V. ЧТЕНИЕ
Через день после того, вверх по Никитской шли Марьеновский и Салов. Последний что-то очень, как видно, горячо говорил и доказывал.
- Что он может написать? Что может он писать? - приставал он.
Марьеновский улыбался на это.
- То же, что и вы! Вы написали же!.. - отвечал он своим солидным тоном.
- Но я возился с этими господами... я с ними пьянствовал, черт знает сколько денег у них выиграл, и, наконец, я написал какие-то там маленькие сценки, а это - роман огромнейший.
- Что ж такое, что роман? Вы написали сцены, а он - роман.
- Никогда он не мог написать романа; вероятно, это чушь какая-нибудь.
- Почему же чушь?
- Потому что на большой роман у него ума не хватит - он глуп!
- Как глуп? - спросил Марьеновский уже удивленным голосом.
- Так, глуп, - отвечал Салов.
Марьеновский отрицательно покачал головой.
- Напротив, - отвечал он, - я его всегда считал человеком весьма умным. Конечно, как видно, он весьма нервен, впечатлителен, способен увлекаться, но для романиста, я полагаю, это и нужно.
- Для романиста еще нужно уметь комбинировать свои впечатления.
- Может быть, он и ту способность имеет; а что касается до ума его, то вот именно мне всегда казалось, что у него один из тех умов, которые, в какую область хотите поведите, они всюду пойдут за вами и везде все будут понимать настоящим образом... качество тоже, полагаю, немаловажное для писателя.
- Но, наконец, чтобы писать - надобно знать жизнь! - воскликнул Салов. - А он где ее мог узнать? Вырос там у папеньки; тетенька какая-нибудь колобками кормила, а в Москве ходил в гости к какому-то параличному дяденьке.
Вихров раз только рассказал Салову довольно подробно об Еспере Иваныче и с увлечением хвалил того при этом: Салов и это поспешил осмеять.
- Но мы, однако, видели, - возразил Марьеновский, - что он жил здесь с женщиной, и прехорошенькой.
- Ну, это как-нибудь она уж сама его насильно приспособила к себе... Вы, однако, не скажите ему как-нибудь того, что я вам говорил; что, бог с ним! Я все-таки хочу оставаться с ним в приязненных отношениях.
осмотрел все это сейчас же орлиным взглядом. Павел встретил их с немножко бледным лицом, в домашнем щеголеватом сюртуке, с небрежно завязанным галстуком и с волосами, зачесанными назад; все это к нему очень шло.
- Два качества в вас приветствую, - начал Салов, раскланиваясь перед ним, - мецената[68] (и он указал при этом на обеденный стол) и самого автора!
Вихров на это дружески потрепал его по плечу и повел его к закуске.
Марьеновский с большим удовольствием встретился с Неведомовым: они, как братья, между собой расцеловались. С Саловым Неведомов даже не поклонился: после истории его с Анной Ивановной они уже больше между собой не кланялись и не разговаривали. Петин и Замин тоже были у Вихрова и находились в следующей комнате. Они увидели там книгу с рисунками индейских пагод и их богов, и Петин, вскочив на стул, не преминул сейчас же представить одного длинновязого бога, примкнутого к стене, а Замин его поправлял в этом случае, говоря: "Руки попрямее, а колени повыпуклее!" - и Петин точь-в-точь изобразил индейского бога. Оба эти молодые люди кончили уже курс и оба где-то служили, но на службу совершенно не являлись и все продолжали свои прежние шутки.
Вскоре затем сели за стол. Обед этот Вихрову изготовил старый повар покойной княгини Весневой, который пришел к нему пьяненький, плакал и вспоминал все Еспера Иваныча, и взялся приготовить обед на славу, - и действительно изготовил такой, что Салов, знаток в этом случае, после каждого блюда восклицал совершенно искренно:
- Отлично! Отлично! Как приятно, - продолжал он, удовлетворив первое чувство голода и откидываясь на задок стула, - иметь богатого писателя приятелем: если он напишет какую-нибудь вещь, непременно позовет слушать и накормит за это отличным обедом.
Вихрова это замечание немножко кольнуло, и вообще тон, который на этот раз принял на себя Салов, ему не нравился.
- Вы сами - тоже писатель, а потому и вы должны нам дать обед.
- Я обеды-с даю только тем моим милым господам, которых надеюсь обыграть в карты.
- Ведь вот что досадно! - воскликнул Вихров, вспыхнув в лице. - Вы, Салов, гораздо больше говорите про себя дурное, чем делаете его, хоть и делаете оного достаточно.
- Делать дурное, что делаю я, все-таки, полагаю, лучше, чем на рысаках кататься!.. - проговорил Салов и развел руками.
