XXI. УЧАСТЬ РЕШЕНА
Вихров с нетерпением ожидал часа обеда Абреева, чтобы поскорее узнать от него о предназначенной ему участи. Он в продолжение длинно тянущегося дня заходил к Мари, сидел у ней по крайней мере часа три, гулял по Невскому, заходил в Казанский собор. Наконец приблизились вожделенные пять часов. Вихров зашел к себе в номер, переоделся во фрак и отправился к Абрееву. Тот по-прежнему принял его в кабинете, но оказалось, что полковник обедает не в пять, а в шесть часов, и таким образом до обеда оставался еще добрый час.
- Все узнал об вас, - встретил Абреев такими словами Вихрова.
- А именно-с? - спросил Павел; голос у него при этом немного дрожал.
- Прежде всего - вы желали знать, - начал Абреев, - за что вы обвиняетесь... Обвиняетесь вы, во-первых, за вашу повесть, которая, кажется, называется: "Да не осудите!" - так как в ней вы хотели огласить и распространить учения Запада, низвергнувшие в настоящее время весь государственный порядок Франции; во-вторых, за ваш рассказ, в котором вы идете против существующего и правительством признаваемого крепостного права, - вот все обвинения, на вас взводимые; справедливы ли они или нет, я не знаю.
По тону голоса и по манере, с которою Абреев говорил, видно было, что он немножко подсмеивался над этим.
- Может быть, это отчасти справедливо, - ответил Вихров.
- Наказания вам за таковые ваши преступления, - продолжал Абреев тем же тоном, - положены нижеследующие: вас назначено отправить в одну из губерний с определением вас на службу и с воспрещением вам въезда в обе столицы.
- Как с определением на службу? - спросил Вихров, испугавшись более всего последнего наказания.
- С определением на службу, - повторил Абреев.
- Да как же, разве можно насильно определить человека на службу?
- Отчего же нельзя?
- Оттого, что он ничего не будет делать или будет делать дурно, затем только, чтоб его выгнали опять из службы.
- Нет, его не выгонят, но если будет ничего не делать или дурно делать, его будут наказывать.
- Каким же образом наказывать?
- Сначала будут ему делать замечания, выговоры, станут сажать его под арест и, наконец, если это не поможет, сменят на низшую должность, предадут суду.
- Все это, выходит, далеко не шутка! - проговорил Вихров.
- Далеко не шутка! - повторил и Абреев. - Мой совет, mon cher, вам теперь покориться вашей участи, ехать, куда вас пошлют; заслужить, если это возможно будет, благорасположение губернатора, который пусть хоть раз в своем отчете упомянет, что вы от ваших заблуждений совершенно отказались и что примерным усердием к службе стараетесь загладить вашу вину.
При этих словах Вихров даже смутился.
- Полковник! Если я стану об этом хлопотать, то это будет подлость с моей стороны; я никогда не переменю моих убеждений.
губернатора, мы употребим здесь все пружины, и, может быть, нам удастся извлечь вас снова на божий свет.
- А других средств вы не находите?
- Совершенно не нахожу.
- А если я напишу к государю письмо и объясню, что я неспособен служить?
- Тут о вашей способности или неспособности к службе никто и не заботится, но вы обязаны служить: как сосланный в Енисейскую губернию должен жить в Енисейской губернии, или сосланный на каторгу должен работать на каторге, - хотя, может быть, они и неспособны на то.
Проговоря это, Абреев сам даже невольно улыбнулся своему объяснению.
Вихров совсем поник головой.
- Выхлопочем вам прощенье, выхлопочем, - ободрял его Абреев, хлопая дружески по плечу.
Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате.
- Вы не живали, полковник, в провинции и не знаете, что это такое, произнес он.
- Терпение, mon cher, терпение! - проговорил Абреев. - Когда мне в тридцать почти лет пришлось сесть за указку, сначала было очень тяжело, но я дал себе слово переломить себя и переломил... Однако allons diner [идемте обедать (франц.).], - сказал он, взглянув на часы.
В столовой Вихров увидел с черными глазами и с роскошными волосами жену Абреева. Он довольно небрежно рекомендовал ей Вихрова.
- А у нас была княгиня Тавина, - начала хозяйка каким-то точно размокшим языком.
- Ну, что же из этого? - спросил ее серьезно Абреев.
- Ничего, - протянула хозяйка.
Абреев при этом только потупился.
- Ужо я в оперу поеду, - продолжала тем же мятым языком хозяйка.
- Поезжай, - отвечал ей и на это сухо Абреев.
- А вот, кстати, я еще забыл вам сообщить, - отнесся он к Вихрову, - я по вашему делу заезжал также и к Плавину, он тоже все это знает и хлопочет за вас; потом я в клубе видел разные другие их власти и говорил им, чтобы они, по крайней мере, место дали вам приличное, а то, пожалуй, писцом вас каким-нибудь определят.
- Мне это решительно все равно, - сказал с грустью Вихров.
