Глава IX
Независимо от присылки мужа, Татьяна Васильевна написала Бегушеву письмо, в котором умоляла его приехать к ней и, чтобы заманить "гурмана" кузена, прибавляла в постскриптуме, что именно для него будет приготовлен ужин самого изысканного свойства. Бегушев понимал, что не ехать к Траховым значило рассориться с ними на всю жизнь, а ему этого не хотелось, так как, при всем отвращении к Татьяне Васильевне, генерала он, по старой привычке, искренне любил. Приняв это в соображение, он велел им сказать через присланного к нему с письмом лакея, что "будет непременно!"
Вечером, часов в девять, граф вошел к дочери, что весьма редко с ним случалось. У Елизаветы Николаевны в это время сидел Бегушев.
- Вы поедете к Траховым? - спросил он его.
- Поеду! - отвечал ему тот с досадой.
- Пора! - сказал граф. - Я распорядился, чтобы карета была готова.
- Куда вы едете? - проговорила Елизавета Николаевна недовольным голосом: Бегушев обыкновенно просиживал у ней целые дни.
- На один родственный вечер, - объяснил он ей.
- Это вас папа все подговаривает: ему всегда куда-нибудь - только да из дому уехать! - продолжала с тем же недовольством Мерова.
- Почему же я?.. Нельзя же Александру Ивановичу не выезжать никуда! возразил граф.
- Я скажу сестре, чтобы она без нас посидела с вами, - проговорил Бегушев.
- Хорошо!.. Аделаида Ивановна такая добрая... Мы с ней гранпасьянс будем раскладывать!
- Отлично это! - одобрил Бегушев и зашел к сестре, которой сказав, что он едет к Траховым, просил ее, чтобы она провела вечер с Елизаветой Николаевной.
- Непременно!.. Очень рада тому! - полувоскликнула Аделаида Ивановна, сама до одурения скучавшая в своей комнате.
Бегушев, выйдя от сестры, прямо отправился садиться в экипаж. Граф Хвостиков последовал за ним и, видя, что Бегушев был в пальто, не удержался и спросил:
- Александр Иванович, вы не во фраке разве поедете?
- Вот еще что выдумали... Поеду я на дурацкое священнодействие Татьяны Васильевны во фраке!
- Но ловко ли это будет? - осмелился заметить граф.
- Отвяжитесь, пожалуйста! - обрезал его Бегушев.
вечер, и что, вероятно, никто к ним не приедет. Тщетно генерал уверял ее, что все будут; но вот, однако, наступил уже десятый час, а прибыли пока только Бегушев и граф Хвостиков.
- Представьте себе: этой кухарочки парижской - Чуйкиной все еще нет! сказал он им встревоженным голосом.
- Явится!.. Невозможно, чтобы не приехала, - успокоил его граф.
Татьяна Васильевна встретила Бегушева и Хвостикова с доброй улыбкой.
- Благодарю вас, благодарю! - говорила она, пожимая у того и у другого руку и вместе с тем благоухая аптекарскими травами.
- А ужин будет? - спросил ее злившийся в душе Бегушев.
- Будет!.. Будет!.. Ужасный вы человек, кузен!.. - воскликнула Татьяна Васильевна.
Вскоре приехал еще гость, господин с заломленной назад головой, в синем пенсне и очень нахально вошедший в гостиную.
- Господин Кликушин... театральный критик!.. - проговорил генерал, обращая эти слова более к Бегушеву.
Тот молча и издали поклонился критику, который ответил ему столь же сухо.
- А вы, конечно, знакомы? - поспешила прибавить Татьяна Васильевна графу.
- Давно! - отвечал тот.
- Давно! - подтвердил и критик, дружески мотнув головой графу.
Вслед за тем влетел как бы с цепи сорвавшийся Долгов.
- Опоздал? - спросил он.
- Нет, нет! - сказала ему Татьяна Васильевна и, отведя его в сторону, начала ему что-то такое толковать шепотом о пьесе своей. Долгов слушал ее с полнейшим вниманием; а между тем приехал новый гость, старенький-старенький старичок{310}.