- Кататься на рысаках и любить это, - продолжал Вихров, еще более разгорячаясь, - такое простое и свойственное всем чувство, но циничничать и клеветать на себя есть что-то изломанное, какой-то неправильный выход затаенного самолюбия.
- Все от бедности моей проистекает! - произнес комически-смиренным тоном Салов, видимо, желая замять этот разговор. - Я смиряюсь перед ним, потому что думаю у него денег занять! - шепнул он потом на ухо Марьеновскому; но тот даже не поворотился к нему на это.
После обеда подали кофе; затопили камин. Вихров, еще более побледневший и заметно сильно взволнованный, похаживал только взад и вперед по комнате: ясно, что страх и авторское нетерпение сжигали его. Салов, все это, разумеется, видевший, начал за него распоряжаться.
- Так как-с Павел Михайлыч сам сегодня, собственно, составляет главную пьесу, а я только его прихвостень, а потому не угодно ли позволить так, что я прочту свою вещь сначала, для съезда карет, а потом - он.
- Да, вы наперед прочтите! - произнес Вихров, которому вдруг стало желаться отдалить чтение.
Салов уселся за средним столом, спросил себе две свечи и бутылку шампанского.
- А вот выгода самому быть писателем: под благовидным предлогом чтения всегда можно спросить себе бутылку шампанского, - проговорил он и начал читать.
В пьесе своей он представлял купеческого сынка, которого один шулер учит светским манерам, а потом приходит к нему сваха, несколько напоминающая гоголевскую сваху. Все это было недурно скомбинировано. Вихров, продолжавший ходить по комнате, первый воскликнул:
- Очень хорошо, очень хорошо!
- Как он ему ноги-то вытягивает, вот это отлично! - заметил Замин.
- У меня только один акт еще и написан! - сказал Салов, окончив чтение.
- Очень хорошо, очень хорошо, - похвалил его опять Вихров и пожал ему руку.
- Отлично! - повторил за ним Замин, но и только.
Даже Петин как-то вертелся на стуле и ничего что-то не говорил.
Наступила минута чтения Вихрова. Он совсем уже побледнел.
Положив тетрадь перед собой и развязав себе галстук на шее, он сказал взволнованным голосом:
- Господа, пожалуйста, как вам будет скучно, вы скажите мне сейчас же.
- Без смирения-с, без фальшивого смирения! - заметил ему Салов, усевшись между Петиным и Заминым.
Он полагал, что те с большим вниманием станут выслушивать его едкие замечания. Вихров начал читать: с первой же сцены Неведомов подвинулся поближе к столу. Марьеновский с каким-то даже удивлением стал смотреть на Павла, когда он своим чтением стал точь-в-точь представлять и барь, и горничных, и мужиков, а потом, - когда молодая женщина с криком убежала от мужа, - Замин затряс головой и воскликнул:
- Вот так штука, брат!
- Как живо все это описано! - произнес Марьеновский, с тем же удивлением осматривая прочих слушателей.
Салов сидел, понурив голову, и ничего не говорил.
- Читайте дальше! - сказал, тихим голосом и как бы едва переводя дыхание, Неведомов.
Павел был сам очень взволнован: у него губы дрожали и щеки подергивало.
Чтение продолжалось. Внимание слушателей росло с каждой главой, и, наконец, когда звероподобный муж, узнав об измене маленькой, худенькой, воздушной жены своей, призывает ее к себе, бьет ее по щеке, и когда она упала, наконец, в обморок, велит ее вытащить совсем из дому, вон... Марьеновский даже привстал.
- Это черт знает что такое! - произнес он. - А ведь не скажешь, что неправда: вот она русская-то жизнь.
- Сильная вещь и славная! - проговорил, наконец, и Салов и, встав, начал ходить по тому же месту, по которому перед тем ходил и Павел. Он, видимо, был удивлен, поражен и сконфужен тем, что услыхал.
- Я, брат, дрожу весь! - сказал Петин Замину.
- Писатель из него будет первого сорта, - сказал тот своим низовым басом.
- А вы что ничего не скажете мне? - обратился он к Неведомову.
- Вы видите! - отвечал тот, усиливаясь улыбнуться и показывая на свои мокрые щеки, по которым, помимо воли его, текли у него слезы; потом он встал и, взяв Павла за руку, поцеловал его.
- Поздравляю вас! - сказал он, и в тембре его голоса послышалось что-то такое, что все почти невольно и единогласно воскликнули затем: "Ура! Виват Вихров!"
Вихров стоял на ногах, бледный, как мертвец, и у него слезы текли по щекам.
Только в приятельской, юношеской и студенческой семье можно встретить такое искреннее, такое полное одобрение таланту.
Для Вихрова это была великая минута в жизни, и она никогда уже более с ним не повторялась.
Затем в маленьком кружке этом начались тихие и почти шепотом разговоры.
