XIII. ВЕЧЕР У ПЛАВИНА
Время шло быстро: известность героя моего, как писателя, с каждым днем росла все более и более, а вместе с тем увеличивалось к нему и внимание Плавина, с которым он иногда встречался у Эйсмондов; наконец однажды он отвел его даже в сторону.
- Послушайте, Вихров, что вы, сердитесь, что ли, на меня за что-нибудь? - спросил он его почти огорченным голосом.
- За что мне на вас сердиться? - возразил тот, конфузясь в свою очередь.
- Да как же, вы глаз не хотите ко мне показать, - приезжайте, пожалуйста, ко мне в четверг вечером; у меня соберется несколько весьма интересных личностей.
- Хорошо!.. - протянул Вихров. Впрочем, по поводу этого посещения все-таки посоветовался прежде с Мари.
- Поезжай, - сказала она ему, - он очень участвовал, когда мы хлопотали о твоем освобождении.
- Но я там, вероятно, найду все чиновников, - что мне с ними делать? О чем беседовать?
- Может быть, найдешь кого-нибудь и знакомого, - один вечер куда ни шел!
- И то дело! - согласился Вихров и в назначенный ему день поехал.
Плавин жил в казенной квартире, с мраморной лестницей и с казенным, благообразным швейцаром; самая квартира, как можно было судить по первым комнатам, была огромная, превосходно меблированная... Маленькое общество хозяина сидело в его библиотеке, и первый, кого увидал там Вихров, - был Замин; несмотря на столько лет разлуки, он сейчас же его узнал. Замин был такой же неуклюжий, как и прежде, только больше еще растолстел, оброс огромной бородищей и был уже в не совершенно изорванном пальто.
- Какими судьбами вы здесь? - воскликнул Вихров.
Замин дружески и сильно пожал ему руку.
- Вот тут по крестьянскому делу меня пригласили, - отвечал он.
- По крестьянскому? - спросил с удовольствием Вихров.
- Да, у нас ведь, что на луне делается, лучше знают, чем нашего-то мужичка, - проговорил негромко Замин и захохотал.
- Здравствуйте, Вихров! - встретил и Плавин совершенно просто и дружески Вихрова. (Он сам, как и все его гости, был в простом, широком пальто, так что Вихрову сделалось даже неловко оттого, что он приехал во фраке).
- Гражданин Пенин! - отрекомендовал ему потом Плавин какого-то молодого человека. - А это вот пианист Кольберт, а это художник Рагуза! - заключил он, показывая на двух остальных своих гостей, из которых Рагуза оказался с корявым лицом, щетинистой бородой, шершавыми волосами и с мрачным взглядом; пианист же Кольберт, напротив, был с добродушною жидовскою физиономиею, с чрезвычайно прямыми ушами и с какими-то выцветшими глазами, как будто бы они сделаны у него были не из живого роговика, а из полинялой бумаги.
Все общество сидело за большим зеленым столом. Вихров постарался поместиться рядом с Заминым. До его прихода беседой, видимо, владел художник Рагуза. Малоросс ли он был, или поляк, - Вихров еще недоумевал, но только сразу же в акценте его речи и в тоне его голоса ему послышалось что-то неприятное и противное.
- Я написал теперь картину: "Избиение польских патриотов под Прагой", а ее мне - помилуйте! - не позволяют поставить на выставку! - кричал Рагуза на весь дом.
- Говорят - это оскорбление национального чувства России; да помилуйте, говорю, господа, я изображаю тут действия вашего великого Суворова! - кричал Рагуза.
- Но вы, конечно, тут представляете, - заметил ему тонко Плавин, - не торжество победителя, а нравственное торжество побежденных.
- Я представляю дело, как оно было, а тут пусть публика сама судит! вопил Рагуза.
- Удивительное дело: у нас, кажется, все запрещают и не позволяют! произнес как бы с некоторою даже гордостью молодой человек.
При всех этих переговорах Замин сидел, понурив голову.
- А что этот господин, - спросил его потихоньку Вихров, показывая на Рагузу, - в самом деле живописец, или только мошенник?
- Только мошенник, надо быть! - отвечал спокойнейшим голосом Замин.
- А картина у него действительно нарисована?
- Не показывает; жалуется только везде, что на выставку ее не принимают.
- Искусство наше, - закричал между тем снова Рагуза, - должно служить, как и литература, обличением; все должно быть направлено на то, чтобы поднять наше самосознание.
- В чем же это самосознание должно состоять, как посмотришь на вашу картину? - возразил ему Замин. - В том, что наш Суворов - злодей, а поляки мученики?