- Вы видите, являюсь к моей ученице; вы мой выводок, - ваше первое произведение было напечатано в моем сборнике, - прошамкал он, подходя к Татьяне Васильевне.
- У вас, конечно!.. Еще бы мне не помнить этого; но то что же!.. То были фантазии молодой девушки!.. Теперешний же мой труд, - напротив, - вы не поверите, чего он мне стоил!.. - объясняла она ему.
- Я думаю, я думаю!.. - шамкал старичок.
- Мне удивительно, как я не ослепла!.. - продолжала Татьяна Васильевна. - Три года я училась и читала; сколько мне денег стоило скупить нужный исторический материал...
старые, замаранные и каким-то погребом отзывающиеся книги, которые везя домой, генерал обыкновенно думал: "Есть ли что хуже на свете этих bas bleux!.. [синих чулок!.. (франц.).] Лучше их всякая кокотка, всякая горничная, прачка!"
- Я не похожа на нынешних писателей, - продолжала объяснять Татьяна Васильевна старичку, - они любят описывать только то, что видят на улице, или какую-нибудь гадкую любовь...
- Нынешние писатели описывают то, что и в домах видят!.. - остановил ее критик, принявший несколько на свой счет фразу Татьяны Васильевны о том, что нынешние писатели изображают одни уличные сцены.
- А я против того мнения Татьяны Васильевны, - подхватил Бегушев, - что почему она называет любовь гадкою? Во все времена все великие писатели считали любовь за одно из самых поэтических, самых активных и приятных чувств человеческих. Против любви только те женщины, которых никогда никто не любил.
Генерал готов был расцеловать кузена за эту мысль, но вместе с тем и смутился немного: намек был слишком ясен!
- А сколько я писал прежде о любви! - зашамкал старичок. - Раз я в одном из моих стихотворений, описывая даму, говорю, что ее черные глаза загорелись во лбу, как два угля, и мой приятель мне печатно возражает, что глаза не во лбу, а подо лбом и что когда они горят, так должны быть красные, а не черные!.. Кто из нас прав, спрашиваю?
На этот вопрос старичка никто не ответил, кроме Бегушева.
- Вы правее вашего противника! - сказал он ему. - Но в нашем споре полагаю, что я прав; зачем же Татьяна Васильевна так унижает любовь?
- Не я унижаю, а вы, вы - мужчины; но успокойтесь, и в моей пьесе будет любовь, и даже незаконная, - ублажала она ужасного кузена.
Раздавшееся шушуканье в передней заставило генерала вскочить и уйти туда. На этот раз оказалось, что приехали актриса Чуйкина и Офонькин. Чуйкина сначала опустила с себя бархатную, на белом барашке, тальму; затем сняла с своего рта сортиреспиратор, который она постоянно носила, полагая, что скверный московский климат испортит ее божественный голос. Офонькин в это время освободил себя от тысячной ильковой шубы и внимательно посмотрел, как вешал ее на гвоздик принимавший платье лакей.
Генерал торжественно ввел этих двух гостей в свой салон.
- Я думала, что вы и не приедете, - сказала Татьяна Васильевна актрисе.
- Нет, отчего? - отвечала та обязательным тоном.
Татьяна Васильевна указала Чуйкиной на место рядом с собой на диване. Та села. Татьяна Васильевна даже Офонькину, хоть он был еврей и развратник, подала руку и проговорила:
- Вы у нас такой замечательный деятель!
Все разместились, наконец.
Бегушев несколько времени смотрел на актрису: он никогда не видал ее на сцене; но по одутловатой, румяной и тривиальной ее физиономии заключил, что вряд ли у нее мог быть настоящий талант.
- Мы можем начать чтение, - сказала Татьяна Васильевна актрисе, а вместе с тем пододвинула ей свою драму, переписанную щегольским писарским почерком.
