II
Квартира Лябьевых в сравнении с логовищем Феодосия Гаврилыча представляла верх изящества и вкуса, и все в ней как-то весело смотрело: натертый воском паркет блестел; в окна через чистые стекла ярко светило солнце и играло на листьях тропических растений, которыми уставлена была гостиная; на подзеркальниках простеночных зеркал виднелись серебряные канделябры со множеством восковых свечей; на мраморной тумбе перед средним окном стояли дорогие бронзовые часы; на столах, покрытых пестрыми синелевыми салфетками, красовались фарфоровые с прекрасной живописью лампы; мебель была обита в гостиной шелковой материей, а в наугольной - дорогим английским ситцем; даже лакеи, проходившие по комнатам, имели какой-то довольный и нарядный вид: они очень много выручали от карт, которые по нескольку раз в неделю устраивались у Лябьева.
В то утро, которое я перед сим описывал, в наугольной на диване перед столиком из черного дерева с золотой инкрустацией сидели Муза Николаевна и Сусанна Николаевна. Последняя только что приехала к сестре и не успела еще снять шляпки из темного крепа, убранной ветками акации и наклоненной несколько на глаза; платье на Сусанне Николаевне было бархатное с разрезными рукавами. По приезде в Москву Егор Егорыч настоял, чтобы она сделала себе весь туалет заново, доказывая, что молодые женщины должны любить наряды, так как этого требует в каждом человеке чувство изящного. Говоря это, Егор Егорыч не договаривал всего. Ему самому было очень приятно, когда, например, Сусанна Николаевна пришла к нему показаться в настоящем своем костюме, в котором она была действительно очень красива: ее идеальное лицо с течением лет заметно оземнилось; прежняя девичья и довольно плоская грудь Сусанны Николаевны развилась и пополнела, но стройность стана при этом нисколько не утратилась; бледные и суховатые губы ее стали более розовыми и сочными. Изменилась, в свою очередь, и Муза Николаевна, но только в противную сторону, так что, несмотря на щеголеватое домашнее платье, она казалась по крайней мере лет на пять старше Сусанны Николаевны, и главным образом у нее подурнел цвет лица, который сделался как бы у англичанки, пьющей портер: красный и с небольшими угрями; веки у Музы Николаевны были тоже такие, словно бы она недавно плакала, и одни только ее прекрасные рыжовские глаза говорили, что это была все та же музыкантша-поэтесса.
- Отчего же Егор Егорыч не приехал к нам обедать? Как ему не грех? говорила Муза Николаевна.
- Он прихворнул сегодня, и очень даже, - отвечала Сусанна Николаевна.
- Чем? - спросила Муза Николаевна.
- Да как тебе сказать?.. После смерти Валерьяна с ним часто случаются разные припадки, а сегодня даже я хотела не ехать к тебе и остаться с ним; но к нему приехал его друг Углаков, и Егор Егорыч сам уж насильно меня услал.
С этими словами Сусанна Николаевна встала и сняла свою шляпку, причем оказалось, что бывшая тогда в моде прическа, закрывавшая волосами уши и с виднеющимися сзади небольшими локончиками, очень к ней шла.
- Ну, а ты как? Здорова? - продолжала она, снова садясь около сестры и ласково беря ее за руку.
- Ты взгляни на меня! Разве можно с таким цветом лица быть здоровою?! отвечала, грустно усмехнувшись, Муза Николаевна.
- Отчего же это и когда с тобой случилось?
- После первых же моих неблагополучных родов.
- Но ты и потом еще неблагополучно родила?
- И потом.
- А это отчего же? Как объясняют доктора?
- Они говорят, что это происходит от моих душевных волнений.
- А душевные-то волнения отчего же, Муза?
- От разных причин.
- Но есть же между ними какая-нибудь главная?
- Главная, что я до безумия люблю мужа.
- А он разве тебя не любит?
пустить страшно. Первый год моего замужества, когда мы переехали в Москву и когда у нас бывали только музыканты и певцы, я была совершенно счастлива и покойна; но потом год от году все пошло хуже и хуже.
- И неужели, Муза, ты не могла отвлечь своим влиянием Аркадия Михайлыча от подобного общества?