- Оно должно состоять, - кричал Рагуза, заметно уклоняясь от прямого ответа, - когда великие идеи ослабевают и мир пошлеет, когда великие нации падают и угнетаются и нет великих людей, тогда все искусства должны порицать это время упадка.
- Но почему же именно нашему времени вы приписываете такое падение? вмешался в разговор Плавин, который, как видно, уважал настоящее время.
- Потому что, - кричал Рагуза, - в мире нет великих идей! Когда была религия всеми почитаема - живопись стояла около религии...
- Ваша живопись стояла не около религии, а около папства и латинства, возразил ему резко Замин.
- Живопись всегда стояла около великой идеи религии, - этого только в России не знают!
- Чем это? Тем разве, что Рафаэль писал в мадоннах своих любовниц, возразил ему насмешливо Замин.
- Он писал не любовниц, а высочайший идеал женщин, - кричал Рагуза, - и писал святых угодников.
- Да, как же угодников: портреты с пап - хороши угодники, - возражал ему низкой октавой Замин.
Он ненавидел католичество, а во имя этого отвергал даже заслуги живописи и Рафаэля.
- Нет, не был, да и не поеду - какого мне черта там не видать! пробасил Замин.
- Видать есть многое, многое! - вскрикивал с каким-то даже визгом Рагуза, так что Вихров не в состоянии был более переносить его голоса. Он встал и вышел в другую комнату, которая оказалась очень большим залом. Вслед за ним вышел и Плавин, за которым, робко выступая, появился и пианист Кольберт.
- Этот господин, - начал Плавин, видимо, разумея под этим Рагузу, завзятый в душе поляк.
- Поляк-то он поляк, только не живописец, кажется; те все как-то обыкновенно бывают добродушнее, - возразил ему Вихров.
- Нет, отчего же, и он рисует! - сказал, но как-то не совсем уверенно, Плавин (крик из библиотеки между тем слышался все сильнее и сильнее). - Я боюсь, что они когда-нибудь подерутся друг с другом, - прибавил он.
- И хорошо бы сделали, - сказал Вихров, - потому что Замин так прибьет вашего Рагузу, что уж тот больше с ним спорить не посмеет.
- Ну, нет, зачем же: нужно давать волю всяким убеждениям, - проговорил Плавин. - Однако позвольте, я, по преимуществу, вот вас хотел познакомить с Мануилом Моисеичем! - прибавил он, показывая на смотревшего на них с чувством Кольберта и как бы не смевшего приблизиться к ним.
Вихров еще раз с тем раскланялся.
- Господин Кольберт, собственно, пианист, но он желает быть композитором, - говорил Плавин.
- Monsieur Вихров, сами согласитесь, - начал почти каким-то жалобным голосом Кольберт, - быть только тапером, исполнителем...
- Званье незавидное, - поддержал и Вихров.
- И потому, monsieur Вихров, я желал бы написать оперу и решительно не знаю, какую.
При этом Кольберт как-то стыдливо потупил свои бесцветные глаза, а Вихров, в свою очередь, недоумевал - зачем и для чего он словно бы на что-то вызывает его.
- Господин Кольберт, - начал объяснять за него Плавин, - собственно, хочет посвятить себя русской музыке, а потому вот и просил меня познакомить его с людьми, знающими русскую жизнь и, главным образом, с русскими писателями, которые посоветовали бы ему, какой именно сюжет выбрать для оперы.
- Господи помилуй! - воскликнул Вихров. - Я думаю, всякий музыкант прежде всего сам должен иметь в голове сюжет своей оперы; либретто тут вещь совершенно второстепенная.
- Но, monsieur Вихров, я желал бы иметь сюжет совершенно русский; к русским мотивам я уже частью прислушался; я, например, очень люблю ваш русский колокольный звон; потом я жил все лето у графа Заводского - вы не знакомы?
- Нет, - отвечал Вихров.
- У них все семейство очень музыкальное, и я записал там много песен; но некоторые мне показались очень странны, и я бы вот желал с вами посоветоваться.
- Сделайте одолжение, - сказал Вихров.
- Вот я записал, например, - продолжал будущий русский композитор, проворно вынимая из бокового кармана свою записную книжку, - русскую песню это пели настоящие мужики и бабы.
"Душа ль моя, душенька, душа, мил сердечный друг", - прочитал Кольберт, нетвердо выговаривая даже слова.
- Ну, первое слово я знаю, "душа", а "душенька" - это имя?
- Как имя? - воскликнули в один голос Плавин и Вихров.
- У Богдановича есть сочинение - "Душенька".
