XI. СКОРБИ ГУМАННОГО ГУБЕРНАТОРА
Едучи в театр, Вихров вспомнил, что у него в этом городе еще есть приятель - Кергель, а потому, войдя в губернаторскую ложу, где застал Абреева и его супругу, он первое же слово спросил его:
- А что, скажите, где Кергель?
- А вот он, - отвечал Абреев, показывая головой на стоявшего в первом ряду кресел военного.
- Вы его в военного преобразили?.. - спросил Вихров.
- Да, непременно просил: "В полувоенной форме меня, говорит, подчиненные будут менее слушаться!" А главное, я думаю, чтобы больше нравиться женщинам.
- А он этим занимается до сих пор?
- Только этим и занимается, больше ничем - решительно Сердечкин. Теперь вот влюблен в эту молоденькую актрису и целые дни сидит у нее, пишет ей стихи! Вы хотите его видеть?
- Очень!
Абреев позвал лакея и велел тому пригласить к нему полицеймейстера. Услыхав зов губернатора, Кергель сейчас же побежал и молодецки влетел в ложу; но, увидев перед собою Вихрова, весь исполнился удивления.
- Какими судьбами! - воскликнул он и начал Вихрова целовать так громко, что губернаторша даже обернулась.
Кергель сейчас же отдал ей глубокий поклон. Он и за ней был бы не прочь приволокнуться, но боялся губернатора.
- А вы все пожираете глазами madame Соколову (фамилия актрисы)? спросил его Абреев.
- По обязанности службы я надо всем должен наблюдать, - отвечал Кергель.
- Вы скорее во вред вашей службе очень уж усердно наблюдаете за госпожою Соколовой.
- Нельзя же, она девушка молодая, одинокая, приехала в незнакомый город! Нельзя же не оберегать ее, - отшучивался Кергель.
Кергель, изъявивши еще раз свой восторг Вихрову, что встретился с ним, снова спешил уйти вниз, чтобы быть ближе к предмету страсти своей.
- Да посидите тут, - сказал было ему Абреев.
- Нет уж, позвольте мне туда, - сказал Кергель и мгновенно исчез.
- Попробовал бы с Иваном Алексеевичем полицеймейстер так пошутить!.. невольно вырвалось у Вихрова.
- Но и я скоро буду делать ему замечания; невозможно в такие лета так дурачиться, - произнес как бы и сердитым голосом Абреев.
"Свои люди сочтемся!"[109]. Петербургский артист играл в этой пьесе главную роль Подхалюзина. Бездарнее и отвратительнее сыграть эту роль было невозможно, хотя артист и старался говорить некоторые характерные фразы громко, держал известным образом по-купечески большой палец на руке, ударял себя при патетических восклицаниях в грудь и прикладывал в чувствительных местах руку к виску; но все это выходило только кривляканьем, и кривляканьем самой грубой и неподвижной натуры, так что артист, видимо, родился таскать кули с мукою, но никак уж не на театре играть.
Вихров видеть его не мог.
- Как он ужасно играет! - говорил он, невольно отворачиваясь от сцены.
- Он мало что актер скверный, - сказал Абреев, - но как и человек, должно быть, наглый. На днях явился ко мне, привез мне кучу билетов на свой бенефис и требует, чтобы я раздавал их. Я отвечал ему, что не имею на это ни времени, ни желания. Тогда он, пользуясь слабостью Кергеля к mademoiselle Соколовой, навалил на него эти билеты, - ужасный господин.
Вихров между тем с грустью смотрел на сцену. Там каждый актер и каждая актриса только и хлопотали о том, чтобы как-нибудь сказать поестественнее, даже писать и есть они старались так же продолжительно, как продолжительно это делается в действительной жизни, - никому и в голову не приходило, что у сцены есть точно действительность, только своя, особенная, одной ей принадлежащая. Вместо прежнего разделения актеров на злодеев, на первых трагиков, первых комиков, разделения все-таки более серьезного, потому что оно основывалось на психической стороне человека, - вся труппа теперь составлялась так: я играю купцов, он мужиков, третий бар, а что добрые ли это люди, злые ли, дурные, никто об этом думушки не думал. Вихров очень хорошо видел в этом направлении, что скоро и очень скоро театр сделается одною пустою и даже не совсем веселою забавой и совершенно перестанет быть тем нравственным и умственным образователем, каким он был в святые времена Мочалова, Щепкина и даже Каратыгина, потому что те стремились выразить перед зрителем человека, а не сословие и не только что смешили, но и плакать заставляли зрителя!
