XX. ПЕТЕРБУРГ
1848 год был страшный для литературы[89]. Многое, что прежде считалось позволительным, стало казаться возмущающим, революционным, подкапывающим все основы государства; литераторов и издателей призывали и делали им внушения. Над героем моим, только что выпорхнувшим на литературную арену, тоже разразилась беда: напечатанная повесть его наделала шуму, другой рассказ его остановили в корректуре и к кому-то и куда-то отправили; за ним самим, говорят, послан был фельдъегерь, чтобы привезти его в Петербург. Бодрствующая над его судьбой Мари тотчас же почти после отправки к нему письма смутно услышала об этом. Она посылала было мужа узнать что-нибудь поподробнее об том, но он, по обыкновению, ничего не узнал. Мари истерзалась душою; она недоумевала, послать ли ей к Вихрову эстафет или нет - и от этого не спала все ночи и очень похудела. Евгений Петрович заметил это и сказал ей:
- Что это, друг мой, ты такая расстроенная?
- Так! - отвечала она ему с досадой.
Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари сидела с своей семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую.
- Ну вот, слава богу, приехал, - говорила Мари, вставая и торопливо подавая ему руку, которую он стал с нежностью несколько раз целовать.
С генералом Вихров тоже дружески и нежно поцеловался.
- Пойдем, однако; мне тебе надо много передать, - сказала Мари и увела его к себе в комнату.
Генерал, оставшись в столовой, почему-то вдруг самодовольно стал ходить по комнате.
- Все это у них об литературе ихней, - проговорил он и, подойдя к окну, начал на нем барабанить марш.
Вихров, усевшись с Мари, невольно обратил на нее внимание.
- Что такое с вами: вы больны и изнурены! - воскликнул он.
- Мне все нездоровилось последнее время, - отвечала она и слегка покраснела.
- Но вы все-таки, однако, хорошеете - уверяю вас! Что значит интеллектуальная-то красота!
- Ну, очень рада, что тебе так кажется, - отвечала Мари, еще более покраснев. - А здесь ужас что такое происходит, какой-то террор над городом. Ты слышал что-нибудь?
- Ничего не слыхал, - отвечал Вихров совершенно беспечно.
- Открыли там какое-то общество Петрашевского[90], все молодежь, пересажали всех в крепость; тебе тоже, говорят, маленькая неприятность выходит.
- Да, но, вероятно, это какие-нибудь пустяки. Мне рассказывали, что сочинения твои секвестрованы, их рассматривали, судили, и за тобой послан фельдъегерь!
- Черт знает что такое! - произнес Вихров уже несколько и сконфуженный всеми этими подробностями.
- Тебе надобно ехать к кому-нибудь и узнать поподробнее, - продолжала Мари.
- К кому же мне ехать, я совершенно не знаю! В редакцию, что ли?
- Ах, нет! Там, говорят, так за себя перетрусились, что им ни до кого!
- К Абрееву разве ехать? - продолжал Вихров.
- Прекрасная мысль, - подхватила Мари. - Он живет в самом этом grand monde и тебе все узнает. Он очень тепло и приязненно тебя вспоминал, когда был у нас.
- Поеду к нему, - произнес Вихров в раздумье. - Я ехал торжествовать свои литературные успехи, а тут приходится отвечать за них.
- И не говори уж лучше! - сказала Мари взволнованным голосом. - Человек только что вышел на свою дорогу и хочет говорить - вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды - ничего нет!
- Кажется! - отвечал ей с грустною усмешкою Вихров. - Но, однако, когда же мне ехать к Абрееву?
- Ты сейчас же и поезжай - откладывать нечего. Я тебе адрес его достану у мужа!
И Мари сходила и принесла адрес Абреева.
- Поеду к нему, - говорит Вихров, вставая и берясь за шляпу. Его самого довольно серьезно обеспокоило это известие.
