IX
В этот же самый день князь ехал с другом своим бароном в Москву осматривать ее древности, а потом обедать в Троицкий трактир. Елена на этот раз с охотой отпустила его от себя, так как все, что он делал для мысли или для какой-нибудь образовательной цели, она всегда с удовольствием разрешала ему; а тут он ехал просвещать своего друга историческими древностями.
День был превосходнейший. Барон решительно наслаждался и природой, и самим собой, и быстрой ездой в прекрасном экипаже; но князь, напротив, вследствие утреннего разговора с женой, был в каком-то раздраженно-насмешливом расположении духа. Когда они, наконец, приехали в Москву, в Кремль, то барон всеми редкостями кремлевскими начал восхищаться довольно странно.
- Как это мило! - почему-то произнес он, останавливаясь перед царь-колоколом.
- Что же тут милого? - спросил его князь удивленным голосом.
- То есть интересно, хотел я сказать, - поправился барон и перед царь-пушкой постарался уже выразиться точнее.
- C'est magnifique! [Это великолепно! (франц.).] - проговорил он, надевая пенсне и через них осматривая пушку.
- Magnifique еще какой-то выдумал! - сказал князь, покачав головой.
- Ах, кстати: я, не помню, где-то читал, - продолжал барон, прищуривая глаза свои, - что в Москве есть царь-пушка, из которой никогда не стреляли, царь-колокол, в который никогда не звонили, и кто-то еще, какой-то государственный человек, никогда нигде не служивший.
- Ты это у Герцена читал, - сказал ему князь.
- Так, так!.. Да, да! - подтвердил с удовольствием барон. - Этот Герцен ужасно какой господин остроумный, - присовокупил он.
- Он и побольше, чем остроумный, - заметил каким-то суровым голосом князь.
- Конечно, конечно! - согласился и с этим барон.
В Оружейную палату князь повел его мимо Красного крыльца и соборов.
Барон заглянул в дверь Успенского собора и проговорил: "Святыня русская!" Перед вновь вызолоченными главами Спаса-на-Бору он снял даже шляпу и перекрестился; затем, выйдя на набережную и окинув взором открывшееся Замоскворечье, воскликнул: "Вот она, матушка Москва!"
Все эти казенные и стереотипные фразы барона князь едва в состоянии был выслушивать.
Всходя по лестнице Оружейной палаты, барон сказал, показывая глазами на висевшие по бокам картины: "Какая славная кисть!"
- Прескверная! - повторил за ним князь.
- Ого, сколько ружей! - воскликнул барон, войдя уже в первую залу со входа.
- Много, - повторил за ним князь.
- Отличные сюжеты, замечательные! - говорил он, осматривая в пенсне вещи и закинув при этом несколько голову назад. Наконец, к одному из блюд он наклонился и произнес, как бы прочитывая надпись: "Блюдо"!
- Что ж "Блюдо"? Читай дальше, - сказал князь, стоявший сзади барона и насмешливо смотревший на него.
- "Блюдо"! - повторил барон, но дальше решительно ничего не мог прочитать.
- Э, да ты, брат, по-славянски-то совсем не умеешь читать! - подхватил князь.
- Да, то есть так себе... Плохо, конечно!.. - отвечал как-то уклончиво барон и поспешил перейти в другое отделение, где хранились короны и одежды царские.
- Это архиерейские одежды? - спросил барон, останавливаясь перед первым шкафом.
- Нет, это одежды царей, - отвечал протяжно сопровождавший его чиновник, - архиерейские одежды в ризницах.
- Те в ризницах? - почему-то переспросил с любопытством барон.
- В ризницах, - повторил ему еще раз чиновник.
Что касается до драгоценных камней, то барон, по-видимому, знал в них толк.
- Это очень дорогая вещь, - сказал он, показывая на огромный рубин в короне Анны Иоанновны[26].
- Да-с, - повторил чиновник.
