XVIII. ПОМЕЩИК КНОПОВ
Герой мой до такой степени рассердился на поярковских раскольников за их коварство и изуверство, что не в состоянии даже был остаться ночевать в этом селенье.
- Поедемте куда-нибудь в другую деревню! - сказал он непременному члену.
- Поедемте-с! - отвечал тот покорно; но, когда они сели в тарантас, он проговорил несмело:
- К дяденьке бы моему Петру Петровичу Кнопову заехать.
- К Кнопову?.. - повторил Вихров. - Это к остряку здешнему!
- Да-с, - отвечал Мелков.
Вихров давно уже слыхал о Кнопове и даже видел его несколько раз в клубе: это был громаднейший мужчина, великий зубоскал, рассказчик, и принадлежал к тем русским богатырям, которые гнут кочерги, разгибают подковы, могут съесть за раз три обеда: постный, скоромный и рыбный, что и делают они обыкновенно на первой неделе в клубах, могут выпить вина сколько угодно. Приезжая из деревни в губернский город, Петр Петрович прямо отправлялся в клуб, где сейчас же около него собиралась приятельская компания; он начинал пить, есть, острить и снова пить. Не ограничиваясь этим, часов в двенадцать он вставал и проговаривал детским голосом: "Пуа!" Это значит - со всей компанией ехать в другие увеселительные заведения пить. Во всех этих случаях Петра Петровича никто и никогда не видал говорящим или делающим какие-нибудь глупости - и даже очень утомленным: бодро оканчивал он проведенные таким образом вечера и бодрым и свежим просыпался он и на другой день. В молодости Петр Петрович был гусар, увез себе жену по страсти, очень ее любил, но она умерла, и он жил теперь вдовцом, подсмеиваясь и зубоскаля над всем божьим миром.
Вихрову даже приятно было заехать к этому умному, веселому и, как слышно было, весьма честному человеку, но кучер что-то по поводу этого немножко уперся. Получив от барина приказание ехать в усадьбу к Кнопову, он нехотя влез на козлы и тихо поехал по деревне.
- Темненька ночь-то ехать, - проговорил он.
- Да хоть голову сломить, а ехать надо! - сказал ему Вихров.
- Зачем голову ломать, бог даст, доедем и так, - отвечал кучер.
Он был довольно еще молодой малый и, по кучерской тогдашней моде, с усами, но без бороды.
Нежнолюбивая мать Мелкова держала для сына крепкий экипаж и хороших лошадей и еще более того беспокоилась, чтобы кучер был у него не пьяница, умел бы ездить и не выпрокинул бы как-нибудь барчика, - и кучер, в самом деле, был отличный.
- Хорошо, что я фонарь с собой захватил, а то тут будет Федюкинская гора, - говорил он, едучи шагом.
Впереди почти уж ничего было не видать.
- Что же, она опасна, что ли? - спросил Вихров.
- Днем-то ничего, а теперь тоже ночь, - отвечал кучер, - одна-то сторона у нее, - косогор, а с другой-то - овраг; маленько не потрафишь, пожалуй, и слетишь в него.
- Так как же мы проедем?
- У нас лошади-то в какую хочешь темь едут, словно человек, понимают, вмешался в разговор Мелков.
- Что человек-то?.. Другой человек глупей лошади, - пояснил и кучер и вряд ли в этом случае не разумел своего барина.
Проехали таким образом верст семь.
- Ну, вот и гора! - сказал, наконец, кучер и затем слез с козел, шаркнул спичку, засветил ею в фонаре свечку и пошел вперед.
- Вы поправьте лошадьми-то, - сказал он Вихрову. - Наш-то барин не очень на это складен, - прибавил он уже вполголоса.