- Тут одна поэма рукописная ходит, отличная, - говорила Мари, провожая его до передней, - где прямо намекается, что весь Петербург превращен или в палачей, или в шпионов.
- Поэтому здесь не только что писать, но и говорить надобно осторожно! - сказал Вихров.
- Ах, пожалуйста, будь осторожен! - подхватила Мари. - И не вздумай откровенничать ни с каким самой приличной наружности молодым человеком и ни с самым почтенным старцем: оба они могут на тебя донести, один из выгоды по службе, а другой - по убеждению.
Мари давно уже и очень сильно возмущалась существующими порядками, а последние действия против литературы и особенно против Вихрова за его правдивые и честные, как ей казалось, сочинения вывели ее окончательно из себя. Муж ее в этом случае совершенно расходился с ней в мнениях и, напротив, находил все действия против литературы прекрасными и вызываемыми, как он где-то подслушал фразу, "духом времени".
- Ты это говоришь, - возражала ему Мари, - потому что тебе самому дают за что-то кресты, чины и деньги, а до других тебе и дела нет.
- Почему же мне дела нет? - сказал генерал, более всего уколотый словами: дают за что-то кресты и чины.
- Ах, сделай милость, не было! - воскликнул генерал. - Как этих негодяев-блузников Каваньяк[91] расстреливал, так только животы у них летели по сторонам...
- А вот он за это и не усидит!
- Посмотрим! - говорил генерал.
- Не усидит! - повторяла Мари и, чтобы не сердить себя больше, уходила в свою комнату.
Вихров ехал к Абрееву с весьма тяжелым и неприятным чувством. "Как-то примет меня этот барчонок?" - думал он.
Дом блестящего полковника Абреева находился на Литейной; он взял его за женой, урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое то старинное и азиатское убранство; полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски. Жена у него, говорят, была недальняя, но красавица. Эту прекрасную партию отыскала для сына еще Александра Григорьевна и вскоре затем умерла. Абреев за женой, говорят, получил миллион состояния.
Войдя в парадные сени, Вихров велел отдать визитную карточку о себе. Лакей, понесший ее, почти сейчас же возвратился и просил Вихрова вверх.
Хозяин был в кабинете и стоял у своего письменного стола в щегольском расстегнутом мундирном сюртуке, в серо-синих с красными лампасами брюках и в белом жилете. Белый серебряный аксельбант красиво болтался у него на груди.
- Очень рад вас видеть, monsieur Вихров, - говорил он любезно, встречая Павла, - давно ли вы в Петербурге?
- Сегодня только приехал.
- Ну, благодарю, что посетили меня, - и он еще раз пожал у Павла руку. - Prenez place, je vous prie. Fumez vous le cigare? [Садитесь, прошу вас. Вы курите сигару? (франц.).]
- Non, merci, [Нет, благодарю (франц.).] - отвечал Вихров; ему всего скорее хотелось добраться до дела. - Я приехал с просьбой к вам, полковник, - начал он, не откладывая времени.
- К вашим услугам, - отвечал Абреев.
- Я жил в деревне и написал там два рассказа, из которых один был недавно напечатан, а другой представлен в цензуру, но оба их, говорят, теперь захватили и за мной послали фельдъегеря, чтобы арестовать меня и привезти сюда, в Петербург.
- Фельдъегеря? - переспросил его Абреев.
- Говорят.
- Вы не знакомы с кем-нибудь из компании Петрашевского?
- Ни с кем!
- Все мое преступление состоит в том, - продолжал Вихров, - что я в одном моем романе отстаивал бедных наших женщин, а в другом - бедных наших мужиков.
- А! - произнес многозначительно полковник. - Ну, этого, впрочем, совершенно достаточно, чтобы подпасть обвинению, - время теперь щекотливое, - прибавил он, а сам встал и притворил дверь из кабинета. - Эти господа, продолжал он, садясь около Вихрова и говоря почти шепотом, - господа эти, наши старички, то делают, что уму невообразимо, уму невообразимо! - повторил он, ударив себя по коленке.