Чуйкина взяла рукопись, бегло и почти не глядя перелистовала ее и сказала:
- Всю драму я должна читать?
- Драма "Смерть Ольги", - прочитала актриса заглавие.
- Нашей знаменитой Ольги, жены князя Игоря! - поспешила ей объяснить Татьяна Васильевна.
- Я знаю! - ответила актриса и соврала: ни о какой исторической Ольге она не слыхивала. Далее читала:
- "Ночь, крепостные ворота.
Привратник
Стой, кто идет?
Молодой оруженосец
Идут свои!
Привратник
Княгиня не велела никого впускать!
Оруженосец
Врешь, я более преданный слуга княгине, чем ты!
Между ними начинается борьба; оруженосец убивает привратника и проходит в крепость".
- Я не могу этого читать: тут все мужские роли! - объявила актриса.
- Вы хоть сцену Ольги прочтите! - почти простонала испугавшаяся Татьяна Васильевна и, развернув тетрадь, показала то явление, которое происходило между Ольгой и молодым оруженосцем.
Актриса снова начала читать:
- "Ольга (стоявшая на коленях перед божницей).
Вот так, как эти слезы, исходит из меня и жизнь моя!
Оруженосец
".
- Хорошо! - отозвался Долгов.
- Прочитано отлично! - заметил критик.
Старичок от восторга разводил только руками и утирал катящиеся из глаз его слезы.
- Теперь далее, далее! - торопила свою исполнительницу Татьяна Васильевна.
- Далее я не могу читать: опять всё идут мужские роли, - отозвалась актриса.
- Отчего же не читать и за мужчин! - заметил ей Офонькин.
- Оттого, что я не мужчина! - ответила ему Чуйкина.
Офонькин слегка пожал плечами. Он знал, что возлюбленная его была недалека и капризна, но чтобы до такой степени простиралась ее глупость, не подозревал даже: не хотеть читать при таком обществе и при таких похвалах!..
- Но как же тут быть? - спросила Татьяна Васильевна, почти в отчаянии взглядывая на мужа.
- Позвольте, я буду читать! - воскликнул Долгов.
- Ах, пожалуйста! - провопияла Татьяна Васильевна.
Долгов, взяв тетрадь, начал читать громко; но впечатление от его чтения было странное: он напирал только на те слова, где была буква "р": "Оружие, друзья, берите, поднимем весь народ!.. И в рьяный бой мы рьяно устремимся!" - кричал он на весь дом.
Женские же роли произносил каким-то тихо-сладким и неестественным голосом. Наконец, дочитав второй акт, почувствовал, что чтение его было очень неискусное, и, по своей откровенности, сам сознался в том: "Нет, я скверно читаю!"
Татьяна Васильевна грустно потупила глаза.
Бегушева начинало уже все это забавлять.
- Да вы дайте читать вашему прежнему учителю, - посоветовал он ей, показывая на старичка.
- Готов, готов! - сказал тот.
Татьяна Васильевна, не меняя грустного выражения лица, пододвинула к нему свою тетрадь.
Старик зашамкал:
"Терем князя. Вдали слышится пение: "Ах, подружки, отчего же нейдете вы в леса!.. Там грибов и ягод много!.. Наберите мне цветов душистых!.."
- Кузина, позвольте мне заметить, что эти стихи очень напоминают "Аскольдову могилу"{313}: "Ах, подруженьки, как грустно!.." - проговорил Бегушев.
- Напоминать хорошее всегда не мешает! - ответила она ему резко и просила старичка продолжать.
Тот продолжал; но только вдруг на одном очень поэтическом, по мнению Татьяны Васильевны, монологе начал кашлять, чихать и в заключение до того докашлялся, что заставил дам покраснеть и потупиться, а мужчин усмехнуться, и вместе с ними сам добродушно рассмеялся.
- Стар, чувствую это! - проговорил он.
- И мы тоже чувствуем! - подхватил Бегушев.
- Кузен! - прикрикнула на него, по обыкновению, Татьяна Васильевна.
