V. НОВАЯ ПУБЛИКА СЛУШАТЕЛЕЙ
О своем намерении поступить в актеры (до того оно сильно запало ему в голову) Вихров даже написал Мари, спрашивая ее, - должен ли он этого желать и следует ли ему о том хлопотать; и в ответ на это получил почти грозное послание от Мари. Она писала: "Ты с ума сошел, mon cousin, и что ты такое наконец хочешь делать с собой?.. Тебе, тебе поступать в актеры? Я это говорю не из глупого какого-нибудь барства, но ты вспомни, какого невысокого рода самое искусство это. Ты помнишь, какой тонкий критик был Еспер Иваныч, а он всегда говорил, что у нас актерам дают гораздо больше значения, чем они стоят того, и что их точно те же должны быть отношения к писателю, как исполнителя - к композитору; они ничего не должны придумывать своего, а только обязаны стараться выполнить хорошо то, что им дано автором, - а ты знаешь наших авторов, особенно при нынешнем репертуаре. Вдруг тебе придется, например, выражать душу г. Кони[99] или ум г. Каратыгина[100]; я бы умерла, кажется, с горя, если бы увидела когда-нибудь тебя на сцене в таких пьесах. Я полагаю, что актерство даже требует некоторой степени невежества, чтобы заучивать всякую чужую дребедень. Ты вспомни твое образование, вспомни данный тебе от бога замечательный талант писателя. Писатель ты, друг мой, а не актер!.. Я думаю, ты и театр-то любишь настолько, насколько это тебе нужно для представления и описания творимых тобою лиц. Занимайся лучше твоим расколом, наконец напиши что-нибудь, но об актерстве и не помышляй!" Вихров не утерпел и в первый раз, как пошел к Захаревским, взял это письмо и прочел его Юлии.
Та закусила губки и несколько времени молчала.
- Что ж, эта кузина ваша молода? - спросила она.
Вихров в первый еще раз заговорил с ней о Мари.
- Нет, - отвечал он.
Юлия вздохнула несколько посвободнее.
- Она, должно быть, очень умная женщина, - продолжала Юлия.
- О, какая еще умница! - воскликнул Вихров. - Главное, образование солидное получила; в Москве все профессора почти ее учили, знает, наконец, языки, музыку и сверх того - дочь умнейшего человека.
- Какая счастливица она! - произнесла Юлия, как-то съеживаясь и потупляя глаза. - Как бы я желала образовать себя еще хоть немного.
- Что же, вы достаточно образованы, - сказал ей в утешение Вихров.
- Я больше сама себя образовала, - отвечала она, - но я желала бы быть так образована, как вот эта ваша кузина.
- Да чего же у вас недостает для этого?
- Во-первых, я не знаю языков; в пансионе нас выучили болтать по-французски, но и то я не все понимаю, а по-немецки и по-английски совсем не знаю.
- Это так, - подтвердил Вихров, - без языков - дело плохое: читая одну русскую литературу, далеко не уйдешь, и главное дело - немецкий язык!.. Мой один приятель Неведомов говаривал, что человек, не знающий немецкого языка, ничего не знает.
- Но как мне теперь учиться, у кого? - проговорила, как бы в грустном раздумье, Юлия.
- Давайте, я вас буду учить, - сказал Вихров, больше шутя.
Юлия вспыхнула даже вся от восторга.
- Этакого счастья, кажется, и быть не может для меня... - сказала она.
- Оттого, что вы соскучитесь со мной, - произнесла Юлия.
- Вовсе не соскучусь, - отвечал Вихров.
Странное дело: m-lle Захаревская со всеми другими мужчинами была очень бойкая и смелая девушка, но, разговаривая с Вихровым, делалась какая-то кроткая, тихая, покорная.
- Вы хоть бы то для меня великое одолжение сделали, - продолжала она, если бы прочли мне вашу повесть!.. Сколько времени я прошу вас о том.
Вихров, напуганный своим чтением Фатеевой, немножко уже побаивался читать в провинциальном обществе.
- Надоела она мне самому-то очень, когда вспомню я, сколько я за нее страдал... - проговорил он.
- Ах, боже мой, мы ведь ваши друзья, а потому, я думаю, будем слушать с участием, - проговорила Юлия.
- Что же, и ваши братья желают слушать? - спросил ее Вихров.
- Да, они очень желают, - отвечала она, немного покраснев: в сущности, ей одной только очень этого хотелось.