Поехали. Вихров, взглянув вперед, невольно обмер: гора была крутейшая и длиннейшая; с одной стороны, как стена какая, шел косой склон ее, а с другой, как пропасть бездонная, зиял овраг. Кучер шел около самого краюшка оврага; лошади, несмотря на крутейший спуск, несмотря на то, что колеса затормозить у тарантаса было нечем, шажком следовали за ним. Коренная вся сидела в хомуте и, как бы охраняя какое сокровище, упиралась всеми четырьмя ногами, чтобы удержать напор экипажа; пристяжные шли с совершенно ослабленными постромками. Кто выучил и кто заставлял этих умных животных так делать - неизвестно, потому что Вихров держался только за вожжи, но шевелить ни одной из них не смел. Юный член суда дремал в это время. Когда, наконец, спустились с горы, Вихров вздохнул посвободнее. Кучер тоже был доволен.
- Теперь только, дай бог, в гору взобраться, - сказал он, не садясь еще на козлы.
- А что - крута тоже? - спросил Вихров.
- Крутей этой, - отвечал кучер, идя около тарантаса. - Потрогивайте маненько лошадей-то, - сказал он.
Вихров тронул.
Лошади сейчас же побежали, а кучер побежал за тарантасом. Лошади, чем крутей становилась гора, тем шибче старались бежать, хоть видно было, что это им тяжело; пристяжные скосились даже все вперед, до того они тянули постромки, а коренная беспрестанно растопыривала задние ноги, чтобы упираться ими. Кроме крутизны, тарантас надобно было еще перетаскивать через огромные каменья.
- Только грешникам вбегать в эту гору, - говорил кучер, поспевая бегом за тарантасом и неся в одной руке фонарь, а в другой - огромный кол.
- Ну, ну, матушки, вытягивайте! - говорил он лошадям.
Те, наконец, сделали последнее усилие и остановились. Кучер сейчас же в это время подложил под колеса кол и не дал им двигаться назад. Лошади с минут с пять переводили дыхание и затем, - только что кучер крикнул: "Ну, ну, матушки!" - снова потянули и даже побежали, и, наконец, тарантас остановился на ровном месте.
- Тпру! - произнес самодовольно кучер.
- Слава тебе господи! - подхватил и Вихров.
Кучер сел на козлы; он сам тоже сильно запыхался.
- Теперь и месяцу скоро надобно взойти, - проговорил он, усаживаясь на козлах и подбирая вожжи.
- Скоро? - переспросил Вихров.
В самом деле, в весьма недолгое время на горизонте показалось как бы зарево от пожара, и затем выплыл совершенно красный лик луны.
- Вот она!.. Сначала-то ничего не действует, не помогает, - проговорил кучер, - а чем выше пойдет, тем светлее все будет.
- Да ведь и солнце точно так же! - заметил ему Вихров.
- И солнце так же! Видно, сверху-то им ловчей светить, - проговорил кучер и тронул лошадей трусцой.
Луна, поднимаясь вверх, действительно все светлей и светлей начала освещать окрестность. Стало видно прежде всего дорогу, потом - лесок по сторонам; потом уж можно было различать поля и даже какой хлеб на них рос. Лошади все веселей и веселей бежали, кучер только посвистывал на них.
- Разбудить бы нашего барина надо, недалеко уж! - говорил он.
Юный член суда не сидел уж, а, завалившись своим худощавым корпусом за спину Вихрову, храпом храпел.
- Вставайте, недалеко! - сказал ему тот.
- Чего? Что? Где? - пробормотал он, подымаясь и уставляя на Вихрова заспанные глаза.
- Мы уж скоро приедем! - повторил ему тот.
- Да, да, приедем! - повторил непременный член.
Свежий осенний воздух, впрочем, вскоре заставил его окончательно прийти в себя.
- Я к дяденьке-то прежде сбегаю и скажу, что мы приехали, - сказал он.
- А так разве он не пустит нас? - спросил Вихров.
- Да так-с, все лучше, как я сбегаю!
- Ну, сбегайте, - сказал ему Вихров.
Юноша, должно быть, побаивался своего дяденьки, потому что, чем ближе они стали подъезжать к жилищу, тем беспокойнее он становился, и когда, наконец, въехали в самую усадьбу (которая, как успел заметить Вихров, была даже каменная), он, не дав еще хорошенько кучеру остановить лошадей и несмотря на свои слабые ноги, проворно выскочил из тарантаса и побежал в дом, а потом через несколько времени снова появился на крыльце и каким-то довольным и успокоительным голосом сказал Вихрову:
- Пойдемте-с, дяденька просит вас!
