VI. ОДНО ЗА ОДНИМ
Тяжелое душевное состояние с Вихровым еще продолжалось; он рад даже был, что Мари, согласно своему обещанию, не приезжала еще в их края. У нее был болен сын ее, и она никак не могла выехать из Петербурга. Вихров понимал, что приезд ее будет тяжел для Груши, а он не хотел уже видеть жертв около себя - и готов был лучше бог знает от какого блаженства отказаться, чтобы только не мучить тем других. Переписка, впрочем, между им и Мари шла постоянная; Мари, между прочим, с величайшим восторгом уведомила его, что повесть его из крестьянского быта, за которую его когда-то сослали, теперь напечаталась и производит страшный фурор и что даже в самых модных салонах, где и по-русски почти говорить не умеют, читаются его сказания про мужиков и баб, и отовсюду слышатся восклицания: "C'est charmant! Comme c'est vrai! Comme c'est poetique!" [Это очаровательно! Как это верно! Как это поэтично! (франц.).]
"Ты себе представить не можешь, - заключала Мари, - как изменилось здесь общественное мнение: над солдатчиной и шагистикой смеются, о мужиках русских выражаются почти с благоговением. Что крепостное право будет уничтожено - это уже решено; но, говорят многие, коренные преобразования будут в судах и в финансах. Дай-то бог, авось мы доживем до того, что нам будет возможно не боясь честно говорить и не стыдясь честно жить". По газетам Вихров тоже видел, что всюду курили фимиам похвал его произведению. Встреть моего писателя такой успех в пору его более молодую, он бы сильно его порадовал; но теперь, после стольких лет почти беспрерывных душевных страданий, он как бы отупел ко всему - и удовольствие свое выразил только тем, что принялся сейчас же за свой вновь начатый роман и стал его писать с необыкновенной быстротой; а чтобы освежаться от умственной работы, он придумал ходить за охотой - и это на него благотворно действовало: после каждой такой прогулки он возвращался домой здоровый, покойный и почти счастливый. Вместо Живина, который все время продолжал сидеть с женой и амурничать, Вихров стал брать с собой Ивана. Этот Санчо Панса его юности вел себя последнее время прекрасно: был постоянно трудолюбив, трезв и даже опрятен и почти что умен. Стрелял он тоже порядочно - и выучился этому от нечего делать, когда барином сослан был в деревню.
Каждый почти день Вихров с ружьем за плечами и в сопровождении Ивана, тоже вооруженного, отправлялся за рябчиками в довольно мрачный лес, который как-то больше гармонировал с душевным настроением героя моего, чем подозерные луга. Вихров почти наизусть выучил всю эту дорогу: вот пройдет мимо гумен Воздвиженского и по ровной глинистой дороге начнет подниматься на небольшой взлобок, с которого ненадолго бывает видно необыкновенно красивую колокольню села Богоявления; потом путь идет под гору к небольшому мостику, от которого невдалеке растут две очень ветвистые березы; затем опять надо идти в гору. Вихров всегда задыхался при этом; но вот, наконец, и воротца в лес. Иван, когда они подходили к ним, уходил немного вперед и отворял воротца, под которыми постоянно была лужа грязи. Пройдя их, сейчас же можно было поворачивать в лес. Идя в чаще елок, на вершины которых Иван внимательнейшим образом глядел, чтобы увидеть на них рябчика или тетерева, Вихров невольно помышлял о том, что вот там идет слава его произведения, там происходит война, смерть, кровь, сколько оскорбленных самолюбий, сколько горьких слез матерей, супруг, а он себе, хоть и грустный, но спокойный, гуляет в лесу. На одну из ближайших ко входу в лес колод Вихров обыкновенно садился отдыхать, а Иван в почтительной позе устанавливался невдалеке от него - и Вихров всякий раз, хоть и не совсем ласковым голосом, говорил ему:
- Садись, что ж ты стоишь!
И Иван садился, но все-таки продолжал держать себя в несколько трусливой позе. Наконец, Вихрову этот подобострастный вид его стал наскучать - и он решился ободрить его, хоть и предчувствовал, что Иван после того сейчас же нос подымет и, пожалуй, опять пьянствовать начнет; но, как бы то ни было, он раз сказал ему:
- Иван, что ж ты не женишься?
- На ком же жениться-то! - отвечал Иван, потупляясь немного.
Барин в этом случае попал в самую заветную его мечту.