- Может, вначале я успела бы это сделать, но ты знаешь, какая я была молодая и неопытная; теперь же и думать нечего: он совершенно в их руках. Последнее время у него появился еще новый знакомый, Янгуржеев, который, по-моему, просто злодей: он убивает молодых людей на дуэлях, обыгрывает всех почти наверное...
- Но неужели Аркадий Михайлыч может быть дружен с таким господином? заметила Сусанна Николаевна.
- Мало, что дружен, но в каком-то подчинении у него находится! отвечала Муза Николаевна.
- И у вас он бывает?
- Очень часто, и надобно сказать - очарователен в обращении: умен, остер, любезен, вежлив... Муж справедливо говорит, что Янгуржеев может быть и во дворце и в кабаке, и везде будет вровень с обществом.
- Но скажи, - это, впрочем, поручил мне спросить тебя по секрету Егор Егорыч, - не проигрывается ли очень сильно Аркадий Михайлыч?
- Вероятно, проигрывается, и сильно даже! - продолжала Муза Николаевна. - По крайней мере, когда последний ребенок мой помер, я сижу и плачу, а Аркадий в утешение мне говорит: "Не плачь, Муза, это хорошо, что у нас дети не живут, а то, пожалуй, будет не на что ни вырастить, ни воспитать их".
- И как же тебе не совестно, Муза, не писать мне об этом ни строчки! Я нисколько даже и не подозревала, что найду тебя такою, какою нашла!
- Ах, Сусанна, ты после этого не знаешь, что значит быть несчастною в замужестве! Говорить об этом кому бы то ни было бесполезно и совестно... Кроме того, я хорошо знаю, что Лябьев, несмотря на все пороки свои, любит меня и мучается ужасно, что заставляет меня страдать; но если еще он узнает, что я жалуюсь на него, он убьет себя.
Так ворковали, как бы две кроткие голубки, между собою сестры; но беседа их прервана была, наконец, приездом хозяина и Углакова.
Лябьев конфузливо, но прежде всего поцеловал руку у жены. Та потупила глаза, чтобы он не заметил печали в ее взоре. Затем Лябьев сначала пожал, а потом тоже поцеловал руку и Сусанны Николаевны, а вместе с тем поспешил ей представить Углакова.
- Мой друг, Петр Александрыч Углаков! - проговорил он.
Молодой гвардеец, вовсе, кажется бы, от природы не застенчивый, молча раскланялся перед Марфиной и проговорил только:
- Мы несколько знакомы.
- Да, - протянула Сусанна Николаевна, - ваш батюшка теперь даже сидит у моего мужа.
- Ах, папа у вас! Он давнишний приятель Егора Егорыча... Еще после двенадцатого года они вместе в Париже волочились за француженками.
- Может быть, ваш отец волочился, но Егор Егорыч - не думаю, возразила было Сусанна Николаевна.
- Вы извольте думать или нет, это как вам угодно, но отец мне все рассказывал; я даже знаю, о чем они теперь беседуют.
- О француженках тоже? - спросила уж Муза Николаевна.
Та слегка усмехнулась.
- Почти что так, - проговорила она.
- Он говорит, что я лениво занимаюсь службой?
- Говорит, и его больше всего беспокоит, что вы дурно держите себя против великого князя Михаила Павловича, который вас любит, а вы ему штучки устраиваете.
Странное дело. Сусанна Николаевна, обыкновенно застенчивая до сих пор в разговорах со всеми мужчинами, с Углаковым говорила как бы с очень близким ей родным и говорила даже несколько поучительным тоном.
- В таком случае, mesdames, - сказал между тем Углаков, садясь с серьезнейшей миной перед дамами и облокачиваясь на черного дерева столик, рассудите вы, бога ради, меня с великим князем: иду я прошлой осенью по Невскому в калошах, и иду нарочно в тот именно час, когда знаю, что великого князя непременно встречу... Он меня действительно нагоняет, оглядел меня и тут же говорит: "Углаков, встань ко мне на запятки, я свезу тебя на гауптвахту!" Я, конечно, встал; но не дурак же я набитый, - я калоши мои преспокойно сбросил. Великий князь привез меня на гауптвахту, сам повел к караульному офицеру. "Возьми, говорит, Углакова на гауптвахту, - он в калошах!" Тогда я протестовал. "Ваше высочество, говорю, я без калош!" Он взглянул мне на ноги. "Ну, все равно, говорит, вперед тебе это зачтется". И скажите, кто тут был прав: я или великий князь?
