XII
Миклаков издавна обитал на Тверской в весьма небогатых нумерах. Он до сих пор еще жил, как жил некогда студентом, и только нанимал комнату несколько побольше, чем прежде, и то не ради каких-нибудь личных удобств, а потому, что с течением времени у него очень много накопилось книг, которые и надобно было где-нибудь расставить; прочая же обстановка его была совершенно прежняя: та же студенческая железная кровать, тот же письменный стол, весь перепачканный чернильными пятнами и изрезанный перочинным ножом; то же вольтеровское кресло для сидения самого хозяина и несколько полусломанных стульев для гостей. Миклаков сам говорил, что всяк, кто у него побывает, не воспылает потом желанием бывать у него часто; но вместе с тем он, кажется, любил, когда кто заходил к нему, и вряд ли даже помещение свое держал в таком грязном виде не с умыслом, что вот-де скверно у меня, а все-таки хорошие люди делают мне посещения. Курил Миклаков трубку с длинным черешневым чубуком и курил Жукова табак, бог уж знает, где и доставая его. Комплект платья у него был так же неполон, как и во дни оны: халат его был, например, такого свойства, что Миклаков старался лучше не надевать его, когда это было возможно, а так как летом эта возможность, по случаю теплой погоды, была почти постоянная, то Миклаков обыкновенно все лето и ходил в одном белье. Раз, в очень жаркое утро, он именно в таком костюме лежал на своей кровати и читал. Вдруг по коридору раздались довольно тяжелые шаги; Миклаков навострил немного уши; дверь в его нумер отворилась, и вошел князь Григоров.
- А, ваше сиятельство! - воскликнул Миклаков, впрочем, не поднимаясь с постели и только откладывая в сторону читаемую им книгу. - Какими судьбами вы занесены из ваших прохлад в нашу знойную Палестину?
- Да вот, видите, к вам приехал!.. - отвечал князь.
Выражение лица его было мрачное и пасмурное. Положив шляпу, он поспешил усесться на один из стоявших перед письменным столом стульев.
- Вижу, вижу-с и благодарю! - сказал Миклаков, поворачиваясь к князю лицом, но все-таки не вставая с постели.
- Да вставайте же, полно вам валяться!.. Сядьте тут к столу! воскликнул тот, наконец.
- Немножко совестно! - произнес Миклаков. - Впрочем, ничего! - прибавил он и затем с полнейшею бесцеремонностью встал в своем грязном белье и сел против князя.
Тот, с своей стороны, ничего этого и не заметил, потому что весь был занят своими собственными мыслями.
- Ну-с, что же вы скажете мне хорошенького? - начал Миклаков.
- Что хорошенького?.. Все как-то скверно у меня идет, - отвечал князь с расстановкой.
Миклаков сжал на это губы.
- Скверно для вас идет, - повторял он, - человек, у которого больше восьмидесяти тысяч годового дохода, говорит, что скверно у него идет, странно это несколько!
- Не в одних деньгах счастье, - возразил князь.
- А по-моему, в одних деньгах и есть, да, пожалуй, еще в физическом здоровье, - подхватил Миклаков.
- Нет-с, для человека нужно еще нечто третье!
- А именно?
- А именно правильность и определенность его отношений к другим людям!
Миклаков опять сжал губы.
- Я что-то мало вас понимаю, - произнес он.
- Очень просто это, - отвечал князь. - Отношения мои к жене теперь до того извратились, исказились, осложнились!..
своего мнения, но в настоящий раз не удержался.
- Мне кажется, что вам должно быть очень совестно против вашей жены, проговорил он.
- Более чем совестно!.. Я мучусь и страдаю от этого каждоминутно! сказал князь.
- Так и должно быть-с! Так и следует! - подхватил Миклаков.
- Но как же, однако, помочь тому? - спросил князь.
Миклаков пожал на это плечами.
- Разойтись нам, я полагаю, необходимо и для спокойствия княгини и для спокойствия моего! - присовокупил князь.
- Для вашего-то - может быть, что так, но никак уже не для спокойствия княгини! - возразил Миклаков. - У нас до сих пор еще черт знает как смотрят на разводок, будь она там права или нет; и потом, сколько мне кажется, княгиня вас любит до сих пор!
- Ну! - сказал на это с ударением князь.
- Что - ну?
- То, что этого нет теперь.
- А почему вы так думаете?
- Потому, что она полюбила уж другого, - отвечал князь, покраснев немного в лице.
- Это барона Мингера, что ли? - спросил Миклаков.
- Да! - отвечал князь, окончательно краснея.