Вихрову приятно и отрадно было слышать это от него.
- Я вот к вам поэтому, полковник, и приехал: не можете ли вы узнать, за что я, собственно, обвинен и что, наконец, со мной хотят делать?
- С великою готовностью! - подхватил Абреев. - Сегодня же узнаю и уведомлю вас.
- Здесь, говорят, ужас что такое происходит!
- Д-да! - подхватил протяжно и Абреев. - Все зависит это от нашего малого понимания вещей... Я буду так говорить прямо: я обязан тем, что я теперь есть, а не то, что чем бы я должен быть - решительно случаю. Мать моя, желая, чтобы я выслужился скорее, выхлопотала там, чтобы меня по одному поручению послали в Париж... Когда я приехал туда и по службе сошелся с разными людьми, то мне стыдно стало за самого себя и за свои понятия: я бросил всякие удовольствия и все время пребывания моего в Париже читал, учился, и теперь, по крайней мере, могу сказать, что я человек, а не этот вот мундир.
- Но зато теперь вам, полковник, я думаю, тяжело жить в этой среде? заметил ему Вихров.
- Нет; во-первых, меня успокаивает сознание моего собственного превосходства; во-вторых, я служу потому только, что все служат. Что же в России делать, кроме службы! И я остаюсь в этом звании, пока не потребуют от меня чего-нибудь противного моей совести; но заставь меня хоть раз что-нибудь сделать, я сейчас же выхожу в отставку. (Картавленья нисколько уже было не слыхать в произношении полковника.)
- Стало быть, я могу надеяться на ваше участие? - сказал Вихров, уже вставая.
- Все, что от меня только зависит! - подхватил полковник. - Однако, attendez, mon cher [подождите же, мой друг (франц.).], прежде всего я завтрашний день прошу вас пожаловать ко мне отобедать.
Вихров поклонился в знак согласия и благодарности.
- Потом-с, - продолжал Абреев, - я, конечно, подыму все мои маленькие ресурсы, чтобы узнать, в чем тут дело, но я существо весьма не всемогущее, может быть, мне и не удастся всего для вас сделать, что можно бы, а потому, нет ли у вас еще кого-нибудь знакомых, которых вы тоже поднимете в поход за себя?
- У меня один только и есть еще знакомый в Петербурге - Плавин!
- Je le connais! [Я его знаю! (франц.).] Прекрасно! - подхватил полковник. - Он очень милый и умный человек. Судьба ваша, вероятно, и попадет к ним в министерство! Entre nous sois dit, [Между нами будь сказано (франц.).] только, пожалуйста, не говорите, что вы слышали от меня! прибавил он, наклоняясь к Павлу и почти шепотом. - Теперь принята такая система, что умам этим сильным и замечательным писать воспрещают, но, чтобы не пропадали они для государства, их определяют на службу и, таким образом, их способности обращают на более полезную деятельность!
- Может быть, и со мной то же сделают? - спросил Вихров.
- Может быть! - отвечал Абреев, пожав плечами.
Вихров раскланялся с ним.
- Au revoir, mon cher, au revoir! - говорил тот, провожая его почти до передней.
сейчас же был спрошен солдатом:
- Кого вам надо?
Вихров назвал Плавина.
- Они в директорской, - отвечал солдат.
Вихров подал ему карточку и просил ее отдать Плавину.
Солдат пошел и, возвратясь, объявил:
- Немного просят подождать - заняты.
"Как свинья был, так свиньей и остался", - подумал Вихров.
Через несколько времени, впрочем, тот же солдат позвал его:
- Пожалуйте!
Он застал Плавина в новеньком, с иголочки, вицмундире, с крестом на шее, сидящего за средним столом; длинные бакенбарды его были расчесаны до последнего волоска; на длинных пальцах были отпущены длинные ногти; часы с какой-то необыкновенной уж цепочкой и с какими-то необыкновенными прицепляемыми к ней брелоками.