Вихров пошел. В передней их встретил заспанный лакей; затем они прошли темную залу и темную гостиную - и только уже в наугольной, имеющей вид кабинета, увидели хозяина, фигура которого показалась Вихрову великолепнейшею. Петр Петрович, с одутловатым несколько лицом, с небольшими усиками и с эспаньолкой, с огромным животом, в ермолке, в плисовом малиновом халате нараспашку, с ногами, обутыми в мягкие сапоги и, сверх того еще, лежавшими на подушке, сидел перед маленьким столиком и раскладывал гран-пасьянс.
- А я, дядинька, пойду умоюсь, - отнесся к нему несмело племянник.
- Умойся, авось попригляднее немножко будешь! - отвечал ему насмешливо Петр Петрович.
Племянник ушел.
Петр Петрович снова обратился к Вихрову.
- Вы ведь, кажется, сосланный к нам?
- Сосланный.
- Ну, и как же вам нравится начальник ваш, наш царь Иоанн Васильевич Мохов?
- Хуже его людей я редко встречал, - отвечал откровенно Вихров.
- И я тоже, и я тоже-с! - отвечал, засмеявшись от удовольствия, Петр Петрович: он был давнишний и заклятый враг губернатора. - Это он вас и послал в Поярково? - продолжал Петр Петрович.
- Он.
- И там вас, племянник сказывал, совсем было с голоду уморили?
- Молоко и квас даже весь выпустили.
Петр Петрович усмехнулся и покачал головой.
- Каналья этакий! - произнес он. - Да и вы, господа чиновники, удивительное дело, какой нынче пустой народ стали! Вон у меня покойный дядя исправником был... Тогда, знаете, этакие французские камзолы еще носили... И как, бывало, он из округи приедет, тетушка сейчас и лезет к нему в этот камзол в карманы: из одного вынимает деньги, что по округе собрал, а из другого - волосы человечьи - это он из бород у мужиков надрал. У того бы они квасу не выпустили!
- Вероятно! - подтвердил Вихров. - Квас уж это - бог с ними, но у меня тут двое пойманных бегунов убежали - и поярковские мужики явно их скрыли.
- Еще бы они не скрыли! - подхватил Петр Петрович. - Одного поля ягода!.. Это у них так на две партии и идет: одни по лесам шляются, а другие, как они сами выражаются, еще мирщат, дома и хлебопашество имеют, чтобы пристанодержательствовать этим их бродягам разным, - и поверите ли, что в целой деревне ни одна почти девка замуж нейдет, а если поступает какая в замужество, то самая загоненная или из другой вотчины.
- Отчего же это? - спросил Вихров.
- Оттого, что по ихней вере прямо говорится: жена дана дьяволом, то есть это значит: поп венчал, а девки - богом... С девками все и живут, и, вдобавок, еще ни одна из них и ребят никогда не носит.
- Это почему? - воскликнул Вихров.
- Потому что или вытравляют, или подкидывают, или еще лучше того: у меня есть тут в лесу озерко небольшое - каждый год в нем младенцев пятнадцать - двадцать утопленных находят, и все это - оттуда.
- А полиция тут только - хап, хап! Вон исправник-то, небось, умен: сам не поехал, а дурака-племянничка моего послал.
В это время вошел человек и подал Вихрову чаю.
- Повара мне позвать, - сказал ему Петр Петрович.
Человек ушел исполнять это приказание.
- Что такое наша полиция, я на себе могу указать вам пример... Вот перед этим поваром был у меня другой, старик, пьяница, по прозванью Поликарп Битое Рыло, но, как бы то ни было, его находят в городе мертвым вблизи кабака, всего окровавленного... В самом кабаке я, через неделю приехавши, нашел следы человеческой крови - явно ведь, что убит там?.. Да?
- Конечно, убит! - подтвердил и Вихров.