- Этакая прелесть, чудо что такое! - произносил барон с разгоревшимися уже глазами, стоя перед другой короной и смотря на огромные изумрудные каменья. Но что привело его в неописанный восторг, так это бриллианты в шпаге, поднесенной Парижем в 14-м году Остен-Сакену[27].
- Восемь штук таких бриллиантов!.. Восемь штук! - восклицал барон. Какая грань, какая вода отличная! - продолжал он с каким-то даже умилением, и в этом случае в нем, может быть, даже кровь сказывалась, так как предание говорило, что не дальше как дед родной барона был ювелир и торговал на Гороховой, в небольшой лавочке, золотыми вещами.
После бриллиантов барон обратил некоторое внимание на старинные экипажи, которые его поразили своею курьезностию.
- Что это за безобразие, что это за ужас! - говорил он, пожимая плечами.
- Покажи и тебя через десять лет в твоем пиджаке, - и ты покажешься ужасом и безобразием, - заметил ему князь.
- Тут не в том дело! Они сложны, огромны, но комфорта в них все-таки нет, - возразил барон.
- Никак не меньше нынешнего: попробуй, сядь, - сказал ему князь, явно желая подшутить над приятелем.
- Нет-с, этого нельзя, - сказал он ему не совсем, впрочем, смелым голосом.
- Жаль! - произнес барон и пошел дальше.
Когда они, наконец, стали совсем выходить, чиновник обратился к князю, которого он немножко знал, и спросил его почти на ухо:
- Кто это с вами, министр, что ли, какой?
Барон очень уж важен показался ему по виду своему.
- Нет, барон один, - отвечал ему с улыбкой и не без умысла князь.
- Ах, он ягель немецкий, трава болотная! - зашипел, заругался чиновник. - Недаром меня так претило от него!
Почтенный смотритель древностей был страшный русак и полагал, что все несчастья в мире происходят оттого, что немцы на свете существуют.
В Троицком трактире барон был поставлен другом своим почти в опасное для жизни положение: прежде всего была спрошена ботвинья со льдом; барон страшно жаждал этого блюда и боялся; однако, начал его есть и с каждым куском ощущал блаженство и страх; потом князь хотел закатить ему двухдневалых щей, но те барон попробовал и решительно не мог есть.
- Ах, ты, габерсупник[28]! - сказал ему почти с презрением князь.
- Почему же габерсупник? - возразил барон, как бы даже обидевшись таким названием.
Вина за обедом было выпито достаточное количество, так что барон сильно захмелел, а князь отчасти, в каковом виде они и отправились домой.
- Это Сухарева башня? - говорил барон не совсем даже твердым языком и устремляя свои мутные глаза на Сухареву башню.
- Сухарева! - отвечал ему прежним же насмешливым тоном князь.
- Ее Брюс[29] построил? - продолжал барон надменнейшим и наглейшим образом.
- И не думал! - возразил ему серьезно князь.
- Как не думал? - воскликнул барон. - Я положительно знаю, что водопровод ваш и Сухареву башню построил Брюс.
- Нет, не вру, потому что в России все, что есть порядочного, непременно выдумали иностранцы, - сказал барон, вспыхивая весь в лице.
- Отчего же ты до сих пор ничего порядочного не выдумал? - спросил его князь.
- Отчего я?.. Что же ты меня привел тут в пример? Я не иностранец! говорил барон.
- Врешь!.. Врешь! Иностранцем себя в душе считаешь! - допекал его князь.
- Вот вздор какой! - рассмеялся барон, видимо, стараясь принять все эти слова князя за приятельскую, не имеющую никакого смысла шутку; затем он замолчал, понурил голову и вскоре захрапел.
Князь же не спал и по временам сердито и насмешливо взглядывал на барона. Его, по преимуществу, бесила мысль, что подобный человек, столь невежественный, лишенный всякого чувства национальности, вылезет, пожалуй, в государственные люди, - и князю ужасно захотелось вышвырнуть барона на мостовую и расшибить ему об нее голову, именно с тою целию, чтобы из него не вышел со временем государственный человек.