- Здравствуйте, Вихров! - говорил он, привставая и осматривая Вихрова с головы до ног: щеголеватая и несколько артистическая наружность моего героя, кажется, понравилась Плавину. - Что вы, деревенский житель, проприетер[92], богач? - говорил он, пододвигая стул Вихрову, сам садясь и прося и его то же сделать.
Он еще прежде слышал о полученном Вихровым наследстве и о значительной покупке, сделанной его отцом.
- Проприетер и богач! - отвечал Вихров. - Только в России независимость состояния вовсе не есть полная независимость человека от всего; не мытьем, так катаньем допекут, и я только совершенно случайно приехал сюда, в Петербург, сам, а не привезен фельдъегерем!
- Как, что такое? - спросил удивленный Плавин.
- Сейчас расскажу... Прежде едино слово об вас... Вы уже вице-директор?
- Да! - отвечал Плавин совершенно покойно.
Несмотря на то, что ему всего только было с небольшим тридцать лет, он уж метил в директоры, и такому быстрому повышению в службе он решительно обязан был своей красивой наружности и необыкновенной внешней точности.
- Вы, значит, человек большой, - продолжал Вихров, - и можете оказать мне помощь: я написал две повести, из которых одна, в духе Жорж Занд, была и напечатана.
- Во второй повести я хотел сказать за наших крестьян-мужичков; вы сами знаете, каково у нас крепостное право и как еще оно, особенно по нашим провинциям, властвует и господствует.
- Да! - подтвердил и Плавин с какой-то грустной улыбкой. - Прежде, признаюсь, когда я жил ребенком в деревне, я не замечал этого; но потом вот, приезжая в отпуск, я увидел, что это страшная вещь, ужасная вещь!.. Человек вдруг, с его душой и телом, отдан в полную власть другому человеку, и тот может им распоряжаться больше, чем сам царь, чем самый безусловный восточный властелин, потому что тот все-таки будет судить и распоряжаться на основании каких-нибудь законов или обычаев; а тут вы можете к вашему крепостному рабу врываться в самые интимные, сердечные его отношения, признавать их или отвергать.
"А, как до самого-то коснулось, так не то заговорил, что прежде!" подумал Вихров.
- Я то же самое сказал и в повести моей, - проговорил он вслух, однако оба мои творения найдены противозаконными, их рассмотрели, осудили!
- Гм, гм! - произнес Плавин, как человек, понимающий, что говорит Вихров.
- И мне, говорят, угрожает, что я отдан буду в распоряжение вашего начальства, - заключил тот.
- Очень может быть, - отвечал, подумав, Плавин.
- Но как же вы мною распорядитесь? - спросил Вихров.
Плавин усмехнулся.
- Этого я вам теперь не могу сказать; но если хотите, я поразведаю завтра и уведомлю вас! - проговорил он каким-то осторожным тоном.
- Пожалуйста! - произнес Вихров, вставая уже и пожимая поданную ему Плавиным руку.
- Постараюсь! - отвечал тот.
- Тяжелое время мы переживаем! - сказал в заключение Вихров.
Плавин при этом склонил только молча голову.
- Оно или придавит нас совсем, или мы его сбросим! - прибавил Вихров.
Плавин и на это только молча склонил голову.
Вихров, выйдя от него, отправился к Мари. Генерала, к великому своему удовольствию он не застал дома: тот отправился в Английский клуб обедать, и, таким образом, он с Мари все послеобеда пробеседовал с глазу на глаз.
- Ну, что же тебе сказали? - спросила та его, разумеется, первое же слово.
- Да ничего еще пока не сказали, обещали только справиться.
