Глава II
Тюменев был человек, по наружности, по крайней мере, чрезвычайно сухой и черствый - "прямолинейный", как называл его обыкновенно Бегушев, - и единственным нежным чувством сего государственного сановника до последнего времени можно было считать его дружбу к Бегушеву, который мог ему говорить всякие оскорбления и причинять беспокойства; видаться и беседовать с Бегушевым было наслаждением для Тюменева, и он, несмотря на свое большое самолюбие, прямо высказывал, что считает его решительно умнее себя. Откуда проистекало все это - определить трудно; может быть, в силу того, что сухие и завядшие растения любят влагу и только в ней оживают. Получив письмо Бегушева, Тюменев, не дождавшись даже праздников, поехал к нему в Москву. Он очень встревожился, увидав, до какой степени Бегушев пожелтел и похудел.
- Что такое с тобой? - было первое его слово.
- Итог подводится - стареюсь!.. - отвечал сначала уклончиво Бегушев; но потом вскоре же перешел к тому, что последнее время по преимуществу занимало и мучило его. - Ничего не может быть отвратительнее жизни стареющихся людей, подобных мне! - начал он.
Тюменев приподнял несколько свои брови от удивления.
Беседа эта между приятелями, по обыкновению, происходила в диванной, куда перебрался Бегушев из спальни, хотя и был еще не совсем здоров.
- Я такой же стареющийся человек и такой же холостяк, как и ты, однако не чувствую этого, - возразил ему Тюменев, полагая, что Бегушев намекал на свою холостую, бездетную жизнь.
- Ты гораздо лучше меня! - полувоскликнул Бегушев. - Ты имеешь право не презирать себя, а я нет.
- Как презирать себя!.. Что за вздор такой!.. - тоже почти воскликнул Тюменев. - За что ты можешь презирать себя, и чем я лучше тебя?
- Всем: ты всю жизнь служил, и служил трудолюбиво, теперь ты занимаешь весьма важный пост; в массе дел, переделанных тобою, конечно, есть много пустяков, пожалуй, даже вредного; но есть и полезное... А что же я творил всю жизнь? - Ничего!!.
- Ты мыслил, говорил; слово - такое же дело, как и другое!
- Печатное - да!.. Может быть, и дело; но проболтанное только языком ничего!.. Пыль... прах, разлетающийся в пространстве и перестающий существовать; и, что унизительнее всего, между нами, русскими, сотни таких болтунов, как я, которые никогда никакого настоящего дела не делали и только разговаривают и поучают, забывая, что если бы слова Христа не записали, так и христианства бы не существовало.
- Но почему же ты знаешь?.. Может быть, кто-нибудь из слушателей и записал твои слова!..
- Ну да, как же!.. Какие великие истины я изрекал!.. И хорош расчет: надеяться, что другие запишут!.. Нет!.. Попробуй-ка сам написать на бумаге, что за час только перед тем с величайшим успехом болтал, и увидишь, что половина мыслей твоих или пошлость, или бессмыслица; сверх того, и языком говорил неправильным и пустозвонным!
- Постой, однако! - возразил Тюменев. - В парламентах устные речи многих ораторов записываются слово в слово стенографами и представляют собой образец красноречия и правильности!
- Там другое дело! - перебил его с досадой Бегушев. - Тамошние ораторы хоть и плуты большие, но говорить и мыслить логически умеют... Кроме того, сама публика держит их в границах, как лошадь на узде; если он в сторону закинется, так ему сейчас закричат: "К делу!"; а мы обыкновенно пребываем в дустом пространстве - неси высокопарную чепуху о чем хочешь: о финансовом расстройстве, об актере, об общине, о православии; а тут еще барынь разных насажают в слушательницы... Те ахают, восхищаются и сами тоже говорят хорошие слова!
- В Петербурге этого меньше! - заметил Тюменев.
- Вероятно потому, что Петербург умней Москвы! - подхватил Бегушев.
- Ты думаешь? - спросил не без удовольствия Тюменев.
- Я всегда это думал!.. Одно чиновничество, которого в Петербурге так много и которое, конечно, составляет самое образованное сословие в России. Литература петербургская, - худа ли, хороша ли она, - но довольно уже распространенная и разнообразная, - все это дает ему перевес. А здесь что?.. Хорошего маленькие кусочки только, остальное же все - Замоскворечье наголо, что в переводе значит: малосольная белужина, принявшая на время форму людей.
- Малосольная белужина, принявшая на время форму человека! - повторил, усмехаясь, Тюменев, готовый наслаждаться всякой фразой Бегушева. - Меня, впрочем, очень заинтересовала твоя мысль о наших дебатах, - говорил он далее. - Мы действительно не умеем диспутировать, наши частные разговоры отличаются более отвлеченностью, чем знанием и умом... К несчастью, это свойство перешло и на наши общественные учреждения: мне случалось бывать на некоторых собраниях, и какое столпотворение вавилонское я там встречал, поверить трудно!.. Точно все говорят на разных языках, никто никого не хочет ни слушать, ни понимать!