По возвращении в Останкино, барон, не совсем еще проспавшийся, пошел досыпать, а князю доложили, что присылала Анна Юрьевна и что вечером сама непременно будет. Между тем княгиня велела ему сказать, что она никак не может выйти из своей комнаты занимать гостью, а поэтому князю самому надобно было оставаться дома; но он дня два уже не видал Елены: перспектива провести целый вечер без нее приводила его просто в ужас. Проклиная в душе всех на свете кузин, князь пошел к Елене и стал ее умолять прийти тоже к ним вечером.
- Но меня жена ваша, может быть, не велит принять, или, еще хуже того, приняв, попросит уйти назад! - возразила ему Елена.
- Что за пустяки! - произнес князь. - Во-первых, жена моя никогда и ни против кого не сделает ничего подобного, а во-вторых, она и не выйдет, потому что больна.
- Да, если не выйдет, в таком случае приду с удовольствием, - сказала Елена.
Сидеть с гостями князь предложил в саду, где, по его приказанию, был приготовлен на длинном столе чай с огромным количеством фруктов, варенья и даже вина.
Анна Юрьевна приехала в своей полумужской шляпе и вся раскрасневшаяся от жару. Она сейчас же села и начала тяжело дышать. Увы! Анна Юрьевна, благодаря ли московскому климату, или, может быть, и летам своим, начала последнее время сильно полнеть и брюзгнуть. Князь представил ей барона, который окончательно выспался и был вымытый, причесанный, в черном сюртучке и в легоньком цветном галстуке. Вскоре затем пришла и Елена: огромный черный шиньон и черные локоны осеняли ее бледное лицо, черное шелковое платье шикарнейшим образом сидело на ней, так что Анна Юрьевна, увидав ее, не могла удержаться и невольно воскликнула:
- Как вы прелестны сегодня!..
И сама при этом крепко-крепко пожала ей руку.
Барон тоже благосклонным образом наклонил перед Еленой голову, а она, в свою очередь, грациозно и несколько на польский манер, весьма низко поклонилась всем и уселась потом, по приглашению князя, за стол.
- Et madame la princesse? [А госпожа княгиня? (франц.).] - спросила она, как бы ничего не знавши.
- Она больна, - отвечал князь.
- И довольно серьезно, кажется, - заметила Анна Юрьевна, на минуту заходившая к княгине.
- Серьезно? - переспросила ее Елена.
- Ну, нет! С ней это часто бывает, - возразил князь и, желая показать перед бароном, а отчасти и перед Анной Юрьевной, Елену во всем блеске ее ума и образования, поспешил перевести разговор на одну из любимых ее тем.
- Mademoiselle Helene! - отнесся он к ней. - Вы знаете ли, что мой друг, барон Мингер, отвергает теорию невменяемости и преступлений[30]!
- Я? - переспросил барон, совершенно не помнивший, чтобы он говорил или отвергал что-нибудь подобное.
- Да, вы!.. Во вчерашнем нашем разговоре вы весьма обыкновенные поступки называли даже виной, - пояснил ему князь.
- А! - произнес многознаменательно, но с улыбкою барон.
- А вы не согласны с этою теорией? - спросила его Елена.
- Да, не согласен, - отвечал барон, хотя, в сущности, он решительно не знал, с чем он, собственно, тут не согласен.
- Но почему же? - спросила его Елена.
- Потому что преступление... самое название показывает, что человек преступил тут известные законы и должен быть наказан за то.
- А что такое самые законы, позвольте вас спросить? - допрашивала его Елена.
- Законы суть поставленные грани, основы, на которых зиждется и покоится каждое государство, - отвечал барон, немного сконфузясь: он чувствовал, что говорит свое, им самим сочиненное определение законов, но что есть какое-то другое, которое он забыл.