Ему всего мучительнее была мысль, что он должен будет расстаться с Мари, и когда потом с ней увидится, он и того даже не знал.
но только что он поприлег на свою постель, как раздались тяжелые шаги, и вошел к нему курьер и подал щегольской из веленевой бумаги конверт, в который вложена была, тоже на веленевой бумаге и щегольским почерком написанная, записка: "Всеволод Никандрыч Плавин, свидетельствуя свое почтение Павлу Михайловичу Вихрову, просит пожаловать к нему в одиннадцать часов утра для объяснения по делам службы". - "Этакий отвратительный формалист", - подумал про себя Вихров.
В одиннадцать часов на другой день он пошел к Плавину. Тот принял его на этот раз гораздо суше и даже несколько строго.
- Господин министр, - начал он, сам стоя и не сажая Вихрова, - поручил мне вам передать: в какую губернию вы желаете быть отправлены и определены на службу?
И Плавин назвал Вихрову три губернии.
Герой мой решительно недоумевал и при этом вспомнил только, что в одной из сказанных ему губерний служат братья Захаревские; а потому он и выбрал ее, чтоб иметь хоть кого-нибудь знакомых.
- Потрудитесь вписать эту губернию, - сказал Плавин сидевшему тут же у стола молодому человеку.
Тот написал что-то такое на какой-то бумаге.
- В какую же должность меня там определят? - спросил Вихров.
- Вас назначают чиновником особых поручений к губернатору, без жалованья, так как есть в виду, что вы имеете свое состояние.
- А кто там губернатор в этой губернии, которую я выбрал? - спросил Вихров.
- Не помню, - произнес протяжно Плавин и вслед за тем позвонил. В кабинет вошел солдат.
- Попроси ко мне Дормидонта Ивановича, - сказал он.
Солдат ушел, и вслед за тем явился Дормидонт Иванович - старый, почтенный и, должно быть, преисполнительный столоначальник.
- Кто губернатор в...? - и Плавин назвал губернию, которую выбрал Вихров.
- Генерал-майор Мохов.
- Он откуда?
- Из южных польских губерний переведен, - отвечал Дормидонт Иванович каким-то грустным голосом.
- По случаю чего? - продолжал как бы допрашивать Плавин почтительно стоявшего перед ним старого столоначальника.
Дормидонт Иванович слегка улыбнулся при этом.
- По строгости и строптивости нрава, - отвечал он.
- Это хорошо, - произнес Вихров, - но, может быть, в других губерниях, которые мне предназначены, эти господа лучше?
Дормидонт Иванович понял, наконец, к чему его расспрашивают.
- Все одни и те же! - отвечал он Вихрову и махнул рукой.
Плавин сделал слегка знак головою Дормидонту Ивановичу, и тот удалился.
Вихров несколько времени еще оставался с Плавиным, как бы ожидая, не скажет ли тот чего-нибудь; но Плавин молчал, и при прощанье, наконец, видно было даже, что он хотел что-то такое сказать, - однако не решился на это и только молча расцеловался с Вихровым.
Тот прямо от него пришел к Мари. Она уж с ума сходила, где он и что с ним, и посылала письмо к нему в номер; но там ей ответили, что его дома нет.
- Где ты пропадаешь! - воскликнула она, встретив его почти на пороге передней.
- Все по делам своим хлопотал, - отвечал, грустно улыбаясь, Вихров.
- Ну что же, чем тебя решили? - спрашивала Мари; нетерпение было видно в каждой черте ее лица.
В это время они входили в ее комнату и усаживались.
- Решили, чтобы сослать меня в... губернию и определить там на службу.
- Зачем же на службу? - спросила Мари, чутьем сердца понимавшая, что это было всего тяжелее для Вихрова.
- Для улучшения моей нравственности и моих взглядов на вещи, - отвечал он насмешливо.
- Но за что же?.. За что?.. - спрашивала Мари.
- За проведение французских идей и протест мой против крепостного права, - отвечал Вихров.
Мари взяла себя за голову.
Она не в состоянии, кажется, была говорить от горя и досады.
- То ужасно, - продолжал Вихров, - бог дал мне, говорят, талант, некоторый ум и образование, но я теперь пикнуть не смею печатно, потому что подавать читателям воду, как это делают другие господа, я не могу; а так писать, как я хочу, мне не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, - это, значит, убили во мне навсегда; но мне жить даже не позволяют там, где я хочу!.. Теперь мое единственное желание быть в Петербурге, около вас, потому что вы для меня все в мире, единственная моя родная и единственный мой друг, - для меня все в вас!..
Когда Вихров говорил это, у него слезы даже выступили из глаз. У Мари также капали они по щекам.
- Ничего, бог даст, все это пройдет когда-нибудь, - сказала она, протягивая ему руку.
- Друг мой! - воскликнул Вихров. - Пока пройдет, еще неизвестно, что со мной будет; я пробовал провинцию и чуть не спился там...