- Конечно, вы! - подтвердили обе дамы.
- И я полагаю, что если вы все так будете судить себя, так всегда и во всем останетесь правы, - присовокупила к этому Сусанна Николаевна.
- А вы находите меня таким чурбаном, что я не понимаю, что делаю? спросил Углаков.
- Напротив, я нахожу, что вы очень много понимаете, - особенно для ваших лет.
- Стало быть, вы думаете, что я очень молод?
- Думаю.
- Но сколько же мне, по-вашему, лет?
- Лет девятнадцать, - определила Сусанна Николаевна.
- О, как вы намного ошиблись! Мне двадцать первый год.
- Нет, вы прибавляете, - возразила ему на это Сусанна Николаевна.
В ответ на такое недоверие Углаков пожал только плечами: ему уж, кажется, было и досадно, что Сусанна Николаевна видит в нем такого еще мальчика.
- А как ты с великим князем в маскараде встретился? - стал его подзадоривать Лябьев.
- Да что ж в маскараде? Я опять тут тоже прав... Великий князь встретил меня и говорит: "Ты, Углаков, службой совсем не занимаешься! Я тебя всюду встречаю!" Что ж я мог ему на это сказать?.. Я говорю: "Мне тоже, ваше высочество, удивительно, что я всюду с вами встречаюсь!"
Обе дамы засмеялись.
- За это ничего!.. Это каламбур, а каламбуры великий князь сам отличные говорит... Каратыгин Петр[75] не то еще сказал даже государю... Раз Николай Павлович и Михаил Павлович пришли в театре на сцену... Великий князь что-то такое сострил. Тогда государь обращается к Каратыгину и говорит: "Брат у тебя хлеб отбивает!" - "Ничего, ваше величество, - ответил Каратыгин, - лишь бы только мне соль оставил!"
- Это недурно! - подхватил Лябьев.
- Да, - согласились и дамы.
Углаков еще хотел что-то такое рассказывать, но в это время послышались шаги.
- Кто бы это такой мог приехать! - проговорил с досадой Лябьев и вышел прибывшему гостю навстречу.
По гостиной шел своей барской походкою князь Индобский. На лице хозяина как бы изобразилось: "Вот кого еще черт принес!" Князь, чуть ли не подметивши неприятного впечатления, произведенного его приездом, поспешил проговорить:
- Я до такой степени нетерпеливо желал воспользоваться вашим разрешением быть у вас...
- Очень вам благодарен, - перебил его Лябьев, - но я извиняюсь только, что мы идем садиться обедать.
- Неужели я так опоздал! - произнес окончательно сконфуженным тоном князь, быстро вынимая часы и смотря на них. - В самом деле, четыре часа! В таком случае, позвольте, я лучше другой раз явлюсь.
- Как это возможно! Откушайте с нами! - остановил его Лябьев. - Не взыщите только: чем богаты, тем и рады!.. Позвольте только, я представлю вас жене моей.
- О, благодарю вас! - воскликнул с чувством князь и, будучи представлен дамам, обратился первоначально, разумеется, к хозяйке.
- Вас я знал еще девочкой, потом слышал вашу артистическую игру, когда вы участвовали в концерте с теперешним вашим супругом.
Затем князь отнесся к Сусанне Николаевне:
- Вам я еще прежде имел честь быть представлен почтенным Егором Егорычем. Как его здоровье?
- Он нехорошо себя чувствует.
- Ах, как это жаль! - произнес опять с чувством князь и за обедом, который вскоре последовал, сразу же, руководимый способностями амфитриона, стал как бы не гостем, а хозяином: он принимал из рук хозяйки тарелки с супом и передавал их по принадлежности; указывал дамам на куски говядины, которые следовало брать; попробовав пудинг из рыбы, окрашенной зеленоватым цветом фисташек, от восторга поцеловал у себя кончики пальцев; расхвалил до невероятности пьяные конфеты, поданные в рюмках. Все это, впрочем, нисколько не мешало, чтобы разговор шел и о более серьезных предметах.
- Вы все время оставались у Феодосия Гаврилыча? - спросил князя хозяин.
- Нет, я вслед же за вами уехал... Завернул только на минуточку к нашему земляку Тулузову.