- Законы суть условия, которые люди, составившие известное общество, заключили между собой, чтобы жить вместе, - так?.. - пояснила Елена барону и вместе с тем как бы спросила его.
- Так! - согласился он с ней.
Князь при этом усмехнулся.
- Вот тебе на! - сказал он. - Ты, значит, отказываешься от нашего казенного юридического определения, что законы суть продукт верховной воли, из которой одной они проистекают.
- Нисколько я не отказываюсь от этого определения, и, по-моему, оно вовсе не противоречит определению mademoiselle Helene, так как касается только формы утверждения законов: законы всюду и везде основываются на потребностях народа и для блага народа издаются, - проговорил барон, начинавший видеть, что ему и тут придется биться, и потому он решился, по крайней мере, взять смелостью и изворотливостью ума.
- Нет, оно более чем одной только формы утверждения законов касается, возразила ему Елена, - а потому я все-таки буду держаться моего определения, что законы суть договоры[31]; и вообразите, я родилась в известном государстве, когда договоры эти уже были написаны и утверждены, но почему же я, вовсе не подписавшаяся к ним, должна исполнять их? Договоры обязательны только для тех, кто лично их признал.
- Если вы не признаете законов, то можете уйти из этого общества.
- Да, по русским! - произнес барон с оттенком некоторой уже усмешки.
- Кроме того-с, - продолжала Елена, вся раскрасневшаяся даже в лице, всех законов знать нельзя, это требование невыполнимое, чтобы неведением законов никто не отзывался: иначе людям некогда было бы ни землю пахать, ни траву косить, ни дорог себе строить. Они все время должны были бы изучать законы; люди, хорошо знающие законы, как, например, адвокаты, судьи, огромные деньги за это получают.
- Я согласен, что нельзя знать всех законов в подробностях, - сказал барон, - но главные, я думаю, все вообще знают: кто же не знает, что воровство, убийство есть преступление?
- Положим даже, что это преступление, но наказывать-то за него не следует! - возразила Елена.
- Как не следует? - спросил барон, откинувшись даже в недоумении на задок стула.
Анна Юрьевна тоже взглянула на Елену не без удивления.
- Не следует-с, - повторила та решительно. - Скажите вы мне, обратилась она к барону, - один человек может быть безнравствен?
- Конечно, может, - отвечал барон, немного подумав: он уже стал немножко и опасаться, не ловит ли она его тут на чем-нибудь.
- А целое общество может быть безнравственно? - продолжала Елена допрашивать его.
- Не может, полагаю, - отвечал барон, опять как-то не совсем решительно.
- И теперь, смотрите, что же выходит, - продолжала Елена.
Барон даже покраснел при этом, опять полагая, что она его совсем изловила.
- Человек делает скверный, безнравственный поступок против другого, убивает его, - говорила Елена, - и вдруг потом целое общество, заметьте, целое общество - делает точно такой же безнравственный поступок против убийцы, то есть и оно убивает его!
Барон вздохнул посвободнее; он сознавал с удовольствием, что не совсем еще был сбит своею оппоненткою.
- Это делается с целью устрашить других, - произнес он, припоминая еще на школьных скамейках заученную им теорию устрашения[32].
- Эге, какую старину ты вынес! - заметил ему князь.
- Но мало что старину! - подхватила Елена. - А старину совершенно отвергнутую. Статистика-с очень ясно нам показала, - продолжала она, обращаясь к барону, - что страх наказания никого еще не остановил от преступления; напротив, чем сильнее были меры наказания, тем больше было преступлений.
- Но как же, однако, моя милая, делать с разными негодяями и преступниками? - вмешалась в разговор Анна Юрьевна, далеко не все понимавшая в словах Елены и в то же время весьма заинтересовавшаяся всем этим разговором.