меня, для любви моей к тебе, побереги себя в этом случае, потому что все эти несчастия твои пройдут; но этим ты погубишь себя!
- А вы будете любить меня за это? - спросил ее Вихров нежным голосом.
- Буду всей душой! - воскликнула Мари. - Буду тебя любить больше мужа, больше детей моих.
Павел взял ее руку и страстно целовал ее.
Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла, отняла руку, утерла слезы, и старалась принять более спокойный вид, и взяла только с Вихрова слово, чтоб он обедал у них и провел с нею весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину и только, кажется, из боязни жены не заметил, что так и следовало.
Вечером у них собралось довольно большое общество, и все больше старые военные генералы, за исключением одного только молодого капитана, который тем не менее, однако, больше всех говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла о деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой капитан по этому поводу стал высказывать самые яркие и сильные мысли.
- Мне очень жаль, что их не повесили, очень жаль! - говорил он каким-то порывистым голосом.
- Ну что же - уж и повесить! - возражали ему даже старики.
- Непременно повесить-с... - говорил капитан, бледнея даже в лице, они вредней декабристов-с!.. Те вышли на площадь с оружием в руках и требовали там каких-то перемен; но безнравственности они не проповедывали-с!.. А господа петрашевцы отвергали религию, брак, собственность!.. Те разбойники, а это злоумышленные писатели; а припомните басню, кто больше был в аду наказан[94]: разбойник ли, убивавший на дороге, или злоумышленный писатель?
- Это-то так, конечно, что так! - соглашались с ним старики.
- Или теперь это письмо господина Белинского ходит по рукам, продолжал капитан тем же нервным голосом, - это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для русских - это перестать быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.
- Еще как и ударил-то, - подхватил и Эйсмонд.
- Далее потом-с, - продолжал капитан, - объясняет, что в России произошло филантропическое заменение однохвостного кнута треххвостною плетью, - как будто бы у нас только и делают, что казнят и наказывают.
- Да-с, у нас только и делают, что казнят и наказывают! - вмешался вдруг в разговор, весь вспыхнув, Вихров.
- Кого ж это наказывают? - спросил его спокойно и с заметно малым уважением капитан.
- Меня-с!.. Смею вам представить себя в пример, - произнес тем же раздраженным тоном Вихров.
- Вероятно, есть за что, - заметил ему опять спокойно капитан.
- А за то только, что я осмелился печатно сказать, что у нас иногда пьяные помещики бьют своих жен.
- Это совершенно не ваше дело! - сказал ему с усмешкой капитан.
- Как не мое дело? - возразил опешенный этим замечанием Вихров.
- Нравы всегда и всюду исправляла литература, а не законодатели! сказала ему Мари.
- И нигде нисколько не исправила, а развратила во многих случаях, объяснил ей капитан.
Вихров хотел было возразить ему, но Мари толкнула его ногой и даже шепнула ему:
- Оставь этого господина!
- Что же он, шпион? - спросил ее в свою очередь Вихров.
- Хуже того, фанатик! - сказала Мари.
Капитан между тем обратился к старикам, считая как бы унизительным для себя разговаривать долее с Вихровым, которому тоже очень уж сделалось тяжело оставаться в подобном обществе. Он взялся за шляпу и начал прощаться с Мари. Та, кажется, поняла его и не удерживала.
- Христос с тобой! - сказала она ему ласковым голосом. - Завтра еще заедешь?
- Непременно заеду, - отвечал Вихров и, раскланявшись с прочими, ушел.
Подходя к своей гостинице, он еще издали заметил какую-то весьма подозрительной наружности, стоящую около подъезда, тележку парой, а потом, когда он вошел в свой номер, то увидал там стоящего жандарма с сумкой через плечо. Сомненья его сейчас же все разрешились.
- Ты за мной? - спросил он солдата.
- За вами, ваше высокоблагородие.
- А мне нельзя еще пробыть здесь, проститься кое с кем?
- Никак нельзя того, ваше благородие, - отвечал солдат.
Вихров велел Ивану своему укладывать свои вещи и объявил ему, что они сейчас же поедут.
Иван, как только еще увидел солдата, так уж обмер, а теперь, когда барин сказал ему, что солдат этот повезет их куда-то, то у него зубы даже застучали от страха.
- Дядинька, ты куда нас повезешь?.. В Сибирь, что ли? - спрашивал он почти плачущим и прерывающимся голосом солдата.
- Нет, не в Сибирь, - отвечал тот, ухмыляясь.
Вихров между тем написал коротенькую записку к Мари и объявил ей, что заехать ему к ним нельзя, потому что его везут с жандармом.
Часа в два ночи они выехали. Ванька продолжал дрожать в повозке. Он все не мог понять, за что это барина его наказывали.
"Украл, что ли, он что?!" - размышлял он в глупой голове своей.
Примечания:
94. "... припомните басню, кто больше был в аду наказан...". Имеется в виду басня И. А. Крылова "Сочинитель и Разбойник".