- Нет, это вздор! Она не любит барона! - сказал Миклаков, отрицательно покачав головой.
- Как вздор! На каком же основании вы так утвердительно говорите? возразил ему князь.
- А на том, что когда женщина любит, так не станет до такой степени открыто кокетничать с мужчиной.
- Нет, она любит его! - повторил князь еще раз настойчиво. Подслушав разговор Петицкой с Архангеловым, он нисколько не сомневался, что княгиня находится в самых близких даже отношениях к барону.
- Ваше это дело!.. Вам лучше это знать! - сказал Миклаков.
- Неприятнее всего тут то, - продолжал князь, - что барон хоть и друг мне, но он дрянь человечишка; не стоит любви не только что княгини, но и никакой порядочной женщины, и это ставит меня решительно в тупик... Должен ли я сказать о том княгине или нет? - заключил он, разводя руками и как бы спрашивая.
Елене? спросил он князя.
- Почти нет!
- Так почему же вы считаете себя вправе говорить ей таким образом о бароне?
- Потому, что я опытней ее в жизни и лучше знаю людей.
- Не думаю! Женщины обыкновенно лучше и тоньше понимают людей, чем мужчины: княгиня предоставила вам свободу выбора, предоставьте и вы ей таковую же!
- А я не могу этого сделать! - почти воскликнул князь. - Полюби она кого-нибудь другого, я уверен, что спокойней бы это перенес; но тут при одной мысли, что она любит этого негодяя, у меня вся кровь бросается в голову; при каждом ее взгляде на этого господина, при каждой их прогулке вдвоем мне представляется, что целый мир плюет мне за то в лицо!.. Какого рода это чувство - я не знаю; может быть, это ревность, и согласен, что ревность - чувство весьма грубое, азиатское, средневековое, но, как бы то ни было, оно охватывает иногда все существо мое.
- Ревность действительно чувство весьма грубое, - начал на это рассуждать Миклаков, - но оно еще понятно и почти законно, когда вытекает из возбужденной страсти; но вы-то ревнуете не потому, что сами любите княгиню, а потому только, что она имеет великую честь и счастие быть вашей супругой и в силу этого никогда не должна сметь опорочить честь вашей фамилии и замарать чистоту вашего герба, - вот это-то чувство, по-моему, совершенно фиктивное и придуманное.
- Вовсе не фиктивное! - возразил князь. - Потому что тут оскорбляется мое самолюбие, а самолюбие такое же естественное чувство, как голод, жажда!
- Положим, что самолюбие чувство естественное, - продолжал рассуждать Миклаков, - но тут любопытно проследить, чем, собственно, оно оскорбляется? Что вот-де женщина, любившая нас, осмелилась полюбить другого, то есть нашла в мире человека, равного нам по достоинству.
- Нет, барон хуже меня, - это я могу смело сказать! - возразил князь.
- Нет, он лучше теперь вас в глазах княгини уже тем, что любит ее, а вы нет!.. Наконец, что это за право считать себя лучше кого бы то ни было? Докажите это первоначально.
- Как же это доказать!
- А так, - прославьтесь на каком-нибудь поприще: ученом, что ли, служебном, литературном, что и я, грешный, хотел сделать после своей несчастной любви, но чего, конечно, не сделал: пусть княгиня, слыша о вашей славе, мучится, страдает, что какого человека она разлюбила и не сумела сберечь его для себя: это месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья обыкновенно в этих случаях вызывают своих соперников на дуэль, чтобы убить их, то есть как-то физически стараются их уничтожить!
- Никого я не хочу ни уничтожать, ни убивать и заявляю вам только тот факт, что положение рогатого мужа я не могу переносить спокойно, а как и чем мне бороться с этим - не знаю!
- Да ничем, я думаю, кроме некоторой рассудительности!
- А если бывают минуты, когда во мне нет никакой рассудительности и я, кроме бешенства, ничего другого не сознаю?
- Что ж бешенство?.. Велите в таком случае сажать себя на цепь! сказал Миклаков.
- Хорошо вам шутить так! - возразил князь.
- Нет, не шучу, уверяю вас, - продолжал Миклаков, - что же другое делать с вами, когда вы сами говорите, что теряете всякую рассудительность?.. Ну, в таком случае, уходите, по крайней мере, куда-нибудь поскорей из дому, выпивайте два - три стакана холодной воды, сделайте большую прогулку!
- Все это так-с!.. Но суть-то тут не в том! - воскликнул князь каким-то грустно-размышляющим голосом. - А в том, что мы двойственны: нам и старой дороги жаль и по новой смертельно идти хочется, и это явление чисто продукт нашего времени и нашего воспитания.