Возвратившись из театра в свой неприглядный номер, герой мой предался самым грустным мыслям; между ним и Мари было условлено, что он первоначально спросит ее письмом, когда ему можно будет приехать в Петербург, и она ему ответит, и что еще ответит... так что в этой переписке, по крайней мере, с месяц пройдет; но чем же занять себя в это время? С теперешним обществом города он совершенно не был знаком. Из старых же знакомых Кнопов, со своим ничего не разбирающим зубоскальством, показался ему на этот раз противен, Кергель крайне пошл, а сам Абреев несколько скучноват; и седовласый герой мой, раздумав обо всем этом, невольно склонил голову на руки и начал потихоньку плакать. При таком душевном настроении он, разумеется, не спал всю ночь, и только было часам к девяти, страшно утомленный, он начал забываться, как вдруг услышал женский голос:
- Ничего, я подожду, посижу тут! - говорила какая-то дама его Михайлу.
Вихров, к ужасу своему, и сквозь сон еще сознал, что это был голос г-жи Огаркиной, супруги станового.
"Зачем это она пришла ко мне?" - думал он, желая в это время куда-нибудь провалиться. Первое его намерение было продолжать спать; но это оказалось совершенно невозможным, потому что становиха, усевшись в соседней комнате на диване, начала беспрестанно ворочаться, пыхтеть, кашлять, так что он, наконец, не вытерпел и, наскоро одевшись, вышел к ней из спальни; лицо у него было страшно сердитое, но становиха этим, кажется, нисколько не смутилась.
- Что, батюшка, больно долго спишь? - спросила она его самым фамильярным голосом.
- Ах, это вы! Что вам угодно от меня? - спросил ее, в свою очередь, сколько возможно сухо, Вихров.
- Что угодно? Повидаться с тобой пришла. Что, надолго ли сюда приехал?
- Завтра еду, - отвечал Вихров и дал себе клятву строжайшим образом приказать Михайле ни под каким видом не принимать г-жи Огаркиной.
- Ну, если завтра, так это еще ничего. Я бы и не знала, да сынишко у меня гимназист был в театре и говорит мне: "В театре, говорит, маменька, был сочинитель Вихров и в ложе сидел у губернатора!" Ах, думаю, сокол ясный, опять к нам прилетел, сегодня пошла да и отыскала.
Вихров на все это молчал.
- Губернатор-то, видно, знакомый тебе, приятель, что ли? - продолжала становая расспрашивать.
- Знакомый, - отвечал Вихров угрюмо.
- Ну, так вот что, он вытурил мужа моего вон. Попроси, чтобы он опять взял его на службу.
- Никакого права я не имею просить его ни о ком и ни о чем, - отвечал Вихров.
- Да полно! Что за пустяки, никакого права не имею! Что у тебя язык отломится от слова-то, что ли?.. Неужели и в самотко не попросишь?
- И в самом деле не попрошу.
Вихров молчал.
- Нам с мужем пить-есть нечего, - без шуток! - продолжала становая, думая этим его разжалобить.
Но Вихров продолжал молчать.
- Что он других-то становых терпит? Разве они лучше мужа-то моего? Попроси, сделай милость, душенька!
- Не стану я просить, отвяжитесь вы от меня! - крикнул, наконец, Вихров, окончательно выведенный из себя.
- Ну, паря, люди ныне стали, - продолжала становая, но уходить, кажется, все-таки не думала.
- Михайло, - крикнул Вихров, - дай мне шубу и палку, я сейчас пойду.
- Куда же это идешь? - спросила становая, несколько уже и сконфуженная таким оборотом дела.
- Куда нужно, - отвечал тот, проворно надевая шинель и уходя из своего номера.
- Так не скажешь губернатору? - крикнула ему вслед становиха.
- Нет, не скажу! - отвечал Вихров, садясь на первого попавшегося извозчика, и велел себя везти, куда только он хочет.