- Хорошие-то невесты за меня не пойдут, а на худой-то что жениться.
- Да ведь невесты все одинаково хороши!
- Нет-с, разница большая, - отвечал Иван, ухмыляясь. - За меня было, вон, поповна даже шла-с.
- Ну так что же?
- Да говорит: "Есть у тебя сто рублей денег, так пойду за тебя", - а у меня какие ж деньги!
И в голосе Ивана Вихров явно почувствовал укор себе, зачем он ему не приготовил этих ста рублей.
- Что ж, она хороша лицом?
- Нет, из лица она не так чтобы очень красива, - отвечал Иван.
Поповна была просто дурна и глупа очень.
- Так чем же она тебе нравится?
- Да тем, что попочетнее, все не мужичка простая.
- И ты бы на ней с большим удовольствием женился?
- Ну, хорошо, сватайся! Я тебе дам сто рублей.
Иван что-то молчал.
- Когда же ты будешь свататься? - спросил Вихров, думая, что не налгал ли все это Иван.
- Да вот-с тут как-нибудь, - отвечал Иван опять как-то нерешительно; у него мгновенно уже все перевернулось в голове. "Зачем жениться теперь, лучше бы барин просто дал сто рублей", - думал он.
- Ну, женись, женись! - повторил с усмешкою Вихров.
- Слушаю-с! - отвечал Иван и, будучи все-таки очень доволен милостями барина, решился в мыслях еще усерднее служить ему, и когда они возвратились домой, Вихров, по обыкновению, сел в кабинете писать свой роман, а Иван уселся в лакейской и старательнейшим образом принялся приводить в порядок разные охотничьи принадлежности: протер и прочистил ружья, зарядил их, стал потом починивать патронташ.
К нему вошла Груша.
- А что, барину к ужину есть дичь? - сказала она.
- Есть надо быть-с! - отвечал Иван, сейчас же вскакивая на ноги: он все время был чрезвычайно почтителен к Груше и относился к ней, совершенно как бы она барыня его была.
- Дай-ка, умею ли я стрелять, - сказала она, взяв одно ружье; ей скучно, изволите видеть, было: барин все занимался, и ей хоть бы с кем-нибудь хотелось поболтать.
- Так, что ли, стреляют? - спросила она, прикладывая ружье к половине груди и наклоняя потом к нему свою голову.
- Нет-с, не так-с, а вот как-с, - надо к щеке прикладывать, проговорил Иван и, схватив другое ружье, прицелился из него и, совершенно ошалелый оттого, что Груша заговорила с ним, прищелкнул языком, притопнул ногой и тронул язычок у ружья.
То сейчас же выстрелило; Груша страшно при этом вскрикнула.
- Что такое? - проговорил Иван, весь побледнев.
- То, что меня застрелил, - проговорила Груша, опускаясь на стоявший около нее стул.
Кровь текла у нее по всему платью.
- Что за выстрел? - воскликнул и Вихров, страшно перепуганный и одним прыжком, кажется, перескочивший из кабинета в лакейскую.
Там Иван по-прежнему стоял онемелый, а Груша сидела наклонившись.
- Что такое у вас? - повторил еще раз Вихров.
- Это я, батюшка, выстрелила, - поспешила отвечать Груша, - шалила да и выстрелила в себя; маленько, кажется, попала; за доктором, батюшка, поскорее пошлите...
- Доктора скорей, доктора! - кричал Вихров.
- Вот тут, кажется, в бок левый, - отвечала Груша.
- Но ты тут не могла сама себе выстрелить! - говорил Вихров, ощупывая дрожащею рукою ее рану. - Уж это не ты ли, злодей, сделал? - обратился он к стоявшему все еще на прежнем месте Ивану и не выпуская Груши из своих рук.
- Я-с это, виноват! - отвечал тот сдуру.
- А, так вот это кто и что!.. - заревел вдруг Вихров, оставляя Грушу и выходя на средину комнаты: ему пришло в голову, что Иван нарочно из мести и ревности выстрелил в Грушу. - Ну, так погоди же, постой, я и с тобой рассчитаюсь! - кричал Вихров и взял одно из ружей. - Стой вот тут у притолка, я тебя сейчас самого застрелю; пусть меня сошлют в Сибирь, но кровь за кровь, злодей ты этакий!
- Нет, никто меня теперь не остановит от этого! - кричал Вихров и стал прицеливаться в Ивана, который смиренно прижался к косяку и закрыл только глаза.
