XIX. ОТВЕТ МАРИ
Вихров, по приезде в город, как бы в вознаграждение за все претерпенное им, получил, наконец, от Мари ответ. Почерк ее при этом был ужасно тревожен и неровен.
"Я долго тебе не отвечала, - писала она, - потому что была больна - и больна от твоего же письма! Что мне отвечать на него? Тебе гораздо лучше будет полюбить ту достойную девушку, о которой ты пишешь, а меня - горькую и безотрадную - оставить как-нибудь доживать век свой!.."
Далее потом в письме был виден перерыв, и оно надолго, кажется, было оставлено и начато снова еще более тревожным почерком.
"Нет, мой друг, не верь, что я тебе писала; mais seulement, que personne ne sache; ecoutez, mon cher, je t'aime je t'aimerais toujours! [но только чтобы никто не знал, слушай, мой дорогой, я тебя люблю и буду любить всегда! (франц.).] Я долго боролась с собой, чтобы не сказать тебе этого... С тех пор, как увидала тебя в Москве и потом в Петербурге, - господи, прости мне это! - я разлюбила совершенно мужа, меньше люблю сына; желание теперь мое одно: увидаться с тобой. Что это у тебя за неприятности по службе, - напиши мне поскорее, не нужно ли что похлопотать в Петербурге: я поеду всюду и стану на коленях вымаливать для тебя!
Мари".
Первым делом Вихрова, по прочтении этого письма, было ехать к губернатору с тем, чтобы отпроситься у него в отпуск в Петербург.
В приемной он увидел того же скучающего адъютанта, который на этот раз и докладывать не пошел, а прямо ему объявил:
- Подождите тут; в двенадцать часов генерал выйдет.
По настоящим своим чувствованиям Вихров счел бы губернатора за первого для себя благодетеля в мире, если бы тот отпустил его в отпуск, и он все сидел и обдумывал, в каких бы более убедительных выражениях изложить ему просьбу свою.
В двенадцать часов генерал действительно вышел и, увидев Вихрова, как будто усмехнулся, - но не в приветствие ему, а скорее как бы в насмешку. Вихров почти дрожащими руками подал ему дело о бегунах.
- Поймали кого-нибудь? - спросил губернатор, не заглядывая даже в донесение.
- Я поймал, но у меня убежали, - отвечал Вихров; голос у него при этом дрожал.
Губернатор явно уже усмехнулся над ним какой-то презрительной и сожаления исполненной улыбкой и, повернувшись, хотел было уйти в свой кабинет. Вихров остановил его.
- Ваше превосходительство, мне надобно объясниться с вами наедине.
Начальник губернии молча указал ему на кабинет, и они оба вошли туда. Губернатор сел, а Вихров стоял на ногах перед ним.
- Я, ваше превосходительство, имею к вам покорнейшую просьбу: отпустите меня в отпуск, в Петербург... - начал он.
Губернатор уставил на него удивленные глаза, как бы желая убедиться, что он - помешался в уме или нет.
- Вам въезд в столицу запрещен, - проговорил он.
- Но я прошу это, как особой милости; я буду там и не покажусь никому из начальства.
Губернатор усмехнулся.
- Ваше превосходительство, у меня сестра там, единственная моя родная, умирает и желает со мной повидаться, - проговорил Вихров, думая разжалобить начальника губернии.
Тот пожал на это плечами.
- Что ж делать, но я все-таки не могу изменять для вас законов, проговорил он.
- Но неужели же, ваше превосходительство, я здесь на всю жизнь заключен, не сделав никакого преступления? - сказал Вихров.
- То есть как заключены? - спросил губернатор.
- Тем, что я не могу воспользоваться дарованным всем чиновникам правом - уехать в отпуск.
Губернатор уставил на него опять как бы несколько насмешливый взгляд.
- Вы не чиновник здесь, а сосланный, - объяснил он.
Вихров видел, что ни упросить, ни убедить этого человека было невозможно; кровь прилила у него к голове и к сердцу.
- Вторая моя просьба, - начал он, сам не зная хорошенько, зачем это говорит, и, может быть, даже думая досадить этим губернатору, - вторая... уволить меня от производства следствий по делам раскольников.
Начальник губернии вопросительно взглянул на него.
- Я не могу этих дел исполнять, - говорил Вихров.
Начальник губернии не говорил ни слова и продолжал на него смотреть.
- Вы заставляете меня, - объяснял Вихров, - делать обыски в домах у людей, которые по своим религиозным убеждениям и по своему образу жизни, может быть, гораздо лучше, чем я сам.
Начальник губернии стал уж слушать его с некоторым любопытством. Слова Вихрова, видимо, начали его интересовать даже.
- Я, как какой-нибудь азиатский завоеватель, ломаю храмы у людей, беспрекословно исполняю желание какого-то изувера-попа единоверческого... говорил между тем тот.
- Что же вы хотите всем этим сказать? - спросил наконец губернатор.
- То, что я с настоящею добросовестностью не могу исполнять этих поручений: это воспрещает мне моя совесть.
Губернатор усмехнулся.
- Вы напишите мне все это на бумаге; что мне слушать ваши словесные заявления!