- Тьфу, окаянный человек! - проговорила становиха и пошла, как бы несолоно хлебав, по тротуару.
К вечеру, впрочем, в герое моем поутихла злоба против нее, так что он, приехав к Абрееву, рассказал тому в комическом виде всю эту сцену и даже прибавил:
- Действительно, я думаю, другие становые не лучше же его!
- Во-первых, все-таки получше, а во-вторых, супруг таких не имеют, так что они в стану вдвоем управляли и грабили!
- Ко мне сейчас почтмейстер заезжал и привез письмо на ваше имя, которое прислано до востребования; а потом ему писало из Петербурга начальство его, чтобы он вручил его вам тотчас, как вы явитесь в город.
Вихров догадался, что письмо это было от Мари; он дрожащими руками принял его от Абреева и поспешно распечатал его. Мари писала ему:
"Мой дорогой друг! Я выдержала первую сцену свидания с известным тебе лицом - ничего, выучилась притворяться и дольше быть и не видеть тебя не могу. Приезжай сейчас; а там, что будет, то будет.
Твоя Мари".
- Зачем же так скоро? Погостите еще у нас.
- Нет, мне нужно получить там довольно значительные деньги и сделать некоторые распоряжения по своему имению, - болтал что-то такое Вихров, почти обезумевший от радости.
Ему казалось, что все страдания его в жизни кончились и впереди предстояла только блаженная жизнь около Мари. Он нарочно просидел целый вечер у Абреева, чтобы хоть немного отвлечь себя от переживаемой им радости. Абреев, напротив, был если не грустен, то серьезен и чем-то недоволен.
- Что же, надоела, видно, провинциальная жизнь? - спросил Вихров.
- Не то что жизнь провинциальная, но эта служба проклятая, - какое обстоятельство у меня вышло: этот вот мой правитель канцелярии, как сами вы, конечно, заметили, человек умный и образованный, но он писать совсем не умеет; пустой бумажонки написать не может.
- Он не привык еще, вероятно, к тому.
- Нет, не то что не привык, а просто у него голова мутна: напичкает в бумагу и того и сего, а что сказать надобно, того не скажет, и при этом самолюбия громаднейшего; не только уж из своих подчиненных ни с кем не советуется, но даже когда я ему начну говорить, что это не так, он отвечает мне на это грубостями.
- Не могу я этого сделать, - отвечал Абреев, - потому что я все-таки взял его из Петербурга и завез сюда, а потом кем я заменю его? Прежних взяточников я брать не хочу, а молодежь, - вот видели у меня старушку, которая жаловалась мне, что сын ее только что не бьет ее и требует у ней состояния, говоря, что все имения должны быть общие: все они в таком же роде; но сами согласитесь, что с такими господами делать какое-нибудь серьезное дело - невозможно!
Вихров грустно усмехнулся.
- Удивительное дело, какой у нас все безобразный характер принимает, проговорил он.
- Да, а в то же время, - подхватил Абреев, - мы имеем обыкновение повально обвинять во всем правительство; но что же это такое за абстрактное правительство, скажите, пожалуйста? Оно берет своих агентов из того общества, и если они являются в службе негодяями, лентяями, дураками, то они таковыми же были и в частной своей жизни, и поэтому обществу нечего кивать на Петра, надобно посмотреть на себя, каково оно! Я вот очень желаю иметь умного правителя канцелярии и распорядительного полицеймейстера, но где же я их возьму? В Петербурге нуждаются в людях, не то что в провинциях.
При прощании он просил его передать поклон Кнопову, председателю и Кергелю и извиниться перед ними, что он не успел у них быть.
- А желаете с женой проститься? - спросил его уже сам Абреев.
- О, непременно! - воскликнул Вихров, совершенно и забывший о существовании m-me Абреевой.
Абреев провел его на половину своей супруги.
- Нет, не скучаю! Кланяйтесь от меня Петербургу, - как-то простонала она.
- Она везде жить может! - подхватил Абреев, и горькая усмешка как бы невольно промелькнула на его красивом лице.
109. "Свои люди - сочтемся!" - комедия А. Н. Островского; была запрещена цензурой; впервые поставлена на сцене Александринского театра в Петербурге в 1861 году.