XII. ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ ТОЛКОВАТЕЛИ О ЛИТЕРАТУРЕ
Нечаянный и быстрый отъезд Вихрова из собрания остался далеко не незамеченным, и больше всех он поразил и почти испугал добродушного Кергеля, который нарочно сбегал в переднюю, чтобы узнать, кто именно приходил за Вихровым, и когда ему сказали, что - m-lle Прыхина, он впал в крайнее недоумение. "Неужели же у него с этой госпожой что-нибудь было?" - подумал он, хотя господин Кергель, как увидим мы это впоследствии, вовсе не должен был бы удивляться тому!.. Не ограничиваясь расспросами в передней, он обегал вниз и узнал от кучеров, куда именно поехал Вихров; те сказали ему, что на постоялый двор, он съездил на другой день и на постоялый двор, где ему подтвердили, что воздвиженский барин действительно приезжал и всю ночь почти сидел у г-жи Фатеевой, которая у них останавливалась. Сомнения теперь не оставалось никакого. Кергель о всех этих подробностях, и не столько из злоязычия, сколько из любви и внимания к новому приятелю, стал рассказывать всему городу, а в том числе и Живину, но тот на него прикрикнул за это.
- Твое пуще дело; лучше бы молчал.
- Да я, кроме тебя, никому и не говорил, - солгал Кергель.
- Не говорил уж, я думаю, - возразил Живин, зная хорошо болтливость приятеля.
Слухи эти дошли, разумеется, и до Юленьки Захаревской; она при этом сделала только грустно-насмешливую улыбку. Но кто больше всех в этом случае ее рассердил - так это Катишь Прыхина: какую та во всей этой истории играла роль, на языке порядочной женщины и ответа не было. Юлия хотя была и совершенно чистая девушка, но, благодаря дружбе именно с этой m-lle Прыхиной и почти навязчивым ее толкованиям, понимала уже все.
Вихров между тем окончательно дописал свои сочинения; Добров переписал ему их, и они отправлены уже были в одну из редакций. Герой мой остался таким образом совершенно без занятий и в полнейшем уединении, так как Добров отпросился у него и ушел в село к священнику, помочь тому в работе.
В одно утро, наконец, комнатный мальчик доложил ему, что приехали гости - Живин и Кергель.
Вихров от души обрадовался приезду их.
- Очень рад вас, господа, видеть, - сказал он, выходя к ним навстречу.
Оба приятеля явились к нему одетые: один - в черной фрачной паре, а другой - в коричневом фраке.
Они делали Вихрову еще первый визит.
- Вы так тогда нечаянно из собрания исчезли, - говорил лукаво Кергель, как бы ничего не знавший и не ведавший.
- Да, мне нужно было уехать, - отвечал уклончиво Вихров. - Однако, господа, - прибавил он, увидев, что пошевни гостей отъехали только недалеко от крыльца, но не раскладывались, - я надеюсь, что вы у меня сегодня отобедаете, а не на минутный визит ко мне приехали?
- Я, пожалуй; у меня дома дожидаться некому; одна собака, да и та, я думаю, убежала куда-нибудь, - отвечал Живин.
- А у меня хоть и есть кому, но дожидаться не будут! - произнес ветреный Кергель и по просьбе Вихрова пошел распорядиться, чтобы лошадей его отложили. Возвратясь обратно, он вошел с каким-то более солидным и даже отчасти важным видом.
- Позвольте вам презентовать, как истинному приятелю и почтенному земляку, - говорил он, подходя к Вихрову и подавая ему небольшую розовую книжку, - это моя муза, плоды моего вдохновения.
Во все это время Живин держал глаза опущенными вниз, как будто бы ему было стыдно слов приятеля.
Вихров поблагодарил автора крепким пожатием руки и сначала посмотрел на розовую обертку книжки: на ней изображены были амуры, розы, лира и свирель, и озаглавлена она была: "Думы и грезы Михаила Кергеля". Затем Вихров стал перелистывать самую книжку.
Ее дивная краса,
Как родные небеса,
Душу радуют во мне.
Потом он перевернул еще несколько страниц и прочел:
И рыцарь надменный выходит в арену,
И щит он стоглавый несет пред собою!
- Как вам стих, собственно, нравится, - звучен? - спрашивал несколько изменившийся в лице Кергель.