- Да никак, потому что, в сущности, преступников нет! Они суть только видимое проявление дурно устроенного общественного порядка, а измените вы этот порядок, и их не будет!.. Но положим даже, что порядок этот очень хорош, и что все-таки находятся люди, которые не хотят подчиняться этому порядку и стремятся выскочить из него; но и в таком случае они не виноваты, потому что, значит, у них не нашлось в голове рефлексов[33]
- Но это же самое можно ведь сказать и про общество! - возразил уже князь Елене. - И оно тоже не виновато, что у него нет в мозгу рефлексов, способных удержать его от желания вздернуть всех этих господ на виселицу.
- Нет, у целого общества никак не может быть этого, - возразила ему, в свою очередь, Елена, - всегда найдется на девять человек десятый, у которого будет этот рефлекс.
- Но отчего же остальные девять свою волю должны будут подчинять этому десятому: это тоже своего рода насилие, - продолжал князь.
- Как подчиняются слепые зрячему - не почему более, и пусть он даже насиловать их будет: это зло временное, за которым последует благо жизни, отвечала Елена.
Последнего спора Елены с князем ни барон, ни Анна Юрьевна не поняли нисколько, и барон, видимо решившийся наблюдать глубочайшее молчание, только придал своему лицу весьма мыслящее выражение, но Анна Юрьевна не унималась.
- Если уж говорить о несправедливостях, - воскликнула она, тоже, видно, желая похвастать своими гуманными соображениями, - так войны вредней всего. Des milliers d'hommes combattent les uns centre les autres! [Тысячи людей сражаются друг с другом (франц.).] Изобретают самые смертоносные орудия!.. Дают кресты и награды тем, кто больше зверства показал!
Теорию эту перед Анной Юрьевной, когда-то за границей, развивал один француз и говорил при этом превосходнейшим французским языком, жаль только, что она не все помнила из его прекрасных мыслей.
- Война войне розь, - сказал ей с улыбкою князь.
- Еще бы! - подхватила Елена.
- Какая розь! Всякая война есть смерть и ужас! - воскликнула Анна Юрьевна.
- Ужас, но необходимый, - опять прибавил князь и сам сначала хотел было говорить, но, заметив, что и Елена тоже хочет, предоставил ей вести речь.
- Войны бывают разные[34], - начала та. - Первая, самая грубая форма войны - есть набег, то есть когда несколько хищных лентяев кидаются на более трудолюбивых поселян, грабят их, убивают; вторые войны государственные, с целью скрепить и образовать государство, то есть когда сильнейшее племя завоевывает и присоединяет к себе слабейшее племя и навязывает формы жизни, совершенно не свойственные тому племени; наконец, войны династические, мотив которых, впрочем, кажется, в позднейшее время и не повторялся уже больше в истории: за неаполитанских Бурбонов[35] никто и не думал воевать! Но есть войны протестующие, когда общество отбивает себе права жизни от какой-нибудь домашней тирании или от внешнего насилия: те войны почтенны, и вожди их стоят благословения людей.
- О, да вы революционерка ужасная! - опять воскликнула Анна Юрьевна, вполне уже понявшая на этот раз все, что говорила Елена.
Вообще, в области войн Анна Юрьевна была развитее, чем в других областях знаний человеческих, вероятно, оттого, что очень много в жизни сталкивалась с военными и толковала с ними.
- Мне, может быть, ничего бы этого перед вами, как перед начальницей моей, не следовало говорить! - произнесла Елена, с веселою покорностью склоняя перед Анной Юрьевной голову.
- О, как вам не стыдно, ma chere, - произнесла та, - но я надеюсь, что вы подобных вещей детям не говорите!
- Я думаю! - отвечала Елена голосом, как бы не подлежащим сомнению.
- Merci, monsieur! - произнесла та, склоняя тоже несколько и перед ним голову.
В это время вдруг вошла горничная княгини в сад.
- Княгиня приказала вас просить не разговаривать так громко; они хотят почивать лечь, - обратилась она к князю.
Тот побледнел даже от досады, услыхав это.
- Здесь и то негромко разговаривают! - сказал он.
- Ах, это я виновата, я говорила громко, - произнесла Елена явно насмешливым голосом.