- Хорошо! - согласился, наконец, Вихров.
Иларион Захаревский, впрочем, с удовольствием обещался приехать на чтение; Виссарион тоже пожелал послушать и на этот вечер нарочно даже остался дома. Здесь я считаю не лишним извиниться перед читателями, что по три и по четыре раза описываю театры и чтения, производимые моим героем. Но что делать?.. Очень уж в этом сущность его выражалась: как только жизнь хоть немного открывала ему клапан в эту сторону, так он и кидался туда.
Чтение предположено было произвести в кабинете Виссариона, и он был так предусмотрителен, что приготовил для автора воды, сахару и лимон. Вихров начал чтение. Слушатели сначала внимали ему молча и склонив головы, и только Юлия по временам вспыхивала и как бы вздрагивала немного. В том месте, где муж героини едет в деревню к своей любовнице, и даже описывается самое свидание это, - Виссарион посмотрел на сестру, а потом - на брата; та немножко сконфузилась при этом, а по лицу прокурора трудно было догадаться, что он думал. Когда Вихров немного приостановился, чтобы отдохнуть и выпить воды, Виссарион сейчас же подошел и спросил его на ухо:
- А что, у вас много еще таких вольных мест будет?
- Будет еще, - отвечал Вихров, думая, что тому нравятся такие места.
- А в которых главах? - продолжал спрашивать Виссарион.
- В пятой и седьмой. - отвечал Вихров, припоминая.
Инженер сейчас же вслед за тем вышел из комнаты и велел к себе вызвать сестру.
- На пятой и седьмой главе изволь выйти, там черт знает, он сам говорит, какие еще вольности пойдут, - сказал он ей.
- Какие вольности? - спросила та, как бы не понимая.
- Такие, какие девушке слушать неприлично.
Юлия насмешливо улыбнулась.
- Ну, дура, значит, - проговорил Виссарион ей вслед и потом с недовольным лицом возвратился в кабинет.
Там тоже происходил по поводу повести разговор между Вихровым и прокурором.
- Это не мудрено, что вас за эту вещь сослали, - говорил сей последний.
- А что же? - спросил Вихров.
- То, что тут все подламывается: и семейство и права все, - говорил прокурор.
- Не слушайте, пожалуйста, Вихров, никого из них и читайте далее; они оба в литературе ничего не смыслят, - перебила его Юлия.
- Ты-то больше смыслишь, - возразил ей инженер, уже от досады сидя не на стуле, а у себя на столе, и болтая сильно ногами.
- Конечно, уж больше твоего! - произнесла Юлия.
Вихров начал снова свое чтение. С наступлением пятой главы инженер снова взглянул на сестру и даже делал ей знак головой, но она как будто бы даже и не замечала этого. В седьмой главе инженер сам, по крайней мере, вышел из комнаты и все время ее чтения ходил по зале, желая перед сестрой показать, что он даже не в состоянии был слушать того, что тут читалось. Прокурор же слушал довольно равнодушно. Ему только было скучно. Он вовсе не привык так помногу выслушивать чтения повестей.
Вихров, наконец, заметил все это и остановил чтение свое. Он нарочно потом несколько времени молчал и ждал мнения своих слушателей.
- Какая чудная вещь! Превосходная! - проговорила, наконец, Юлия.
Прокурор при этом только усмехнулся.
- А вам она не понравилась? - обратился к нему Вихров.
- Не то, что не понравилась, - отвечал Захаревский, пожимая плечами, но она произвела на меня тяжелое, нервное и неприятное впечатление.
- Что же, тебе какое надобно впечатление? - перебила его сестра. - Если уж ты так хлопочешь о спокойствии, так не читай, а пей вот лучше эту воду с сахаром.
- Но я другое же читаю, и на меня не производит такого неприятного впечатления.
- На тебя все решительно производит бог знает какое впечатление, говорила Юлия, - ты и "Бедных людей" Достоевского не мог дочитать и говорил, что скучно.
- Конечно, скучно, - подтвердил правовед.
- Ну да, для тебя, пожалуй, и Акакий Акакиевич Гоголя покажется скучным; в жизни ты ему посочувствуешь, а в книге он тебе покажется скучен.
- Нет, мне многое кажется не скучным, - возразил прокурор, как бы обдумывая каждое свое слово. - Вот я недавно читал одну вещь, которую мне товарищи прислали и которая, конечно, никогда не печатается; это "Сцены в уголовной палате" Аксакова[101], - это точно что вещь, которая заставит задуматься каждого.