- Qui est се monsieur [Кто это Тулузов? (франц.).] Тулузов? - сказали в один голос Лябьев и Муза Николаевна.
- Это теперешний наш гран-сеньор, - начал объяснять князь, - ничтожный какой-то выходец... Он хотел было пролезть даже в попечители гимназии, но я все-таки, оберегая честь дворянства, подставил ему в этом случае немного ногу.
Читатель знает, как князь подставлял Тулузову ногу.
- А зачем он здесь живет? - поинтересовался Лябьев.
- Затем, что участвует в здешнем откупе; кроме того, две - три соседние губернии имеет на откупу, и, кажется, в этих операциях он порядком крахнет.
- Отчего? - спросил Лябьев.
- Оттого, что, как вы, вероятно, это слышали, Москве и даже всей северной полосе угрожает голод. Об этом идут теперь большие толки и делаются предуготовительные распоряжения; но откупа, как известно, зависят от благосостояния простого народа. Интересно, как господа откупщики вывернутся.
- Вывернутся, будьте покойны, да и состояние ещё себе наживут! подхватил Лябьев.
- Может быть, - не оспаривал князь, - вообще, я вам скажу, невыносимо грустно последнее время ездить по Москве: вместо домов графа Апраксина, Чернышева, князя Потемкина, князя Петрова, Иванова, что ли, вдруг везде рисуются на воротах надписи: дом купца Котельникова, Сарафанникова, Полушубкина! Во что ж после этого обратится Москва?.. В сборище каких-то толстопузых самоварников!.. Петербург в этом случае представляет гораздо более отрадное явление.
- А нашей губернии угрожает голод?.. У нас тоже был очень дурной урожай? - спросила Сусанна Николаевна князя.
- По-моему, более, чем какой-либо другой! - отвечал он ей и потом стал расспрашивать Лябьева, где в Москве ведется самая большая игра: в клубах или частных домах; если в домах, то у кого именно? Лябьев отвечал ему на это довольно подробно, а Углаков между тем все время потихоньку шутил с Сусанной Николаевной, с которой он сидел рядом.
- Не кушайте так много, - у нас голод! - шепнул он ей, когда Сусанна Николаевна взяла было, кажется, весьма небольшой кусок индейки.
- А сами вы зачем так много кушаете? - заметила ему, в свою очередь, Сусанна Николаевна.
- Мне надобно много кушать... По вашим словам, я еще мальчик: значит, расту; а вы уж выросли... Постойте, постойте, однако, се monsieur то же вырос, но ест, как удав, - шептал Углаков, слегка показывая глазами на князя, действительно клавшего себе в рот огромные кусищи.
- Перестаньте! - унимала его Сусанна Николаевна.
Но шалун не унимался.
- Monsieur le prince [Господин князь (франц.).], - отнесся он к Индобскому, - когда кит поглотил Иону в свое чрево, у китов тоже, вероятно, был в это время голод?
- Не знаю-с, - отвечал тот, совершенно не поняв, что хочет сказать Углаков, и снова продолжал разговор с Лябьевым.
- Перестаньте! - повторила еще раз и даже сердитым тоном Сусанна Николаевна.
- Ну, не буду, - произнес Углаков и в самом деле совершенно притих.
По окончании обеда князь все-таки не уезжал. Лябьев, не зная, наконец, что делать с навязчивым и беспрерывно болтающим гостем, предложил ему сесть играть в карты. Князь принял это предложение с большим удовольствием. Стол для них приготовили в кабинете, куда они и отправились, а дамы и Углаков уселись в зале, около рояля, на клавишах которого Муза Николаевна начала перебирать.
Муза начала играть, но избранная ею пьеса оказалась такою печальной и грустною, что Сусанне Николаевне и Углакову было тяжело даже слушать эти как бы сердечные вопли бедной женщины. Муза догадалась об этом и, перестав играть, обратилась к Углакову:
- Нет, что тут играть!.. Спойте лучше нам, Петр Александрыч!
Тот при этом весь вспыхнул.
- Какой же я певец! - проговорил он, потупляясь.
- Как какой певец?.. Очень хороший! - возразила ему Муза Николаевна.
- Какой же хороший, когда я совсем не пою! - упорствовал Углаков.