- Вторая часть у вас еще не окончена? - спрашивал Павла несколько уже успокоившийся Неведомов.
- Нет еще, не кончена, - отвечал Вихров ему тихо.
- Мужики-то тут какие живые!.. Настоящее дело!.. - шептал Замин Марьеновскому.
- Поэзии тут очень много?.. - как бы больше спросил Неведомова Петин.
- Да! - отвечал тот. - Это место, например, когда влюбленные сидят на берегу реки и видят вдали большой лес, и им представляется, что если бы они туда ушли, так скрылись бы от всех в мире глаз, - это очень поэтично и верно.
Салов во все это время продолжал ходить взад и вперед, а потом, искренно или нет, но и он принялся восхищаться вместе с другими.
- Вам решительно надо бросить все и сделаться романистом! - сказал он Павлу.
- Я это и намерен предпринять, - отвечал тот.
- У вас геркулесовская силища на это дело, - продолжал Салов и затем, взяв фуражку, произнес: - А что, господа, пора уж и по домам.
- Пора! - подтвердили и прочие и взялись за шляпы.
- Куда же это! Посидите еще, - произнес Павел, хотя, утомленный всеми ощущениями дня и самим чтением, он желал поскорее остаться если не один, то по крайней мере вдвоем с Неведомовым, который у него жил.
- На два слова, Павел Михайлыч, - произнес затем Салов.
Павел вышел за ним в другую комнату.
- Ах, сейчас! - воскликнул Вихров и пошел и принес ему: он не пятьсот, а пять тысяч готов бы дать был в эти минуты Салову.
Гости, наконец, распростились и вышли.
- Что, батюшка, каково, каково! - счел нелишним поддразнить Салова Марьеновский.
- Черт его знает, я сам никак не ожидал, что он так напишет! - сказал Салов и поспешил нанять извозчика и уехать от товарища: ему, кажется, очень уж невыносимо было слушать все эти похвалы Вихрову.
Герой мой между тем вел искренний и задушевный разговор с Неведомовым.
- Очень хорошо, - отвечал тот, в свою очередь, искренно, - главное, совершенно самобытно, ничего не заимствовано; видно, что это ростки вашей собственной творческой силы. Посмотрите, вон у Салова - всюду понадергано: то видна подслушанная фраза, то выхвачено из Гоголя, то даже из водевиля, неглупо, но сухо и мертво, а у вас, напротив, везде нерв идет - и нерв ваш собственный.
Вихров в умилении и с поникшей головой слушал приятеля.
- Мне еще нужно дообразовать себя для писательства, - проговорил он.
- В каком же отношении? - спросил Неведомов.
[69], буду читать Шеллинга[70], Гегеля!..
- Все это не мешает, если только не соскучитесь, - заметил с улыбкою Неведомов.
- Здесь живя, я не то что соскучусь, но непременно развлекусь, и первое, вероятно, что сойдусь с какой-нибудь женщиной.
- Нет, не встретится, если я уеду в деревню на год, на два, на три... Госпожа, которая жила здесь со мной, теперь, вероятно, уже овдовела, следовательно, совершенно свободна. Будем мы с ней жить в дружеских отношениях, что нисколько не станет меня отвлекать от моих занятий, и сверх того у меня перед глазами будет для наблюдения деревенская и провинциальная жизнь, и, таким образом, открывается масса свободного времени и масса фактов!
- Согласен и с этим, - подтвердил Неведомов, - но, однако, вы прежде всего будете оканчивать этот роман?
- Окончу этот роман, напечатаю и посмотрю, что скажет публика; тогда уж примусь за что-нибудь и другое, а кроме того и вы ко мне приедете, мой милый друг: у меня усадьба отличная, с превосходной местностью, с прекрасным садом и с огромным домом!
- Приеду, извольте, - отвечал Неведомов, и, наконец, они распрощались и разошлись по своим комнатам. Двадцатипятилетний герой мой заснул на этот раз таким же блаженным сном, как засылал некогда, устраивая детский театр свой: воздух искусств, веющий около человека, успокоителен и освежающ!
68. Меценат (род. между 74 и 64, ум. 8 до н. э.) - римский государственный деятель, покровительствовавший поэтам. Имя Мецената стало нарицательным названием покровителя искусств и литературы.
69. Лессинг Готхольд Эфраим (1729-1781) - знаменитый немецкий писатель и критик, представитель немецкого буржуазного просвещения, автор драм "Эмилия Галотти", "Натан Мудрый" и др.
70. Шеллинг Фридрих Вильгельм Иосиф (1775-1854) - немецкий философ-идеалист. В своих натурфилософских сочинениях Шеллинг стремился философски обосновать достижения естествознания своего времени. Идеи Шеллинга имели сильное влияние на русскую дворянскую молодежь 20-30-х годов.