Вихров очень хорошо видел, что прокурор никак не мог добраться до смысла его повести, а потому решился несколько помочь ему.
- Вы, как вот видно из ваших последних слов, признаете важность повести, рассказов и сцен, написанных о общественным значением, с задней мыслью, как нынче осторожно выражаются критики.
- Признаю, - отвечал прокурор.
- Так это же значение имеет и моя повесть; она написана в защиту нрав женщины; другая моя повесть написана против крепостного права.
- Но каким же образом вы обстоите права женщин, если напишете несколько возмутительных сцен.
- А как же "Сцены в уголовной палате" могут действовать на наше законодательство?
- Да тут прочтут и поймут сразу, что там за нелепость происходит.
- И меня прочтут и поймут, что тут ужасные вещи происходят.
- Ну, а потом - что же? Для уголовных дел можно издать новые законоположения.
- А потом - то, что улучшатся нравы: общество доведется до сознания разных его скверностей, с которыми оно прежде спокойно уживалось.
Прокурор все-таки остался еще не совсем убежден; его по преимуществу возмущало то, что повесть производила на него неприятное впечатление.
- Я вот читаю Гоголя, но он не производит на меня такого неприятного впечатления, а между тем до какой степени он осмеивает наши нравы.
- Очень просто, потому что там вы читаете комедию. Писатель двоякое впечатление производит на публику - или комическое, или трагическое. В первом случае его цель, чтобы публика хохотала до упаду, а во втором, чтобы плакала навзрыд. Еще в древних риториках сказано, что трагедия должна возбуждать в зрителях чувство ужаса и сострадания.
- И трагическое впечатление гораздо возвышеннее, чем комическое, подхватила Юлия.
Прокурор на это пожал только плечами. Он все-таки еще вполне не убедился.
Что касается до инженера, то он молчал и как бы собирался с силами, чтобы грознее разразиться над произведением моего героя.
- Вы говорите, - начал он наконец, обращаясь к Вихрову и придавая мыслящее выражение своему лицу, - что все это пишете затем, чтобы исправить нравы; но позвольте вас спросить, начну в этом случае примером; заведу ли я на улицах чистоту и порядок, если стану всю грязь, которая у меня дома, выносить и показывать всем публично? Напротив, чистота только тогда будет заведена, если я весь сор буду прятать куда-нибудь к стороне; так и нравы: людей совершенно добродетельными сделать нельзя, но пусть все это они делают только поскромнее, поосторожнее, - тогда и нравы улучшатся.
- Хорошо исправление нравов!.. - проговорил Вихров, улыбаясь.
- Ну, уж это что ж! Какое исправление, - подтвердил и прокурор.
- Это не улучшение, а ухудшение, напротив; он иезуитизм хочет ввести во всех, - подхватила Юлия.
Инженер немного сконфузился; он сам понял, что немного проговорился, но в глубине души своей, в самом деле, думал так.
а дайте это еще какой-нибудь пансионерке прочесть, - ей бог знает что придет после того в голову.
Юлия в этом случае никак не могла уже, разумеется, заступиться за Вихрова; она только молчала и с досадою про себя думала: "Вот человек! Сам бог знает какие вещи говорит при мне, совершенно уж не стесняясь, - это ничего, а я прослушала повесть - это неприлично".
- Что же ей может прийти в голову? - возразил Вихров. - Я все пороки описываю далеко не в привлекательном виде.
- Но достаточно, что вы говорите об них, называете их.
- Если не называть пороков и не говорить об них, так и писать решительно будет нечего.
- Ах, мало ли, боже мой! Написан же "Монте-Кристо" без пороков! договорился наконец инженер до своего любимого романа, в котором ему по преимуществу нравилось богатство Монте-Кристо, который мог жить, кутить и покупать всевозможные вещи: все это ужасно раздражительно действовало на воображение инженера.
- У вас, я вижу, один вкус с mademoiselle Прыхиной, - проговорил не без досады Вихров.
- Именно с Прыхиной, - подтвердила и Юлия насмешливо.
- Черт знает, кто такая там Прыхина, а я говорю, что я сам думаю и чувствую, - произнес инженер.