- Что такое вы говорите! - сказала уж с удивлением Муза Николаевна. Аркадий, подтверди, пожалуйста, поет или нет Петр Александрыч! - крикнула она мужу в кабинет.
- Поет, - отозвался тот.
- И хорошо поет?
- Хорошо!
- Это, я вижу, Петр Александрыч мне не хочет доставить удовольствия слышать его, - сказала Сусанна Николаевна.
Углаков окончательно переконфузился.
- Нет-с, вы ошибаетесь... Если это доставит вам удовольствие, то я готов сейчас же... - проговорил он, держа по-прежнему глаза потупленными вниз.
При таком ответе Сусанна Николаевна, в свою очередь, сконфузилась и тоже потупилась.
- Конечно, доставите удовольствие, пойте! - подхватила Муза Николаевна и приготовилась аккомпанировать.
- Но что же я буду петь? - спросил ее Углаков.
- Спойте: "Нет, доктор, нет, не приходи!"
Углаков отрицательно потряс головой.
- Ну, "Черный цвет"...
Углаков и это отвергнул.
"Соловья"! - предложила было ему Муза Николаевна.
- Как это возможно! - воскликнул Углаков. - Нам сейчас только Аграфена Васильевна божественно спела "Соловья"! Разве мою любимую "Le petit homme"? [Неточное название песни Беранже "Le petit homme gris" "Подвыпивший". Перевод текста песни см. в примечании.] - придумал он сам.
- Eh bien! [Хорошо! (франц.).] - одобрила Муза Николаевна и стала аккомпанировать.
Углаков запел хоть и не совсем обработанным, но приятным тенорком:
"Il est un petit homme,
Tout habille de gris,
Dans Paris;
Joufflu comme une pomme,
Qui, sans un sou comptant,
Vit content,
Et dit: Moi, je m'en...
Et dit: Moi, je m'en...
Ma foi, moi, je m'en ris!
Oh qu'il est gai, qu'il est gai,
Le petit homme gris!"[76]
Сусанна Николаевна при этом улыбнулась. Углаков, заметив это, продолжал еще с большею резвостью:
"A courir les fillettes,
A boire sans compter,
A chanter
Il s'est couvert de dettes;
Mais quant aux creanciers,
Il dit: Moi, je m'en...
Il dit: Moi, je m'en...
Ma foi, et cetera, et cetera"...
пел Углаков вместо слов и затем снова перешел к песенке:
"Quand la goutte l'accable
Sur un lit delabre,
Le cure
De la mort et du diable
Parle a ce moribond,
Qui repond:
Ma foi, moi, je m'en...
Ma foi, moi, je m'en...
Ma foi, et cetera, et cetera"...
Слушая эти два куплета, Сусанна Николаевна имела, или, по крайней мере, старалась иметь, совершенно серьезное выражение в лице.
- Вы убедились, наконец, как я скверно пою! - обратился к ней Углаков.
- Вовсе нет!.. Мне нравится ваше пение, - возразила она, - но я желала бы, чтобы вы нам спели что-нибудь русское.
- Спойте вот это теперь! - сказала Муза Николаевна и быстро забегала своими пальчиками по фортепьяно, а также и Углаков совсем уже по-русски залился:
Ехали бояре из Нова-города,
Красная девица на улице была;
Всем нашим боярам по поклону отдала,
А за то ему пониже, что удалый молодец.
Стал молодчик девицу спрашивати:
- Как тебя, девушка, по имени зовут?..
- Пощади, Углаков! - Ты в словах, а Муза в аккомпанементе бог знает как путаете!
- Не верьте! Вы отлично это пропели! - подхватила с своей стороны Сусанна Николаевна.
- Merci, madame! - произнес Углаков, расшаркавшись перед нею и пристукнувши при этом каблуками своих сапог, чем он, конечно, хотел дать комический оттенок своей благодарности; но тем не менее весьма заметно было, что похвала Сусанны Николаевны весьма приятна ему была.
- Говорят, хорошо очень идет "Аскольдова могила"[77], и Бантышев в ней отлично поет? - спросила она затем.
- Превосходно, неподражаемо! - воскликнул Углаков. - Спел бы вам, но не решаюсь, - лучше вы его послушайте!