- Нет, тут просто уменьшительное от слова "душа" и есть повторение того же слова, только в ласкательной форме, - объяснил Вихров.
- А, monsieur! Понимаю, - поблагодарил Кольберт. - Теперь "мил", отчего же не "милый"?
- Для стиха, сокращенное прилагательное, - объяснил еще раз Вихров.
- Да, вот что, - согласился и Кольберт.
- Но почему вам, при ваших, видимо, небогатых сведениях в русском песнопении, непременно хочется посвятить себя русской музыке?
- Monsieur Вихров, в иностранной музыке было так много великих композиторов, что посреди их померкнешь; но Россия не имела еще ни одного великого композитора.
- А Глинка-то наш! - возразил Вихров.
- Monsieur Вихров, мне говорили очень умные люди, что опера Глинки испорчена сюжетом: в ней выведена пассивная страсть, а не активная, и что на этом драм нельзя строить.
- Не знаю, можно ли на пассивных страстях строить драмы или нет - это еще спор! Но знаю только одно, что опера Глинки и по сюжету и по музыке есть высочайшее и народнейшее произведение.
- Вы думаете? - спросил как бы с некоторым недоумением Кольберт.
- Думаю! - отвечал Вихров и потом, видя перед собою жалкую фигуру Кольберта, он не утерпел и прибавил: - Но что вам за охота оперу писать?.. Попробовали бы сначала себя в небольших романсах русских.
- Нет, мне бы уже хотелось оперу написать, - отвечал тот робко, но настойчиво.
В это время спор в кабинете уже кончился. Оба противника вышли в зало, и Замин подошел к Вихрову, а Рагуза к хозяину.
- Мы уже с господином Заминым дали слово не разговаривать друг с другом, - прокричал Рагуза.
- А что это за музыкант? - спросил Вихров Замина, воспользовавшись тем, что Кольберт отошел от них.
- Жиденок один, ищущий свободного рынка для сбыта разной своей музыкальной дряни, - отвечал тот.
- Помните ли, как вы угощали меня представлениями милейшего нашего Замина? - проговорил Плавин. - И я вас хочу угостить тем же: вот господин Пенин (и Плавин при этом указал на пятого своего гостя, молодого человека, вышедшего тоже в зало), он талант в этом роде замечательный. Спойте, милейший, вашу превосходную песенку про помещиков.
Молодой человек с явным восторгом сел за фортепиано и сейчас же запел сочиненную около того времени песенку: "Долго нас помещики душили!"[114] Плавин восторженнейшим образом слушал, музыкант Кольберт - тоже; Рагуза, вряд ли только не нарочно, громко повторял: "О!.. Как это верно, как справедливо!" Замин и Вихров молчали. Окончивши песенку, молодой человек как бы спрашивал взором Плавина, что еще тот прикажет представить ему.
- Канкан, Пенин, представьте, канкан! - разрешил ему тот.
Вихрову было все это скучно, а Замину омерзительно, так что он отплевывался. Вслед за тем юноша, по приказанию хозяина, представил еще пьяного департаментского сторожа и даже купца со Щукина двора; но все это как-то выходило у него ужасно бездарно, не смешно и, видимо, что все было заимствованное, а не свое. Вихров, наконец, встал и начал прощаться с хозяином.
- Ведь хорошо? - спросил тот его, показывая глазами на молодого человека, все еще стоявшего посреди залы и, кажется, желавшего что-то еще представить.
- Нет, напротив, очень нехорошо! - отвечал ему тот откровенно.
Вместе с Вихровым стал прощаться и Замин с Плавиным. Обоих их хозяин проводил до самой передней, и когда он возвратился в зало, то Пенин обратился было к нему:
- А вот, Всеволод Никандрович, я еще видел...
Гости нисколько, как видно, не удивились таким его словам, а поспешили только поскорее с ним раскланяться и отправиться домой.
Вихров и Замин шли мрачные по Невскому проспекту.
- Что это за сборища он у себя делает? - спрашивал первый.
- Как же, ведь либерал, передовой человек и меценат, - отвечал почти озлобленным голосом Замин.
- Поэтому, - отвечал Замин.
- А скажите вот еще: что за народ здесь вообще? Меня ужасно это поражает: во-первых, все говорят о чем вам угодно, и все, видимо, не понимают того, что говорят!
- Мозги здесь у всех жидки, ишь на болотине-то этакой разве может вырасти настоящий человек?.. Так, какие-то все ягели и дудки!.. - объяснил Замин.
Примечания:
"Долго нас помещики душили!" - песня на слова, приписываемые поэту В. С. Курочкину (1831-1875). Текст песни известен в разных редакциях.