- Ничуть не бывало-с! - возразил Петр Петрович. - Наша полиция точно в насмешку спрашивает меня бумагой, что так как у повара моего в желудке найдено около рюмки вина, то не от вина ли ему смерть приключилась? Я пишу: "Нет, потому что и сам господин исправник в присутствии моем выпивал неоднократно по десяти рюмок водки, и оттого, однако, смерти ему не приключалось"; так они и скушали от меня эту пилюлю.
- А в деле все-таки ничего не раскрыли? - заметил Вихров.
- Все-таки ничего не раскрыли, - подхватил Кнопов, - и то ведь, главное, досадно: будь там какой-нибудь другой мужичонко, покрой они смерть его - прах бы их дери, а то ведь - человек-то незаменимый!.. Гений какой-то был для своего дела: стоит каналья у плиты-то, еле на ногах держится, а готовит превосходно.
В дверях показался, должно быть, позванный повар.
- Приготовь ты нам, братец, - стал приказывать ему Петр Петрович, биток; только не думайте, чтобы биток казенный, - поспешил он успокоить Вихрова. - Возьми ты, братец, - продолжал он повару, - самой лучшей говяжьей вырезки, изруби ты все это вместе с мозгами из костей, и только не мелко руби, слышишь! И чтобы куска у меня хлеба положено не было: все чтобы держалось на мясном соку!.. Изруби ты туда еще пом-д'амуров, немного чесноку, немного луку, и на подмазе из сливочного масла - только на подмазе, не больше, понимаешь? - изжарь все это.
Повар, получив такое приказание, не уходил.
- Куропаток давешних прикажете подать? - спросил он не совсем смелым голосом.
- Выкинуть их совсем, дурак этакий! - вспылил Петр Петрович. - Изжарить порядочно не умеет: либо сварит, либо иссушит все... Чтобы в соку у меня было подано свежих три куропатки.
Повар ушел.
- Вот ведь тоже стряпает! - произнес, показав вслед ему головой, Петр Петрович. - А разве так, как мой покойный Поликарп Битое Рыло... Два только теперича у меня удовольствия в жизни осталось, - продолжал он, - поесть и выпить хорошенько, да церковное пение еще люблю.
- Церковное? - переспросил Вихров.
- Да-с, у меня хор есть свой - отличный, человек сорок!.. Каждый праздник, каждое воскресенье они поют у меня у прихода.
- Это очень интересно.
- Сделайте одолжение.
- Человек! - крикнул Петр Петрович.
На этот раз вбежал прежний лакей.
- Вели собраться хору и зажги в зале и гостиной свечи.
Человек побежал исполнить приказание.
- Сам в молодости пел недурно, - продолжал Петр Петрович с некоторым даже чувством, - и до самой смерти, видно, буду любить пение.
В комнату вошел, наконец, племянник - умытый, причесанный и в новеньком сюртуке.
- Вот и я-с! - проговорил он.
- Видим, что и ты! - сказал ему опять насмешливо Петр Петрович. - Вот нынче в корпусах-то как учат, - продолжал он, относясь к Вихрову и показывая на племянника. - Зачем малого отдавали?.. Только ноги ему там развинтили, да глаза сделали как у теленка.
- Уж у меня нынче, дяденька, ноги покрепче стали.
- Ну и слава тебе господи, коли закрепляются понемногу.
Петр Петрович постоянно звал племянника развинченным.
В это время в гостиной и зале появился огонь и послышалось шушуканье нескольких голосов и негромкие шаги нескольких человек.
- Собрались, должно быть, - проговорил Петр Петрович.
- Человек, костыль мне! - крикнул Кнопов.
Человек вбежал и подал ему толстый костыль.
- Попробуйте-ка! Хорош ли? - проговорил Петр Петрович, подавая его Вихрову.
Тот попробовал. В костыле, по крайней мере, пуда два было.
- Он железный у вас? - спросил Вихров.
"Нельзя, говорит, носить такой палки, вы убить ею можете!" - "Да я, говорю, и кулаком убить могу; что же, мне и кулаков своих не носить с собой?"
Говоря это, он шел, ковыляя, в гостиную и зало, где хор стоял уже в полном параде. Он состоял из мужчин и женщин; последние были подстрижены, как мужчины, и одеты в мужские черные чепаны.