И затем разговор между собеседниками перешел исключительно на театр. Углаков очень живо начал описывать актеров, рассказывал про них разные анекдоты, и в этом случае больше всех выпало на долю Максиньки, который будто бы однажды горячо спорил с купцом о том, в каких отношениях, в пьесе "Горе от ума", находится Софья Павловна с Молчалиным: в близких или идеальных. Первое утверждал купец, по грубости своих понятий; но Максинька, как человек ума возвышенного, говорил, что между ними существует совершенно чистая и неземная любовь. Слышавши этот спор их, один тогдашний остряк заметил им: "Господа, если бы у Софьи Павловны с Молчалиным и было что-нибудь, то все-таки зачем же про девушку распускать такие слухи?!" "Благородно!" - воскликнул на это громовым голосом Максинька и ударил остряка одобрительно по плечу. Хоть подобный анекдот и был несколько скабрезен, но ужасно развеселил дам. Сусанна Николаевна вообразить себе без смеху не могла, что мог затеяться такой спор, и вообще весь этот разговор о театре ей показался чрезвычайно занимательным и новым. Несмотря на свою духовность и строгую мораль, Марфина вовсе не была сухим и черствым существом. Чуткая ко всему жизненному, она никак не могла ограничиться в своих пожеланиях одной лишь сферой масонства. Между тем пробило восемь часов. Сусанне Николаевне пора было ехать домой.
- Нельзя ли тебе меня проводить? - сказала она сестре. - Наши лошади еще не пришли из деревни, а на извозчике я боюсь ехать.
- Конечно, проводим, - отвечала Муза Николаевна и велела было заложить в возок лошадей; но лакей, пошедший исполнять это приказание, возвратясь невдолге, объявил, что кучер, не спавший всю прошедшую ночь, напился и лежит без чувств.
- Как же я доберусь теперь до дому? - произнесла Сусанна Николаевна.
- Очень просто, я велю тебе взять хорошего извозчика и пошлю с тобою человека проводить тебя, - отвечала Муза Николаевна.
- Но зачем это, для чего? - проговорил каким-то трепетным голосом Углаков, слышавший совещание сестер. - У меня моя лошадь здесь со мною... Позвольте мне довезти вас до вашего дома... Надеюсь, что в этом ничего не будет неприличного?
- Ей-богу, я не знаю, как это по московским обычаям принято? - спросила сестру, видимо, недоумевавшая Сусанна Николаевна.
- По-моему, вовсе ничего нет тут неприличного... Меня из концертов часто молодые люди довозят, если Аркадий едет куда-нибудь не домой.
- В таком случае поедемте, довезите меня! - обратилась Сусанна Николаевна к Углакову, который, придя в неописанный восторг, выскочил в одном сюртуке на мороз, чтобы велеть кучеру своему подавать лошадь.
- Какой смешной Углаков! - проговорила Сусанна Николаевна, оставшись вдвоем с сестрою.
- Да, но в то же время он предобрый и премилый! - определила та.
Углаков возвратился и объявил, что лошадь у крыльца. Сусанна Николаевна принялась облекаться в свою модную шляпку, в свои дорогие боа и салоп.
- А я тебя и не спросила еще, - сказала Муза Николаевна, укутывая сестру в передней, - получила ли ты письмо от мамаши из деревни?
- Нам Сверстовы писали, что maman чувствует себя хорошо, совершенно покойна, и что отец Василий ей иногда читает из жития святых, - Прологи, знаешь, эти...
Но Муза Николаевна совершенно не знала, что такое Прологи.
Сестры, наконец, распрощались, и когда Сусанна Николаевна уселась с Углаковым в сани, то пристоявшийся на морозе рысак полетел стремглав. Сусанна Николаевна, очень любившая быструю езду, испытывала живое удовольствие, и выражение ее красивого лица, обрамленного пушистым боа, было веселое и спокойное; но только вдруг ее собеседник почти прошептал:
- Сусанна Николаевна, зачем вы вышли замуж за такого старика?
Такой вопрос совершенно поразил Сусанну Николаевну.
- За какого же старика? - нашлась она только спросить.
- Так неужели же ваш муж молод? - проговорил в воротник шубы Углаков.
- Для меня это все равно: молод он или не молод, но он любит меня.
- Еще бы ему не любить вас! - произнес опять в воротник своей шубы Углаков.
- Но и я его тоже люблю.
- Не верю.
- Как не верите! Разве вы знаете мои чувства?