- Барыня еще просила вас непременно поутру зайти к ним, - продолжала снова горничная, обращаясь к князю.
Бедная княгиня, услыхав, что Елена у них в гостях, не выдержала и вознамерилась завтра же непременно и решительно объясниться с мужем.
- Ну, хорошо, ступай! - отвечал князь все с той же досадой.
Горничная хотела было уйти, но к ней обратилась Анна Юрьевна:
- Скажи княгине, что я сейчас зайду к ней проститься.
- Слушаю-с! - отвечала горничная и ушла.
Анна Юрьевна начала прощаться с хозяином и с гостями его.
- Заходите, пожалуйста, ко мне, - сказала она Елене гораздо уже более искренним голосом, чем говорила ей о том прежде. Елена в этот раз показалась ей окончательно умной девушкой. - Надеюсь, что и вы меня посетите! присовокупила Анна Юрьевна барону.
- Сочту для себя за величайшую честь, - отвечал тот, с почтением поклонившись ей.
Анна Юрьевна ушла сначала к княгине, а через несколько времени и совсем уехала в своем кабриолете из Останкина. Князь же и барон пошли через большой сад проводить Елену домой. Ночь была лунная и теплая. Князь вел под руку Елену, а барон нарочно стал поотставать от них. По поводу сегодняшнего вечера барон был не совсем доволен собой и смутно сознавал, что в этой проклятой службе, отнимавшей у него все его время, он сильно поотстал от века. Князь и Елена между тем почти шепотом разговаривали друг с другом.
- Ты восхитительна сегодня была!.. Обворожительна!.. - говорил он, крепко прижимая своей рукой руку Елены к себе.
- Вот как, восхитительна, - говорила та, отвечая ему таким же пожатием.
- Что удивительнее всего, - продолжал князь, - все эти умные женщины, так называемые bas bleux [синие чулки (франц.).], обыкновенно бывают некрасивы, а в тебе четыре прелести: ум, образование, красота и грация!
- Я пока один только и знаю, - подхватил князь.
- А именно?
- Ревность.
- Ну, это не порок, а скорее глупость, - отвечала Елена.
В это время они были уже около самой дачи Жиглинских.
- Adieu! - сказал ей с чувством князь.
- Adieu! - повторил за ним с чувством и барон.
Елена скрылась потом в калиточку своего сада, друзья же наши пошли обратно домой.
- Я умней и образованней женщины еще не встречал! - отвечал барон, по-видимому, совершенно искренно.
- Я думаю! - произнес самодовольно князь.
- Уверяю тебя! - подтвердил еще раз барон и, присвистнув, сбил своей палочкой листок с дерева.
Примечания:
27. Остен-Сакен, Дмитрий Ерофеевич (1790-1881) - граф, генерал от кавалерии, генерал-адъютант, участник всех войн России против наполеоновской Франции. 28. Габерсупник - человек, питающийся "габерсупом" - лечебной жидкой овсяной кашей.
29. Брюс, Яков Вилимович (1670-1735) - государственный деятель и ученый, сподвижник Петра I.
30. ... теория невменяемости и преступлений - разрабатывалась прогрессивными юристами XIX века (Грольман, Фейербах и их последователи).
31. Законы суть договоры - юридическое и социологическое учение, возникшее в XVIII веке и разрабатывавшееся передовыми мыслителями своего времени - Беккариа, Руссо и другими.
33. Рефлексы - термин, ставший популярным в России после выхода в свет знаменитой книги великого физиолога-материалиста И. М. Сеченова (1829-1905) "Рефлексы головного мозга" (1863). Прямое значение слова "рефлекс" "отражение".
34. ... войны бывают разные. - Здесь варьируются высказывания Н. Г. Чернышевского из его "Очерков гоголевского периода русской литературы" и других его сочинений.
35. Бурбоны неаполитанские - королевская династия, правившая Неаполитанским королевством в 1735-1806 и 1815-1860 годах.