Тюменев, как человек порядка, давным-давно терпеть не мог все наши общественные учреждения.
Бегушев слушал его мрачно.
- Причин много... - сказал Бегушев. - Прежде всего - наше бестолковое образование: мы все знаем и ничего не знаем; потом непривычка к правильному, постоянному труду, отсутствие собственной изобретательности, вследствие того - всюду и во всем слепое подражание; а главное - сытый желудок и громаднейшее самолюбие: схвативши верхушки кой-каких знаний, мы считаем унижением для собственного достоинства делать какие-нибудь обыкновенные вещи, которые делают люди заурядные, а хотим создать восьмое чудо, но в результате явим, - как я, например, - пятидесятилетнюю жизнь тунеядца.
- Пятьдесят лет - не бог знает какие года; ты теперь можешь начать работать, если так ясно сознал свою ошибку, и которая действительно была твоею ошибкой.
- Что ты говоришь: теперь... Работать можно начинать лишь в молодости, когда человек верит в себя и во многое, а я уж не верю ничему!
Тюменев пожал плечами.
- По-моему, ты совершенно неправильно объясняешь сам себя, - начал он. - Ты ничего осязательного не сделал не по самолюбию своему, а потому, что идеал твой был всегда высок, и ты по натуре своей брезглив ко всякой пошлости. Наконец, черт возьми! - и при этом Тюменев как будто бы даже разгорячился. - Неужели всякий человек непременно обязан служить всему обществу? Достаточно, если он послужил в жизни двум - трем личностям: ты вот женщин всегда очень глубоко любил, не как мы - ветреники!
- Что же, я этим женщинам какое добро и пользу сделал?
- Ты им доставил несколько таких счастливых годов, каких они, вероятно, не встретили бы с другими мужчинами!
Бегушев при этом злобно засмеялся.
- Однако одна из них от этих счастливых годов уж умерла, - сказал он.
- Это ты вообразил, что она умерла оттого...
- Нет, не я; она мне сама это сказала.
- Мало ли, что человек говорит в предсмертные минуты, когда он, может быть, и сознание потерял!
- Нет, она это в полном сознании говорила. И потом: любить женщин - что такое это за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с идиота до гения первой величины, живут под влиянием двух главнейших инстинктов: это сохранение своей особы и сохранение своего рода, - из последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями. Но сохранить свой род - не все еще для человека: он обязан заботиться о целом обществе и даже будто бы о всем человечестве.
- Это слишком большие требования, и я опять повторяю, что, черт возьми, с этими далекими вехами, до которых, я думаю, никто еще не добегал!.. Скажи мне лучше, что твоя Домна Осиповна? - заключил Тюменев.
Этим переходом разговора на Домну Осиповну он полагал доставить Бегушеву приятный предмет для разговора и тем отвлечь его от мрачных мыслей.
- Мучите" и страдает тоже благодаря моему характеру и недугам моим! отвечал тот.
- Постой!.. Мне кто-то говорил... да, Хмурин этот... что она сошлась с мужем? - спросил неосторожно Тюменев.
Лицо Бегушева мгновенно и очень сильно омрачилось.
- Она сошлась только для виду! - проговорил он. - У мужа ее есть дед богатый, который написал им, что если они не сойдутся, то он лишит их пяти миллионов наследства! Они хоть и живут в одном доме, но у него существует другая женщина... Не сделать этого они нашли очень нерасчетливым!
Когда говорил это Бегушев, то у него лицо пылало: видно, что ему совестно было произносить эти слова. Тюменев же нашел совершенно рациональным такой поступок Олуховых.
- Конечно, было бы нерасчетливо! - подтвердил он.
- Летом, вероятно, я уеду с Домной Осиповной за границу, и уеду надолго! - добавил Бегушев.
- Отлично сделаешь! - одобрил его Тюменев. - А ты еще считаешь себя несчастным человеком и за что-то чувствуешь презрение к себе!.. Сравни мое положение с твоим... Меня ни одна молоденькая, хорошенькая женщина не любила искренно, каждый день я должен бывать на службе...
Приехала Домна Осиповна. Она в продолжение всей болезни Бегушева приезжала к нему обедать и оставалась затем у него на весь день. Утро обыкновенно Домна Осиповна проводила, тщательно скрывая это от Бегушева, в беседе с своим мужем, расспрашивая того о всех делах его, даже об его возлюбленной, и по поводу взбалмошного характера последней давала ему разные благоразумные советы... О своих же отношениях к Бегушеву она хоть и сказала тому, что будто бы прямо объявила мужу, что любит его, но в сущности Домна Осиповна только намекнула, что в настоящее время она, может быть, в состоянии будет полюбить одного человека; словом, отношениям этим старалась придать в глазах Олухова характер нерешенности еще...