- Очень, - отвечал Вихров, - но что значит этот стоглавый щит; есть, кажется, только стоглавый змей.
- А вот этот-то стоглавый змей и изображен на щите, все его сто голов, и как будто бы они, знаете, защищают рыцаря! - объяснил Кергель.
- Понимаю! - сказал Вихров.
Живин мельком взглянул на Вихрова, как бы желая угадать, что это он искренно говорит, или смеется над Кергелем.
Вскоре после того вошел Иван и доложил, что стол готов.
Хозяин и гости вышли в зало и уселись за обед.
- Скажите, пожалуйста, - продолжал и здесь Кергель свой прежний разговор, - вы вот жили все в Москве, в столице, значит: какой там поэт считается первым нынче?
- Пушкин, - проговорил Вихров.
- Второй за ним? - сказал Кергель.
- Лермонтов! - отвечал Вихров.
- Что я говорил, а?.. Правду или нет? - подхватил с удовольствием Живин.
- Что ж, но я все-таки, - начал несколько опешенный Кергель, - остаюсь при прежнем мнении, что Кукольник[77] "Скопин-Шуйский"[78], где Ляпунов говорит Делагарди: "Да знает ли ваш пресловутый Запад, что если Русь поднимется, так вам почудится седое море!" Неужели это не хорошо и не прямо из-под русского сердца вырвалось?
- Нет, не хорошо, и вовсе не из-под сердца вырвалось, - отвечал Вихров.
- Про все драмы господина Кукольника "Отечественные Записки" отлично сказали, - воскликнул Живин, - что они исполнены какой-то скопческой энергии!
- Именно скопческой! - согласился и Вихров.
Кергель пожал только плечами.
- Нынче уж мода на патриотизм-то, брат, прошла! - толковал ему Живин. Ты вот прочти "Старый дом" Огарева[79] и раскуси, что там написано.
- Читал и раскусил! - отвечал Кергель, краснея немного в лице: он в самом деле читал это стихотворение, но вряд ли раскусил, что в нем было написано.
- Так, господа, ведь можно все критиковать, - продолжал он, - и вашего Пушкина даже, которого, по-моему, вся проза - слабая вещь.
- Как Пушкина проза слабая вещь? - переспросил его Вихров.
- Слабая! - повторил настойчиво Кергель.
- А повестями Марлинского восхищается, - вот поди и суди его! воскликнул, кивнув на него головой, Живин.
- Я судить себя никому и не позволю! - возразил ему самолюбиво Кергель.
- Да тебя никто и не судит, - сказал насмешливо Живин, - а говорят только, что ты не понимаешь, что, как сказал Гоголь, равно чудны стекла[80], передающие движения незаметных насекомых и движения светил небесных!
- Никогда с этим не соглашусь! - воскликнул, в свою очередь, Кергель. По крайней мере, поэзия всегда должна быть возвышенна и изящна.
- В поэзии прежде всего должна быть высочайшая правда и чувств и образов! - сказал ему Вихров.
- А, с этим я совершенно согласен! - пояснил ему вежливо Кергель.
- Как же ты согласен? - почти закричал на него Живин. - А разве в стихах любимого твоего поэта Тимофеева[81]
- Есть, - отвечал Кергель, покраснев немного в лице. - Вот-с разрешите наш спор, - продолжал он, снова обращаясь вежливо к Вихрову, - эти стихи Тимофеева:
Степь, чей курган?
Ураган спроси!
Ураган, чей курган?
У могилы спроси!
Есть тут поэзия или нет?
- Никакой! - отвечал Вихров.
Кергель пожал плечами.
- На это можно сказать только одну пословицу: "Chaque baron a sa fantasie!" ["У каждого барона своя фантазия!" (франц.).] - прибавил он, начиная уже модничать и в душе, как видно, несколько обиженный. Вихрову, наконец, уж наскучил этот их разговор об литературе.
- Чем нам, господа, перепираться в пустом словопрении, - сказал он, не лучше ли выпить чего-нибудь... Чего вы желаете?
- Я всему на свете предпочитаю шипучее, - отвечал Кергель.
- Жженку бы теперь лучше всего, - произнес Живин.
- И то не дурно, - согласился Кергель.
- Жженка так жженка, - сказал Вихров и, пригласив гостей перейти в кабинет, велел подать все, что нужно было для жженки.