Напрасно Груша молила и стонала.
- Дай только в лоб нацелиться, чтобы верный был выстрел, - шипел Вихров и готов был спустить курок, но в это время вбежал Симонов - и сам бог, кажется, надоумил его догадаться, в чем тут дело и что ему надо было предпринять: он сразу же подбежал к Вихрову и что есть силы ударил его по руке; ружье у того выпало, но он снова было бросился за ним - Симонов, однако, схватил его сзади за руки.
- Черт ты этакой, убеги, спрячься скорей! - закричал он Ивану.
Симонов между тем продолжал бороться с Вихровым.
- Нет, я его поймаю и убью! - больше стонал тот по-звериному, чем говорил.
- Нет-с, не уйдете-с, не убьете-с! - стонал, в свою очередь, и Симонов.
Но Вихров, конечно, бы вырвался из его старческих рук, если бы в это время не вошел случайно приехавший Кергель.
Кергель, и не понявший сначала, что случилось, бросился, однако, помогать Симонову. Оба они скрутили Вихрову руки назад и понесли его в спальню; белая пена клубом шла у него изо рта, глаза как бы окаменели и сделались неподвижными. Они бережно уложили его на постель. Вихров явно был в совершенном беспамятстве. Набежавшие между тем в горницу дворовые женщины стали хлопотать около Груши. Дивуясь и охая и приговаривая: "Матери мои, господи, отцы наши святые!" - они перенесли ее в ее комнату. Кергель прибежал тоже посмотреть Грушу и, к ужасу своему, увидел, что рана у ней была опасна, а потому сейчас же поспешил свезти ее в своем экипаже в больницу; но там ей мало помогли: к утру Груша умерла, дав от себя показание, что Иван выстрелил в нее совершенно нечаянно.
Симонов, опасаясь, что когда Вихров опомнится, так опять, пожалуй, спросит Ивана, попросил исправника, чтобы тот, пока дело пойдет, посадил Ивана в острог. Иван, впрочем, и сам желал того.
У Вихрова доктор признал воспаление в мозгу и весьма опасался за его жизнь, тем более, что тот все продолжал быть в беспамятстве. Его очень часто навещали, хотя почти и не видали его, Живин с женою и Кергель; но кто более всех доказал ему в этом случае дружбу свою, так это Катишь. Услыхав о несчастном убийстве Груши и о постигшей Вихрова болезни, она сейчас же явилась к нему уже в коричневом костюме сестер милосердия, в чепце и пелеринке и даже с крестом на груди. Сейчас же приняла весь дом под свою команду и ни одной душе не позволяла ходить за больным, а все - даже черные обязанности - исполняла для него сама. Через неделю, когда доктор очень уж стал опасаться за жизнь больного, она расспросила людей, кто у Павла Михайлыча ближайшие родственники, - и когда ей сказали, что у него всего только и есть сестра - генеральша Эйсмонд, а Симонов, всегда обыкновенно отвозивший письма на почту, сказал ей адрес Марьи Николаевны, Катишь не преминула сейчас же написать ей письмо и изложила его весьма ловко.
"Ваше превосходительство! - писала она своим бойким почерком. - Письмо это пишет к вам женщина, сидящая день и ночь у изголовья вашего умирающего родственника. Не буду описывать вам причину его болезни; скажу только, что он напуган был выстрелом, который сделал один злодей-лакей и убил этим выстрелом одну из горничных".
к Марье Николаевне. Темное, но гениальное чутье Катишь говорило ей, что между m-me Эйсмонд и m-r Вихровым вряд ли нет чего-нибудь, по крайней мере, некоторой нравственной привязанности; так зачем же было смущать эти отношения разным вздором? Себя она тоже по этому поводу как бы старалась несколько выгородить.
"Не заподозрите, бога ради, - писала она далее в своем письме, - чтобы любовь привела меня к одру вашего родственника; между нами существует одна только святая и чистая дружба, - очень сожалею, что я не имею портрета, чтобы послать его к вам, из которого вы увидали бы, как я безобразна и с каким ужасным носом, из чего вы можете убедиться, что все мужчины могут только ко мне пылать дружбою!"
Сделавшись сестрой милосердия, Катишь начала, нисколько не конфузясь и совершенно беспощадно, смеяться над своей наружностью. Она знала, что теперь уже блистала нравственным достоинством. К письму вышеизложенному она подписалась.
"Сестра милосердия, Екатерина Прыхина".