- Позвольте мне читать! - предложил себя граф Хвостиков.
Татьяна Васильевна разрешила ему.
Граф, вследствие разнообразных способностей, присущих ему, дочитал драму толково и ясно.
Татьяна Васильевна несколько мгновений поджидала услышать мнение своих слушателей; но все они молчали.
- Как же вам, господа, понравилась моя драма? - спросила, наконец, она, поставив на карту свое авторское самолюбие.
- Драма превосходная! - сказал Бегушев; но по выражению его лица ясно было видно, какого рода была эта похвала, так что Татьяна Васильевна даже заметила это.
- Неправду говорите, - я вам не верю, - отнеслась она к нему, махнув рукой.
- И по-моему, драма превосходная! - подхватил старичок негромко, боясь еще раз раскашляться.
Долгов тщетно приискивал в голове своей, что бы такое сказать в одобрение драмы, но не находил того; конечно, тут был народ и старая Русь, но все это было как-то слабо связано.
- В драме есть единство, - заговорил критик, заламывая еще более назад свою голову. - Единство времени, места и действия, - дообъяснил он.
Долгов, видимо, хотел было возразить ему, но его перебил старичок восклицанием своим:
- Тут все есть!
- Все! - не опровергнул и граф Хвостиков.
В сущности, граф Хвостиков, встретившись накануне в театре с генералом, и посоветовал ему пригласить бывшего тоже там критика на чтение; сему же последнему шепнул, что это приглашают его в один очень аристократический дом.
- А что именно будут читать? - спросил равнодушно критик, но втайне обрадованный таким почетом.
- Драму хозяйки дома, и, разумеется, как дамское произведение, по законам вежливости надо будет расхвалить! - предупредил его Хвостиков.
- Можно! - согласился критик.
- Тем более, что за это можно будет и вознаграждение получить! добавил граф.
- И то недурно! - отозвался критик.
Все это они, как мы видели, и сделали отчасти. Актрисе между тем становилось невыносимо скучно посреди всего этого общества, и главным образом оттого, что курить было нельзя, а она обыкновенно целые дни не выпускала папироски изо рта.
- Чтение окончилось, и мы можем уехать? - сказала она, не вытерпев более, Офонькину.
Тот, помня золотой аксельбант генерала, ответил ей суровым взглядом. Актриса поняла его и не повторила более своего желания, а чтобы занять себя чем-нибудь, она начала разговаривать с критиком, хоть и зла была на него до невероятности, так как он недавно обругал в газете ее бенефис - за пьесу и за исполнение.
Татьяна Васильевна, в свою очередь, грустно размышляла: "Итак, вот ты, поэзия, на суд каких людей попадаешь!" Но тут же в утешение себе она припомнила слова своего отца-масона, который часто говаривал ей: "Дух наш посреди земной жизни замкнут, оскорбляем и бесславим!.. Терпи и помни, что им только одним и живет мир! Всем нужно страдать и стремиться воздвигнуть новый храм на развалинах старого!"
- Ваше высокопревосходительство, я есть хочу! - сказал Бегушев генералу - опять-таки с единственною целью побесить кузину.
- Сейчас! - отвечал тот протяжно и взглядывая в то же время на жену.
- Поди, узнай, готово ли там? - позволила ему Татьяна Васильевна.
Генерал с удовольствием пошел в столовую и, возвратясь оттуда, просил гостей пожаловать к ужину.
Все начали подниматься, за исключением актрисы, которая оставалась на своем месте, так что Татьяна Васильевна должна была лично к ней одной обратиться и проговорить:
- Прошу вас!
Актриса с заметной гримасой встала и нехотя пошла за хозяйкой, которая, как ни раздосадована была всеми этими ломаньями Чуйкиной, посадила ее опять рядом с собой, а по другую сторону Татьяны Васильевны поместился граф Хвостиков и стал ее просить позволить ему взять пьесу с собой, чтобы еще раз ее прочесть и сделать об ней заранее рекламу.