Вихров, видя, что конца не будет этим спорам и замечаниям, свернул свою тетрадку и раскланялся со всеми, и как Виссарион ни упрашивал его остаться ужинать, и как Юлия ни кидала на него пламенные взгляды, он ушел. Душевное состояние его было скверное, и не то, чтобы его очень смутили все эти отзывы: перебрав в голове слышанные им мнения об его произведении, он очень хорошо видел, что все люди, получившие университетское образование, отзывались совершенно в его пользу, - стало быть, тут, очевидно, происходила борьба между университетским мировоззрением и мировоззрением остального общества. Главным образом его возмутило то, что самому-то ему показалось его произведение далеко не в таком привлекательном свете, каким оно казалось ему, когда он писал его и читал на первых порах. "Да, все это - дребедень порядочная!" - думал он с грустью про себя и вовсе не подозревая, что не произведение его было очень слабо, а что в нем-то самом совершился художественный рост и он перерос прежнего самого себя; но, как бы то ни было, литература была окончательно отложена в сторону, и Вихров был от души даже рад, когда к нему пришла бумага от губернатора, в которой тот писал:
"До сведения моего дошло, что в деревне Вытегре крестьянин Парфен Ермолаев убил жену, и преступление это местною полициею совершенно закрыто, а потому предписываю вашему высокоблагородию немедленно отправиться в деревню Вытегру и произвести строжайшее о том исследование. Дело сие передано уже на рассмотрение уездного суда".
Вихрову в этом поручении, сверх того, было приятно и то, что он тут будет иметь дело с убийцею и станет открывать пролитую кровь человеческую. Он в тот же вечер пошел к Захаревским, которых застал всех в сборе, и рассказал им о своем отъезде. Известие это, видимо, очень испугало и огорчило Юлию.
- Но долго ли же вы пробудете на этом деле? - спросила она.
- Не знаю, пожалуй, и месяц провозишься! - отвечал Вихров.
- Как месяц!.. - почти воскликнула Юлия. - Неужели же вы не можете поспешить и раньше вернуться?
- Вряд ли!.. - отвечал ей Вихров довольно равнодушно.
Юлия после этого стала как опущенная в воду; прокурор тоже выглядел как-то еще солиднее; даже беспечный инженер был явно мрачен и все кусал себе ногти. Разговор тянулся вяло.
- Вы мне, значит, и не дочитаете вашей повести, - говорила Юлия.
- Нет, не дочитаю, - отвечал Вихров.
- Дайте же мне ее, по крайней мере, я сама ее дочту.
- Возьмите хоть совсем; я подарить вам ее могу.
- Ну, совсем подарите, - сказала с улыбкой Юлия.
Тот принес.
- Надпишите же на ней что-нибудь, - сказала Юлия.
- Вихров взял и надписал: "Единственной благосклонной слушательнице от автора".
Оба брата Захаревские смотрели на всю эту сцену молча и нахмурившись.
Вихров вскоре распрощался с ними, чтобы завтра рано утром выехать.
По уходе его между Захаревскими несколько времени продолжалось молчание.
- Что же мне отвечать отцу: приедешь ты или нет? - заговорил первый Виссарион, обращаясь к сестре.
Ту как бы немного при этом подернуло.
- Я сама напишу отцу. Он должен знать и понимать, зачем я здесь живу, отвечала она. - Я надеюсь, что ты не потяготишься мною, - прибавила она уже с улыбкой брату.
- Может быть, никогда и ничем не кончится, - отвечала Юлия опять с маленькою судоргою в лице.
- Так для чего же вся эта и комедия? - возразил инженер.
- А если мне и в комедии этой хорошо, так чего ж тебе жаль? - сказала Юлия.
- Я с его стороны решительно ничего не вижу, кроме простой вежливости, - проговорил прокурор.
- И я тоже! - сказала и Юлия грустно-насмешливым голосом.
- Так к чему же все это поведет? - спросил инженер.
- А я почему знаю! - отвечала Юлия, и глаза ее наполнились уже слезами.
Оба брата только переглянулись при этом и прекратили об этом разговор.
99. Кони Федор Алексеевич (1809-1879) - писатель-водевилист, историк театра, издатель журнала "Пантеон".
101. "Сцены в уголовной палате" Аксакова. - Имеется в виду произведение И. С. Аксакова (1823-1886) "Присутственный день в уголовной палате", опубликованное в России лишь в 1871 году. В 1858 году оно было напечатано в Лондоне, в четвертой книжке "Полярной звезды" Герцена.