Кергель взялся приготовить ее и, засучив рукава у своего коричневого фрака, весьма опытной рукой обрезал кожу с лимонов, положил сахар на две железные палочки и, пропитав его ромом, зажег.
Синеватое пламя осветило всю комнату, в которой предварительно погашены были все свечи.
- Раз, два, три! - восклицал Живин, как бы из "Волшебного стрелка"[82], всякий раз, как капля сахару падала.
Вихров между тем все более и более погружался в невеселые мысли: и скучно-то ему все это немножко было, и невольно припомнилась прежняя московская жизнь и прежние московские товарищи.
- А как мне-то, брат, жаль, я тебе скажу, - подхватил и Живин, почти с неистовством ударяя себя в грудь, - просто я теперь не живу, а прозябаю, как животное какое!
Кергель все это время напевал негромко стихотворение Бенедиктова, начинавшееся тем, что поэт спрашивал какую-то Нину, что помнит ли она то мгновенье, когда он на нее смотрел.
Иль, мечтательный, к окошку
Прислонясь, летунью-ножку
Думой тайною следил...
мурлыкал Кергель и на слове летунью-ножку делал, по преимуществу, ударение, вероятно, припоминая ножку той молоденькой барышни, с которой он в собрании в углу выделывал что-то галопное. Наконец жженка была сварена, разлита и роздана присутствующим.
- Живин, давай петь нашу священную песнь "Gaudeamus igitur" ["Gaudeamus igitur" ("Будем радоваться") - первая строчка известной средневековой студенческой песни. Здесь приведена в переделке. Pereat justitia! - Да погибнет суд! Pereat policia! - Да погибнет полиция!]! воскликнул Вихров.
- Давай, - подхватил тот радостно.
- А вы ее знаете? - обратился Вихров к Кергелю.
- Немножко знаю, подтяну, - сказал тот.
Все запели, хоть и не совсем складными голосами, но зато с большим одушевлением.
Живин в такой пришел экстаз, что, встав с своего места, начал петь одну известную студенческую переделку.
- Pereat justitia! - восклицал он, тыкая себя в грудь и намекая тем на свое стряпчество.
- Pereat policia! - разразился он еще с большим гневом, указывая уже на Кергеля, как на члена земского суда.
Иван, горничная Груша и старуха ключница стояли потихоньку в зале и не без удовольствия слушали это пение.
- В Москве барин каждый день так веселился! - не утерпел и прихвастнул Иван.
После пения разговор перешел на разные сердечные отношения. Кергель, раскрасневшийся, как рак, от выпитой жженки, не утерпел и ударил Павла по плечу.
- А я немножко знаю одну вашу тайну, - сказал он.
Живин посмотрел на него сердито: ему казалось подлым так насильственно врываться в сердце другого.
- А такую, что к кому вы уезжали из собрания.
Живин окончательно вышел из себя.
- Если он тебе это говорит, так и ты его спроси, - сказал он, обращаясь к Вихрову, - как он сам ездил к mademoiselle Прыхиной.
Кергель вспыхнул.
- Как, к mademoiselle Прыхиной?! - воскликнул Вихров, удивленный и вместе с тем почему-то обрадованный этим известием.
- Больше году с ней амурничал! - подхватил Живин.
- Меньше, - отвечал Кергель, несколько поправившийся и желавший придать этому разговору вид шутки.
- Но скажите, как же вам пришла в голову мысль победить ее? - спросил Вихров.
- Что ж, она девушка так себе, ничего, - отвечал Кергель, чувствительна только уж очень.
- Все стихами его восхищалась, - пояснил Живин.
- И что же, она вас первого полюбила? - допрашивал Вихров Кергеля.
- Разумеется, - отвечал тот, как бы даже удивленный этим вопросом.
- И была пылка в любви? - продолжал Вихров.
- Ужасно, ужасно! - воскликнул на это Кергель. - Этим, признаюсь, она меня больше...
И он не докончил своей мысли, а сделал только гримасу.
- Первое-то время, - продолжал зубоскалить Живин, - как он покинул ее, видеть его не могла; если лошадь его проедет мимо окна, сейчас в обморок упадет.
- Говорят, говорят! - отвечал, усмехаясь, Кергель. - Но что ж было делать, - натуру человеческую не переломишь.
- Опротивела, значит? - проговорил Вихров.
- Невыносимо! - подтвердил Кергель.