- И чтобы в этой рекламе раскритиковать и унизить мое детище, проговорила грустным голосом Татьяна Васильевна.
- Увидите! - воскликнул Хвостиков и отнесся скороговоркой к критику: Экземпляр пьесы мы будем иметь!
Офонькин, оглядевший убранство стола и стоявших у стен нескольких ливрейных лакеев, остался заметно доволен этим наружным видом и протянул было уже руку к ближайшему стулу к хозяину; но генерал очень ловко и быстро успел этот стул поотодвинуть и указать на него Бегушеву, на который тот и опустился. Офонькин таким образом очутился между старичком и Долговым и стал на обоих смотреть презрительно.
- А вы будете играть в моей пьесе? - спросила Татьяна Васильевна актрису.
- Мы всё играем! - проговорила та.
Что оставалось делать после подобного ответа! Татьяна Васильевна решилась не произносить с актрисой более ни слова.
Долгов по поводу пьесы Татьяны Васильевны начал рассуждать о народе русском и столько навыдумал на этот народ в ту и другую сторону, что ему Офонькин даже заметил: "Это не так, этого не бывает". У Долгова была удивительная способность нигде ничего не видеть настоящего и витать где-то между небом и землею.
Ужин по внутреннему своему содержанию оказался еще лучше, чем был по наружному убранству. Откуда и через посредство кого генерал его устроил, это надо было удивляться, и в награду себе он только взглядом спрашивал Бегушева, который ему благодарно улыбался. У генерала можно было отнять все человеческие достоинства, но есть он умел!
Долгов, начавший вместе с другими, без всякого, впрочем, понимания, глотать ужинные блага, стремился поспорить с критиком касательно греческой трагедии и об ее трех единствах. Будучи не в состоянии себя сдерживать, он ни с того ни с сего возвестил:
- Греческая трагедия, под давлением своей пластической религии, узка, сжата!
Критик, выпивший уже целую бутылку портвейна, откинулся гордо на задок стула.
- Как?.. - сказал он.
- Узка! - повторил Долгов. - Шекспир выше греческих трагиков.
- Чем? - спрашивал лаконически критик.
- Шекспир всеобъемлющ, - лупил, не слушая своего оппонента, Долгов, как бог творил мир, так и Шекспир писал; у него все внутренние силы нашей планеты введены в объект: у него есть короли - власть!.. У него есть тени, ведьмы - фатум!.. У него есть народ - сила!
- Где народ у Шекспира? - рассчитал было подшибить его критик.
- В могильщиках{317}, в "Кориолане" и целая масса в его хрониках!..
- Кто народ в хрониках? - допытывал его строго критик.
- Все кумушки, Фальстаф и народнейший король Генрих Пятый{317}! отпарировал его Долгов.
Татьяна Васильевна молча их слушала и была грустна; она полагала, что этим двум спорящим лицам в настоящий вечер следовало бы говорить о ее пьесе, а не о Шекспире.
Долгов бы, конечно, нескоро перестал спорить, но разговор снова и совершенно неожиданно перешел на другое; мы, русские, как известно, в наших беседах и даже заседаниях не любим говорить в порядке и доводить разговор до конца, а больше как-то галдим и перескакиваем обыкновенно с предмета на предмет; никто почти никогда никого не слушает, и каждый спешит высказать только то, что у него на умишке есть. Сам хозяин, которому очень уж наскучил эстетический разговор, рассказал Бегушеву вечернюю телеграмму об одной из последних кровавых стычек на войне. По поводу этой телеграммы критик с заломленной головой начал разбирать и обвинять некоторые наши стратегические движения. Бегушев, прислушавшись к его словам и вдруг весь вспыхнув, почти крикнул ему:
- Судить, я полагаю, всякий может! - возразил критик.
