того, я и анатомией люблю немного заниматься, отвечал он.
- Ну, а евангелие?
Неведомов при этом вопросе уже нахмурился.
- Евангелие, - начал он совершенно серьезным тоном, - я думаю, должно быть на столе у каждого.
- А распятие, конечно, как распятая мысль на кресте, - подхватил Павел.
- Как распятая мысль на кресте, - повторил и Неведомов.
- И наконец Шекспир, - заключил Павел, взглядывая на книгу в дорогом переплете.
- Шекспир, - повторил еще раз Неведомов.
Павлу, по преимуществу, в новом его знакомом нравилось то, что тот, как ему казалось, ни одного шагу в жизни не сделал без того, чтобы не дать себе отчету, зачем и почему он это делает.
- Из Шекспира много ведь есть переводов, - полуспросил, полупросто сказал он, сознаваясь внутренне, к стыду своему, что он ни одного из них не знал и даже имя Шекспира встречал только в юмористических статейках Сенковского[37], в "Библиотеке для чтения".
- Есть, кажется, перевод Висковатова, потом перевод Карамзина "Юлия Цезаря", и, наконец, Полевой перевел, или, лучше сказать, переделал "Гамлета" Шекспира!.. - Последние слова Неведомов произнес уже несколько с насмешкой.
- Шекспир должен быть весь переведен самым точным и добросовестным образом, - проговорил Павел.
Неведомов при этом задумался на довольно продолжительное время.
- Его трудно переводить, - начал он неторопливо. - Я, впрочем, продолжал он с полуулыбкой и потупляя несколько глаза, - думаю заняться теперь этим и перевести его "Ромео и Юлию".
- Что же, это лучшая его пьеса? - спросил Павел.
- Да, это одно из самых пылких и страстных его произведений, но меня, кроме уж главного ее сюжета - любви... а кому же любовь не нравится? (Неведомов при этом усмехнулся.) Меня очень манят к ней, - продолжал он, некоторые побочные лица, которые выведены в ней.
- А именно? - сказал Павел, желая поддержать этот весьма приятный для него разговор.
- прибавил Неведомов и, с заметным одушевлением встав с своего дивана, взял одну из книг Шекспира и развернул ее. Видимо, что Шекспир был самый любимый поэт его.
- Лоренцо выходит ранним утром и говорит!..
И Неведомов, вслед за тем, смотря в книгу, стал немножко даже декламировать:
"Уже рассвет сквозь бледный пар тумана приветствует убегающую ночь!.. Но прежде, чем взойдет солнце, я должен корзину эту наполнить полезными и вредными травами! Все предметы в мире различны и все равно прекрасны, и каждому дан свой закон, и в каждом благодать и польза есть; но если предмет, изменив своему назначению, изберет себе иной путь, вдруг из добра он обращается во зло. Вот этот цветок, употреби его для обоняния - он принесет пользу; вкуси его - и он - о, чудо перемены! - смертью тебя обледенит, как будто в нем две разнородные силы: одна горит живительным огнем, другая веет холодом могилы; такие два противника и в нас: то - благодать и гибельные страсти, и если овладеют страсти нашею душой, завянет навсегда пленительный цветок".
- Превосходно! - воскликнул Павел, которому сам Неведомов показался в эти минуты таким же монахом-францисканцем, обнимающим своим умом и сердцем всю природу, и особенно его приятно поразили черты лица того, которые загорались какою-то восторженностью и вдохновением, когда он произносил некоторые слова монолога.
- Да-с, недурно, - подтвердил и Неведомов. - Шекспир есть высочайший и, в то же время, реальнейший поэт - в этом главная сила его!
- И Виктор Гюго тоже один из чрезвычайно сильных поэтов! - подхватил Павел. Когда он учился для Мари французскому языку, он все читал Виктора Гюго, потому что это был любимый поэт Мари.
- Это совсем другое! - произнес Неведомов, как бы даже удивленный этим сравнением. - Виктор Гюго больше всего обязан своей славой тому, что явился тотчас после бесцветной, вялой послереволюционной литературы и, действительно, в этом бедном французском языке отыскал новые и весьма сильные краски.
- Как это, например, хорошо его стихотворение, - подхватил Павел, желавший перед Неведомовым немножко похвастаться своим знакомством с Виктором Гюго. - "К красавице", где он говорит, что когда б он богом был, то он отдал бы за ее поцелуй власть над ангелами и над дьяволами... У нас де ля Рю, кажется, перевел это и попался за то.
- Это стихотворение совершенная бессмыслица, по-моему, - возразил Неведомов, - если б он богом был, то никогда и не пожелал бы ее поцелуя.
- Ну, это что же? - произнес Павел, совершенно, кажется, несогласный с этим.
- Как что же? - перебил его Неведомов. - Поэзия, в самых смелых своих сравнениях и метафорах, все-таки должна иметь здравый человеческий смысл. У нас тоже, - продолжал он, видимо, разговорившись на эту тему, - были и есть своего рода маленькие Викторы Гюго, без свойственной, разумеется, ему силы.
- Кто же такие? - спросил Вихров.
- Да наши Марлинский[38], Бенедиктов[39] - это тоже поэты весьма громких и трескучих фраз и весьма малого поэтического содержания.
Павлу очень нравились оба эти писателя, но он уже и высказать того не решился, сознавая, что Неведомов дело это гораздо лучше и глубже его понимает.
В такого рода разговорах они, однако, просидели часов до двенадцати. Наконец, Павел, утомленный разного рода событиями дня, встал.
- До свиданья, позвольте мне бывать у вас и пользоваться вашими наставительными и приятными беседами! - проговорил он почтительным голосом.
- Очень рад буду вам всегда, - сказал Неведомов.
Павел пришел в свой номер в весьма миротворном расположении духа. Ванька его встретил также веселый; он очень уж был рад, что они переехали от Макара Григорьева, которого он сразу же стал ненавидеть и бояться.
- Что, Иван, здесь хорошо? - спросил его Павел, раздеваясь и ложась на постель.
Примечания:
37. Сенковский Осип Иванович (1800-1858) - востоковед, профессор Петербургского университета, журналист, беллетрист, редактор и соиздатель журнала "Библиотека для чтения", начавшего выходить в 1834 году. Писал под псевдонимом Барон Брамбеус.
38. Марлинский - псевдоним Александра Александровича Бестужева (1797-1837) - русского писателя-декабриста.
39. Бенедиктов Владимир Григорьевич (1807-1873) - русский поэт.