- В донесении моем это отчасти сказано, - отвечал Вихров, - потому что по последнему моему поручению я убедился, что всеми этими действиями мы, чиновники, окончательно становимся ненавистными народу; когда мы приехали в селение, ближайшее к месту укрывательства бегунов, там вылили весь квас, молоко, перебили все яйца, чтобы только не дать нам съесть чего-нибудь из этого, - такого унизительного положения и такой ненависти от моего народа я не желаю нести!
- И это написано-с, - отвечал Вихров. - В отпуск, значит, я никак не могу надеяться быть отпущен вами?
- Никак! - отвечал губернатор.
Вихров поклонился ему и вышел.
Губернатор, оставшись один, принялся читать последний его рапорт. Улыбка не сходила с его губ в продолжение всего этого чтения.
- Дурак! - произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув бумагу и положив ее себе в карман, велел подавать фаэтон и, развевая потом своим белым султаном, поехал по городу к m-me Пиколовой.
Он каждое утро обыкновенно после двенадцати часов бывал у нее, и муж ее в это время - куда хочет, но должен был убираться.
Первое намерение героя моего, по выходе от губернатора, было - без разрешения потихоньку уехать в Петербург, что он, вероятно, исполнил бы, но на крыльце своей квартиры он встретил прокурора, который приехал к брату обедать.
- Откуда это вы? - спросил тот.
Вихров рассказал ему - откуда и, объяснив свою надобность ехать в Петербург, признался, что он хочет самовольно уехать, так как губернатор никак не разрешает ему отпуска.
Прокурор отрицательно покачал головой.
- Ну, я не советовал бы вам этого делать, - проговорил он, - вы не знаете еще, видно, этого господина: он вас, без всякой церемонии, велит остановить и посадит вас в тюрьму, - и будет в этом случае совершенно прав.
- Но что же делать, что же делать? - говорил Вихров почти со слезами на глазах.
Захаревский пожал плечами.
- По-моему, самое благоразумное, - сказал он, - вам написать от себя министру письмо, изложить в нем свою крайнюю надобность быть в Петербурге и объяснить, что начальник губернии не берет на себя разрешить вам это и отказывается ходатайствовать об этом, а потому вы лично решаетесь обратиться к его высокопревосходительству; но кроме этого - напишите и знакомым вашим, кто у вас там есть, чтобы они похлопотали.
Все это складно уложил в голове и Вихров.
"Напишу к министру и Мари, к Плавину, Абрееву, авось что-нибудь и выйдет", - подумал он и сообщил этот план прокурору.
Тот одобрил его.
- Но вы, однакоже, все-таки потом опять вернетесь сюда из Петербурга? спросил его Захаревский.
- Никогда, если только меня оставят и не выгонят из Петербурга! воскликнул Вихров и затем поспешил раскланяться с прокурором, пришел домой и сейчас же принялся писать предположенные письма.
В изобретении разных льстивых и просительных фраз он почти дошел до творчества: Сиятельнейший граф! - писал он к министру и далее потом упомянул как-то о нежном сердце того. В письме к Плавину он беспрестанно повторял об его благородстве, а Абрееву объяснил, что он, как человек новых убеждений, не преминет... и прочее. Когда он перечитал эти письма, то показался даже сам себе омерзителен.
- О, любовь! - воскликнул он. - Для тебя одной только я позволяю себе так подличать!
"Сокровище мое, хлопочите и молите, чтобы дали мне отпуск, о чем я вместе с сим прошу министра. Если я еще с полгода не увижу вас, то с ума сойду".
Когда окончены были все эти послания, с Вихровым от всего того, что он пережил в этот день, сделался даже истерический припадок, так что он прилег на постель и начал рыдать, как малый ребенок.
Груня понять не могла, что такое с ним. Грустная, с сложенными руками, она стояла молча и смотрела на него.
Прокурор, между тем, усевшись с братом и сестрой за обед, не преминул объяснить:
- А я сейчас вашего постояльца встретил; он хлопочет и совсем желает уехать в Петербург.
- Скатертью ему и дорога туда! - подхватил инженер, которому до смерти уже надоел и сам Вихров и всякий разговор об нем.
Прокурор в это время мельком взглянул на сестру.
- Но, может быть, некоторые дамы будут скучать об нем, - проговорил он с полуулыбкой.
Юлия, слушая братьев, только бледнела.
- Что же, он свою Миликтрису Кирбитьевну, - спросил Виссарион, разумея под этим именем Грушу, - с собой берет?
- Нет, я подозреваю, что у него там есть какая-нибудь Кирбитьевна, к которой он стремится, - подхватил прокурор.
Юлия в это время делала салат, и глаза ее наполнились слезами.
Юлия поспешно отодвинула от себя салатник.
- Вам обоим, кажется, приятно мучить меня?! - проговорила она.
- Не мучить, а образумить тебя хотим, - сказал ей прокурор, - потому что он прямо мне сказал, что ни за что не возвратится из Петербурга.
- Что ж из этого? - возразила ему Юлия, уставляя на него еще полные слез глаза. - Он останется в Петербурге, и я уеду туда.
- Отец пустит; я скажу ему, что я хочу этого, - и он переедет со мной в Петербург.
- Вот это хорошо! - подхватил инженер. - А потом Вихрова куда-нибудь в Астрахань пихнут - и в Астрахань за ним ехать, его в Сибирь в рудники сошлют - и в рудники за ним ехать.
- Вот втюрилась, дура этакая! - сказал инженер невеселым голосом.