- Нет, не всякий, а теперь и никто, я думаю: перед вами схватились не машины, сопровождаемые людьми, как это было в франко-прусскую войну, а два тигра-народа, сопровождаемые машинами. Не говоря уже об вас и других разговаривателях, весь мир должен смотреть с благоговейным удивлением на эту войну. Это не люди дерутся, а какие-то олимпийцы, полубоги!
- Превосходно! Превосходно! - закричал добродушный Долгов.
Генерал Трахов поник в восторге головою; Хвостиков одобрительно улыбался; у Татьяны Васильевны слезы капали из глаз. Критик был очень опешен.
- Если вы отрицаете право рассуждать, так и вы не имеете его! произнес он.
Бегушев ответил ему презрительным взглядом.
- Нет, Александр Иванович может рассуждать. Я с ним сослуживец и знаю его храбрость, - заметил генерал.
Актриса при этом взмахнула глазами на мрачную и все-таки величавую фигуру Бегушева.
Критик, подумав, что Бегушев, в самом деле, может быть черт знает какой храбрец и нахал, счел за лучшее не продолжать опора и в утешение себя вылил стакан вина.
- Туркам англичане очень помогают! - сказал вполголоса Офонькин сидевшему около него старичку.
- А нам бог поможет, - отозвался тот.
- Меня в этой войне одно радует, - продолжал Бегушев, - что пусть хоть на время рыцарь проснется, а мещанин позатихнет!
- Так, верно! - подхватил Трахов.
- Верно! - согласился и граф Хвостиков.
"Верно!.." - хотел было, кажется, сказать и Долгов, но, однако, удержался, вспомнив, что мещане все-таки ближе к народу, чем рыцари, и предположил сейчас же доказать это своим слушателям.
Но в это время один из лакеев что-то такое тихо сказал Бегушеву, а потом и графу Хвостикову. Оба они с беспокойством встали с своих мест и вышли в переднюю. Там их дожидался Прокофий.
- Аделаида Ивановна меня прислали сказать, что госпожа Мерова умерла, проговорил он своим монотонным голосом.
Бегушев побледнел, а граф Хвостиков выпучил глаза и затрясся всем телом.
- Ты врешь!.. Не может быть! - едва имел силы сказать Бегушев.
- Умерла! - повторил Прокофий как бы с некоторым даже чувством.
- А доктор был ли позван? - спрашивал Бегушев.
- Меня Аделаида Ивановна послали за вами, а своего этого старичонку Дормидоныча - за доктором, - отвечал Прокофий, оттенив слова "старичонку Дормидоныча" величайшим презрением.
Генерал, проворно вышедший вслед за гостями своими в переднюю и совершенно не знавший, что Мерова живет в доме у Бегушева, недоумевал, по какому случаю Прокофий тут очутился и почему Аделаида Ивановна его прислала.
Граф Хвостиков, Бегушев, а также и Прокофий немедля же уехали, так что генерал не успел ничего от них хорошенько и узнать.
- Что такое случилось? - спросила Татьяна Васильевна, когда он возвратился в столовую.
- Дочь графа одночасно умерла! - объявил генерал, садясь на свое место, и ничего не мог больше есть: перед ним живо рисовалось пикантное личико Меровой.
- Царство небесное! - произнесла, крестясь, Татьяна Васильевна.
- Она так еще молода была, - заметил Офонькин, которого тоже несколько поразило это известие.
- Всем смертным умирать придется! - выразился равнодушно Долгов: он понимал страшное значение смерти только в книгах и на сцене, а в жизни нет.
- Всем, всем, - пробормотал старичок.
- Но зачем Бегушева тоже вызвали? - пожелала знать Татьяна Васильевна.
- Вероятно, как приятеля графа, - объяснил генерал.
Вскоре затем актриса и Офонькин попросили позволения встать из-за стола и уехать. Хозяева их не удерживали. Старичок тоже поднялся вслед за ними.
- А драма хороша, хороша! - шамкал он.