- Марья-то какая смешная! - сказал племянник, показывая Петру Петровичу на одну из переодетых девушек.
- Что, понравилась, видно? - спросил тот его.
- Да-с, - отвечал племянник, как-то глупо осклабляясь.
- Из Бортнянского[104], - сказал Петр Петрович хору.
Тот запел. Он был довольно согласный и с недурными голосами.
Вихров из всего их пения только и слышал: Да вознесуся! - пели басы. Да вознесуся! - повторяли за ними дисканты. Да вознесуся! - тянул тенор.
Петр Петрович от всего этого был в неописанном восторге; склонив немного голову и распустив почти горизонтально руки, он то одной из них поматывал басам, то другою - дискантам, то обе опускал, когда хору надо бы было взять вместе посильнее; в то же время он и сам подтягивал самой низовой октавой.
- И песенок хорошо, - отвечал тот.
- Ну, любимую мою! - обратился Петр Петрович к хору, который сейчас же из круга вытянулся в шеренгу и запел:
Я вечор, млада, во пиру была!
Петру Петровичу, по-видимому, особенно нравилось то место, где пелось:
Я пила, млада, все наливочку;
Я не рюмочкой, не стаканчиком,
Я пила, млада, из полна ведра!
"Из полна ведра!" - басил он и сам при этом случае. Хор затем продолжал:
За вереюшку ухватилася!
"Ухватилася!" - басил Петр Петрович и, несмотря на больные ноги, все-таки немножко пошевеливал ими: родник веселости, видно, еще сильно бился в нем, не иссяк от лет и недугов.
- Ну, Миша, пляши! - крикнул он племяннику.
- Я, дяденька, не умею, - отвечал тот, краснея, но, впрочем, вставая.
На этот зов сейчас же вышла из хора та девушка, на которую указывал племянник.
- Говорят тебе - пляши! - подтвердил ему еще раз дядя.
Бедный член суда, делать нечего, начал выкидывать свои развинченные ноги, а Марья, стоя перед ним, твердо била трепака; хор продолжал петь (у них уж бубны и тарелки появились при этом):
Я не мед пила и не водочку...
За последовавшим вскоре после того ужином Петр Петрович явился любителем и мастером угостить: дымящийся биток в самом деле оказался превосходным, бутылок на столе поставлено было несть числа; Петр Петрович сейчас же своих гостей начал учить - как надо резать сыр, и потом приготовил гастрономическим образом салат. Когда племянник не стал было пить вина, он прикрикнул на него даже: "Пей, дурак! Все равно на ногах уж не стоишь!" - а Вихрова он просто напоил допьяна, так что тот, по случаю хорового церковного пения, заговорил уж об религии.
- Во всех религиях одно только и вечно: это эстетическая сторона, говорил он, - отнимите вы ее - и религии нет! Лютерство, исключившее у себя эту сторону, не религия, а бог знает что такое!
- Так, так! - соглашался с ним и Петр Петрович.
Вихров, разговорившись далее, хватил и в другую сторону.
- Разумеется! - подтверждал Петр Петрович.
Он всегда и вообще любил все вольнодумные мысли.
- Что, сосулька, спать уж хочешь? - обратился он к племяннику, зевавшему во весь рот.
- Хочу, дяденька! - отвечал тот.
Постели гостям были приготовлены в гостиной. Та же горничная Маша, не снявшая еще мужского костюма, оправляла их. Вихров улегся на мягчайший пуховик и оделся теплым, но легоньким шелковым одеялом.
"Черт знает, что такое! - рассуждал он в своей не совсем трезвой голове. - Сегодня поутру был в непроходимых лесах - чуть с голоду не уморили, а вечером слушал прекрасное хоровое пение и напился и наелся до одурения, - о, матушка Россия!"
Поутру Петр Петрович так же радушно своих гостей проводил, как и принял, - и обещался, как только будет в городе, быть у Вихрова.
Лошади Мелкова были на этот раз какие-то чистые, выкормленные; кучер его также как бы повеселел и прибодрился. Словом, видно было, что все это получило отличное угощение.
104. Бортнянский Дмитрий Степанович (1751-1825) - известный русский композитор церковной музыки.