- Я вовсе не злая по натуре женщина, - заговорила она, - но, ей-богу, выхожу из себя, когда слышу, что тут происходит. Вообрази себе, какой-то там один из важных особ стал обвинять министра народного просвещения, что что-то такое было напечатано. Тот и возражает на это: "Помилуйте, говорит, да это в евангелии сказано!.." Вдруг этот господин говорит: "Так неужели, говорит, вы думаете, что евангелия не следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено!"
Вихров покатился со смеху.
- Это уж, я думаю, и выдумано даже, - проговорил он.
- Se non e vero, e ben trovato [Если это и неверно, то хорошо придумано (итал.).], - подхватила Мари, - про цензоров опять что рассказывают, поверить невозможно: один из них, например, у одного автора, у которого татарин говорит: "клянусь моим пророком!" - переменил и поставил: "клянусь моим лжепророком!", и вышло, татарин говорит, что он клянется лжепророком!
- А затем, что как же в печати можно сказать, что Магомет - пророк, а надобно, чтобы все, даже мусульмане, в печати говорили, что он лжепророк. Хорошо тоже насчет пророка отличилась эта отвратительная газета "Северная Пчела"; оперу "Пророк"[93] у нас запретили называть этим именем, а назвали "Осада Гента". Вдруг господин Булгарин в одной из своих пошленьких статеек пишет, что в Петербурге давали оперу "Осада Гента", неправильно за границей называемую "Пророком".
- Все это показывает, что заниматься литературой надо и мысль покинуть! - произнес Вихров.
- Совершенно надо покинуть, какая тут литература!
- Читай больше, занимайся музыкой; пройдет же когда-нибудь это время, не все же будет так!
Вихров сидел, понурив голову.
- Останусь я здесь в Петербурге, Мари, и буду ходить к вам каждый вечер, - произнес он.
- Оставайся здесь и ходи к нам, - повторила она. На лице ее как бы в одно и то же время отразилось удовольствие и маленький страх.
- И будем в карты играть; я очень рада не слышать разговора разных господ, которые являются к моему супругу и ужас что говорят!
- Так так и сделаем! - сказал Вихров, вставая и целуя у Мари руку.
- Сделаем! Сделаем! - говорила она ему опять как бы несколько нерешительным тоном.
Примечания:
идей, учредило для наблюдения за печатью и открытой цензурой негласный комитет под председательством тайного советника Д. П. Бутурлина. О впечатлении, которое произвел слух об этом секретном учреждении, рассказывает цензор А. В. Никитенко: "Панический страх овладел умами. Распространялись слухи, что комитет особенно занят отыскиванием вредных идей коммунизма, социализма, всякого либерализма, истолкованием их и измышлением жестоких наказаний липам, которые излагали их печатно".
Одним из действий комитета была высылка в Вятку М. Е. Салтыкова за повесть "Запутанное дело". Таким образом, в основу эпизода высылки Павла Вихрова за его рассказ положен исторический факт.
90. Общество Петрашевского. - Буташевич-Петрашевский, Михаил Васильевич (1821-1866), видный деятель русского освободительного движения середины XIX века, руководитель политического кружка, вокруг которою объединил сторонников отмены крепостного права и установления республиканского строя в России. В нем участвовали: М. Е. Салтыков, А. Н. Плещеев, Ф. М. Достоевский, В. Н. Майков и др. Участники кружка были арестованы в апреле 1849 года, и большая часть их была приговорена к расстрелу. Однако правительство не решилось привести приговор в исполнение, и смертная казнь была заменена либо пожизненной каторгой, либо ссылкой в действующую армию на Кавказ. После Декабрьского восстания 1825 года кружок Петрашевского был самым крупным проявлением протеста против самодержавно-крепостнического строя.
91. Кавеньяк Луи Эжен (1802-1857) - французский реакционный политический деятель, генерал. В дни июньского восстания 1848 года возглавил военную диктатуру и использовал ее для беспощадного разгрома парижского пролетариата.
92. Проприетер - собственник, владелец (франц.).
"Пророк" - опера композитора Мейербера (1791-1864), впервые поставленная в Париже в 1849 году.