Татьяна Васильевна после того ушла к себе, но Долгов и критик еще часа два спорили между собою и в конце концов разругались, что при всех почти дебатах постоянно случалось с Долговым, несмотря на его добрый характер! Бедный генерал, сколько ни устал от дневных хлопот, сколь ни был томим желанием спать, считал себя обязанным сидеть и слушать их. Как же после этого он не имел права считать жену свою хуже всех в мире женщин! Мало что она сама, но даже гости ее мучили его!
Бегушев и граф Хвостиков, ехавшие что есть духу домой, всю дорогу молчали. В зале их встретил доктор.
- Умерла? - спросил его Бегушев.
- Да, разрывом сердца, - отвечал тот.
У постели Меровой сидела Аделаида Ивановна и, закрыв лицо руками, потихоньку плакала. В углу комнаты стояли Минодора и Маремьяша.
- Как она умерла? Не рассердили ли вы ее чем-нибудь? - спросил их почти грозно Бегушев.
- Чем нам их рассердить? Мы и в комнату к ним даже не входили, ответили в один голос Минодора и Маремьяша.
- Они совсем и не входили, - подтвердила Аделаида Ивановна. - Сначала Лиза была очень покойна... так внимательно глядела, как я раскладывала пасьянс; но часов с одиннадцати начала все меня спрашивать: "Александр Иванович скоро приедет?.. Скоро?" Я ее успокаиваю, говорю, что ты уехал в один родственный нам дом, высокоаристократический, и что тебе нельзя оттуда уехать, когда вздумается... Она убедилась и стала даже указывать мне карты, которые я забывала перекладывать!.. Только я и не заметила, как это было, вижу, что она приложила платок к лицу и, comprenez [понимаете (франц.).], кровью харкнула... Со мной сделался почти обморок... Я не могу, как ты знаешь, видеть крови и знаю одно, что позвонила...
Быстро брызнувшие слезы из глаз старушки прервали ее рассказ.
- А мы после вбегаем, - докончила уже Маремьяша, - видим, что Елизавета Николаевна лежит, закрывши глаза, на постельке, из ротику у них кровь идет, и харабрец этот ходит в грудке!.. Я ее перекрестила три раза, и кровушка унялась.
Бегушев сел на один из стульев.
"На поверку выходит, что это я помог путям природы!" - мучительно подумал он, а потом, обратясь к Минодоре, сказал, чтобы она вышла к доктору и попросила его еще раз завтра приехать; графа Хвостикова и Аделаиду Ивановну он услал в свои комнаты. Старушка поплелась, ведомая под руку Минодорой.
Граф сделал вид, что тоже от горести едва идти может.
Единственная свеча тускло горела на комоде; около нее стояли склянки с недоконченными лекарствами; на столике еще сохранился разложенный пасьянс; где-то под полом шеберстели{321} мыши или что-нибудь другое. Бегушеву сделалось не то что страшно, но как-то жутко.
- Лиза, Лиза, неужели ты умерла? - шепнул он и ущипнул ее лицо, грудь; но Елизавета Николаевна оставалась неподвижною.
Бегушев махнул рукой и ушел в свою комнату, где почти упал на диван.
- Еще одна смерть около меня, - говорил он сам с собою, - а может быть, даже и жертва моя. Точно упас я смертоносный{321}: все, что приближается ко мне, или умирает, или погибает.
гробовщики, и отвернул глаза от окна.
В зале тем временем обряжали и клали покойницу на стол. Часов в двенадцать приехал доктор. Бегушев вышел к нему.
- Испытайте, умерла ли она? - сказал он.
Доктор вскрыл покойнице жилу, но кровь не пошла.
- Умерла! - проговорил он и, побыв еще немного, распрощался с Бегушевым.
Вскоре пришли священники, засветили свечи и начали служить панихиду. Бегушев, никогда не могший переносить поповского пения, ушел совсем из дому.
В церковь на похороны он, впрочем, пришел и был по наружному спокоен: он не хотел перед посторонними обнаруживать, что Елизавета Николаевна была ему близка. Будет уж: довольно ее бесславили из-за других!