- Не знаю, но не верю.
- Ну, так знайте же, я люблю, и люблю очень моего старого мужа!
- Тогда это или сумасшествие, или вы какая-то уж необыкновенная женщина!..
- Что ж тут необыкновенного, - я не понимаю! - возразила Сусанна Николаевна.
- Да как же?.. Люди обыкновенно любят друг друга, когда у них есть что-нибудь общее; но, я думаю, ничего не может быть общего между стареньким грибком и сильфидой.
- Общее в мыслях, во взглядах.
Все эти расспросы его Сусанну Николаевну очень удивили.
- Неужели, Углаков, вы не понимаете, что ваши слова чрезвычайно нескромны, и что я на них не могу отвечать?
- Виноват, если я тут в чем проговорился; но, как хотите, это вот я понимаю, что отец мой в двадцать лет еще сделался масоном, мать моя тоже масонка; они поженились друг с другом и с тех пор, как кукушки какие, кукуют одну и ту же масонскую песню; но чтобы вы... Нет, я вам не верю.
- Для меня это решительно все равно, - произнесла, уже усмехнувшись, Сусанна Николаевна, - но я вас прошу об одном: никогда больше со мной не говорить об этом.
перед своим подъездом сказала ему: "merci", он ей ответил насмешливым голосом:
- Не стоит благодарности, madame.
- Но куда же вы теперь едете? - спросила его Сусанна Николаевна.
- Еду из светлого рая в многогрешный театр, - отвечал тем же тоном Углаков и уехал.
Сусанна Николаевна, улыбаясь, вошла в свою квартиру и прямо направилась к Егору Егорычу, которого она застала за книгой и в шерстяном колпаке, и при этом - скрывать нечего - он ужасно показался Сусанне Николаевне похожим на старенький, сморщенный грибок.
- Ты знаешь, кто меня довез сюда?
Егор Егорыч вопросительно взмахнул на нее глазами.
- Молодой Углаков, сын твоего приятеля.
- А! Что ж ты не привела его ко мне?.. Я его давно не видал... Так ли он остер, как был в детстве?..
- Это качество хорошее! - заметил Егор Егорыч.
- Конечно, дурной человек не будет откровенен, - заметила Сусанна Николаевна и пошла к себе в комнату пораспустить корсет, парадное бархатное платье заменить домашним, и пока она все это совершала, в ее воображении рисовался, как живой, шустренький Углаков с своими проницательными и насмешливыми глазками, так что Сусанне Николаевне сделалось досадно на себя. Возвратясь к мужу и стараясь думать о чем-нибудь другом, она спросила Егора Егорыча, знает ли он, что в их губернии, как и во многих, начинается голод?
- Знаю, я еще осенью распорядился заготовить для крестьян хлеба, с тем, чтобы потом выдавать его им бесплатно, - пробормотал тот.
- Ах, как ты хорошо это сделал! - похвалила его с чувством Сусанна Николаевна.
75. Каратыгин Петр Андреевич (1805-1879) - актер и водевилист.
76. Il est un petit homme... - песня французского поэта-демократа Пьера-Жана Беранже (1780-1857) "Подвыпивший". Ниже приводится перевод этой песни В. Курочкина, который назвал ее "Как яблочко, румян".
Как яблочко, румян,
Не то чтоб очень пьян,
А весел бесконечно.
Есть деньги - прокутит,
Нет денег - обойдется,
"Да ну их!.." - говорит.
"Да ну их!.." - говорит.
"Вот, - говорит, - потеха!
Ей-ей, умру...
Ей-ей, умру от смеха!.."
Шатаясь по ночам
Да тратясь на девчонок,
Он, кажется, к долгам
Полиция грозит,
А он-то все хохочет...
"Да ну их!.." - говорит.
"Да ну их!.." - говорит.
"Вот, - говорит, - потеха!
Ей-ей, умру...
Ей-ей, умру...
Ей-ей, умру от смеха!.."
Параличом разбитый;
На ветхую кровать
Садится поп маститый
И бедному сулит
А он-то, многогрешный,
"Да ну их!.." - говорит,
"Да ну их!.." - говорит.
"Вот, - говорит, - потеха!
Ей-ей, умру...
Ей-ей, умру от смеха!.."
"Аскольдова могила" - опера А. Н. Верстовского (1799-1862).