чтоб ехать домой, то сейчас же принялись хвалить хозяина.
- Чудного сердца человек, чудного! - восклицал Кергель.
- Еще бы! - подтверждал с удовольствием Живин и после этого визита весьма часто стал бывать в Воздвиженском.
Видимо, что он всей душой привязался к Вихрову, который, в свою очередь, увидев в нем очень честного, умного и доброго человека, любящего, бог знает как, русскую литературу и хорошо понимающего ее, признался ему, что у него написаны были две повести, и просил только не говорить об этом Кергелю.
- Что ему говорить: разболтает он только всем, - произнес Живин.
Вихров дал ему даже на дом прочесть свои черновые экземпляры; Живин читал их около недели, и когда приехал к Вихрову, то имел лицо серьезнее обыкновенного.
- Не знаю, - начал он, по обыкновению своему, несколько запинающимся языком, - я, конечно, не компетентный судья, но, по-моему, это лучше всего, что теперь печатается в журналах.
- Ты думаешь? - спросил его не без удовольствия Вихров.
- Более чем думаю, - уверен в том, - подтвердил окончательно Живин.
- Увидим, - произнес Вихров и вздохнул.
Ему и не мечталось даже о подобном счастье.
Невдолге после того он признался Живину также и в своих отношениях к m-me Фатеевой.
- Слышал это я, - отвечал тот с улыбкой.
Тон голоса его при этом показался Вихрову недостаточно уважительным.
- А ты видал ее? - спросил он.
- Что же она: понравилась тебе?
- Да, ничего, понравилась, - отвечал Живин. - Тут вот про нее болтали, что она, прежде чем с тобой, с каким-то барином еще жила.
- Это совершенная правда, но что же тут такое? Женщина ни перед одним мужчиной не ответственна за свое прошлое, если только она не любила его тогда.
- Разумеется, - подтвердил Живин.
- Тогда, как ты к ней из собрания уехал... - продолжал Живин, поднялись по городу крики... стали говорить, что ты женишься даже на ней, и больше всех это огорчило одного доктора у нас молоденького.
- Который лечил ее мужа? - спросил Вихров, припомнив как-то вскользь слышанные им слова Фатеевой и Прыхиной о каком-то докторе.
- Тот самый, - отвечал Живин.
- Что же, он влюблен, что ли, в нее?
- А она отвечала ему?
- Это уж я не знаю, - сказал с улыбкою Живин.
Вихрову сделалось тяжело продолжать долее этот разговор.
Примечания:
78. Драма Кукольника "Князь Мих. Вас. Скопин-Шуйский" впервые была поставлена в 1835 году в Александринском (ныне имени А. С. Пушкина) театре Кергель неточно цитирует слова Ляпунова, обращенные к шведскому воеводе Делагарди:
Да знает ли ваш пресловутый Запад,
Что если Русь восстанет на войну,
То вам почудится седое море,
79. "Старый дом" - стихотворение Н. П. Огарева (1813-1877), друга А. И. Герцена, впервые напечатанное в 1840 году в "Отечественных записках". В стихотворении говорится о московском доме отца Герцена, И. А. Яковлева. "Отец мой редко бывал в хорошем расположении духа, он постоянно был всем недоволен... все более и более впадал в капризное отчуждение ото всех", вспоминал Герцен об отце. В "Старом доме" это отражено в стихах:
Здесь ворчал недовольный старик,
Мы беседы его не любили,
Нас страшил его черствый язык...
"... раскуси, что там написано", придавали стихотворению аллегорическое значение, разумея под "старым домом" Россию, под "недовольным стариком" - Николая I.
80. "... как сказал Гоголь, "... равно чудны стекла..." - неточная цитата из VII главы первой части "Мертвых душ": "... равно чудны стекла, озирающие солнцы и передающие движенья незамеченных насекомых..."
81. Тимофеев Алексей Васильевич (1812-1883) - поэт, драматург, беллетрист.
82. "Волшебный стрелок" - опера Карла Вебера (1786-1826), текст Канда. В Петербурге впервые была поставлена в 1824 году и пользовалась большой популярностью.
Писемский сравнивает счет капель Живиным со счетом пуль в опере егерем Каспаром, выливающим их посредством волшебства: по мере того, как Каспар считает пули, появляются совы, черные вепри, раздается гром, сверкает молния, и при счете "семь" низвергаются скалы.