Встретив у Бегушева Тюменева, Домна Осиповна очень ему обрадовалась, предчувствуя, как оживительно беседы с другом подействуют на больного.
- Вот это очень хорошо, что вы приехали к нам в Москву! - сказала она, дружески и крепко пожимая руку Тюменеву.
- А с вашей стороны очень нехорошо, что вы допустили так расхвораться Александра Ивановича, - отвечал ей тот.
Домна Осиповна заметно сконфузилась; она подумала, что Бегушев рассказал Тюменеву о главной причине своей болезни.
- Что делать!.. Не в моей то воле... - сказала она неопределенно и потупляя глаза.
- Она одна и спасла меня!.. - подхватил Бегушев, желая снять всякое подозрение с Домны Осиповны в своей болезни, и при этом опять покраснел, смутно сознавая, что он сказал неправду.
- Кушанье готово! - возвестил явившийся Прокофий во фраке, белом галстуке, напомаженный, завитой и, видимо, хотевший торжествовать выздоровление барина.
Пошли в столовую. В конце обеда Домна Осиповна отнеслась к Бегушеву:
- Меня все граф Хвостиков умоляет, чтобы я позволила ему приехать и навестить тебя!
Домна Осиповна уже не стесняясь говорила Бегушеву при Тюменеве "ты".
- Пусть его приезжает; кто ему мешает! - отвечал Бегушев.
- Кроме того, madame Мерова желает у тебя быть, а может быть, даже и Янсутский, - присовокупила Домна Осиповна.
Последнему она хотела за его услугу по хмуринским акциям отплатить такой же услугой, то есть дать ему возможность встретиться с Тюменевым, чем тот, как она предполагала, очень дорожил.
- О, madame Мерову и я прошу принять! - воскликнул Тюменев.
- Я знала, что вам это приятно будет!.. - подхватила с ударением Домна Осиповна.
По своей житейской опытности она сразу же на обеде у Янсутского заметила, что m-me Мерова произвела приятное впечатление на Тюменева.
Когда встали из-за стола, Домна Осиповна собралась уехать.
- Куда вы? - спросил ее Бегушев с заметным неудовольствием.
- Мне мужа надобно проводить: он уезжает в Сибирь, к деду! - объяснила она.
- Уезжает? - спросил удивленным тоном Бегушев, и между тем удовольствие заметно выразилось на его лице.
- Да!
- И надолго?
- Конечно, надолго!.. Я сегодня же и извещу всех этих господ, что они могут к тебе приехать?
- Непременно сегодня!.. - подхватил Тюменев.
Домна Осиповна лукаво посмотрела на него.
- Для вас собственно я приглашу одну только madame Мерову, - сказала она ему.
- Почему же одну madame Мерову?
- Потому, что я знаю, почему!..
- Но, однако, мне начинают становиться очень любопытны ваши слова.
- Любопытство - смертный грех!
Тюменеву пришло в голову, что не открылась ли m-me Мерова Домне Осиповне в том, что он очень ей понравился.
- Никогда я вам не разъясню этих намеков! - объяснила Домна Осиповна. Затем она сказала Бегушеву, протягивая ему руку: - Прощай!
- А сама приедешь ужо? - спросил тот, целуя ее руку.
- Непременно! Ранешенько! - отвечала Домна Осиповна и, кивнув приветливо головой Тюменеву, ушла.
и сказал Бегушеву:
- Домна Осиповна сегодня прелестна! Гораздо лучше, чем была на обеде у Янсутского, где она, в чем тебе я признаюсь теперь, была не того...
- Очень даже не того! - согласился Бегушев.
- Но вот еще маленький вопрос относительно madame Меровой, - продолжал Тюменев. - Она до сих пор еще en liaison [в связи (франц.).] с Янсутским?
- Кажется!
- Не ведаю того: духовником ее не был!
Тюменев в это время зевнул во весь свой рот.
- Ты, может быть, уснуть хочешь, устал с дороги? - спросил его Бегушев.
- Желал бы: я не спал всю ночь, и, кроме того, после твоих затейливых обедов всегда едва дышишь!..
Бегушев, оставшись один, прикорнул тоже на диване к подушке головой и заснул крепчайшим сном. Его очень успокоили и обрадовали слова Домны Осиповны, что Олухов уезжает надолго в Сибирь. Странное дело: Бегушев, не сознаваясь даже самому себе, ревновал Домну Осиповну к мужу, хотя не имел к тому никаких данных!