Миклаков на это отрицательно покачал головой.
тянет его в пустыню на молитву, на акриды[38], а ветхий зовет в кабак; в нас же новый Адам говорит, что надобно голову свою положить за то, чтобы на место торгаша стал работник, долой к черту всякий капитал и всякий внешний авторитет, а ветхому Адаму все-таки хочется душить своего брата, ездить в карете и поклоняться сильным мира сего.
- Но все-таки наш-то Адам поплодотворней и повозможнее, чем мужицкий, заметил князь.
- Я не знаю-с! Они хлопочут устроить себе царство блаженства на небесах, а мы с вами на земле, и что возможнее в этом случае, я не берусь еще на себя решить.
- Ну, вы все уж отвергаете, во всем сомневаетесь! - возразил князь, вставая и собираясь уйти.
- Многое отвергаю и во многом сомневаюсь! - подтвердил Миклаков, тоже вставая.
- До свиданья! - проговорил князь, протягивая ему руку.
- До свиданья! - сказал и Миклаков, и хоть по выражению лица его можно было заключить о его желании побеседовать еще с князем, однако он ни одним звуком не выразил того, имея своим правилом никогда никакого гостя своего не упрашивать сидеть у себя долее, чем сам тот желал: весело тебе, так сиди, а скучно - убирайся к черту!.. По самолюбию своему Миклаков был демон!
- Куда же вы путь ваш теперь направляете? - спросил он князя.
- Да домой, и прежде всего, по совету вашему, по-пройдусь побольше пешком, чтобы успокоить свои нервы, - отвечал тот ему полушутя.
- И непременно успокойте их! - ободрил его Миклаков.
- Хорошо бы таким легким способом усмирять себя! - проговорил князь и, еще в комнате надев шляпу, вышел. Пешком он действительно дошел до самой почти Крестовской заставы и тут только уже сел в свою коляску, и то потому, что у него ноги более не двигались. В это самое время мимо князя проехал на своих вяточках Елпидифор Мартыныч и сделал вид, что как будто бы совершенно не узнал его. Старик просто не считал себя вправе беспокоить его сиятельство своим поклоном, так как сей последний на вечере у себя не удостоил слова сказать с ним, а между тем Елпидифор Мартыныч даже в настоящую минуту ехал, собственно, по делу князя. После недавнего своего объяснения с Елизаветой Петровной, возымев некоторую надежду в самом деле получить с нее тысячу рублей, если только князь ей даст на внука или внучку тридцать тысяч рублей серебром, Елпидифор Мартыныч решился не покидать этой возможности и теперь именно снова ехал к Анне Юрьевне, чтобы науськать ту в этом отношении. Он застал ее на этот раз в комнатах и с очень печальным и недовольным лицом: Анна Юрьевна все грустила о своем негодяе, юном музыкальном таланте. При виде ее печали Елпидифор Мартыныч немного было растерялся, но, впрочем, сейчас же и собрался с духом.
- А я к вам опять насчет князя, - начал он с полуулыбкой.
- Насчет князя? - спросила Анна Юрьевна.
- Да-с, насчет его и госпожи Жиглинской!
- Но он дает им там что-то такое?
- Дает-то дает-c! Но старуха Жиглинская не хочет этим удовольствоваться и желает, чтобы князь еще единовременно дал им тысяч тридцать, так как дочь ее теперь постигнута известным положением.
- Est il possible? [Возможно ли? (франц.).] - воскликнула Анна Юрьевна почти испуганным голосом.
- Постигнута! - повторил еще раз Елпидифор Мартыныч, поднимая свои брови.
- Как это жаль!.. Как это жаль! - продолжала Анна Юрьевна тем же тоном.
Она сама, бывши на именинном вечере у княгини, заметила что-то странное в наружности Елены, и ей тогда еще пришло в голову, что не в известном ли положении бедная девушка? Теперь эти подозрения ее, значит, оправдались. Главное, Анну Юрьевну беспокоило то, что как ей поступить с Еленой? Она девушка, а между тем делается матерью, - это, вероятно, распространится по всей Москве, и ей очень трудно будет оставить Елену начальницей женского учебного заведения; но в то же время она ни за что не хотела отпустить от себя Елену, так как та ей очень нравилась и казалась необыкновенной умницей. "Ничего, как-нибудь уговорю, успокою этих старикашек; они сами все очень развратны!" - подумала про себя Анна Юрьевна. Под именем старикашек она разумела высших лиц, поставленных наблюдать за благочинием и нравственностью. На Елпидифора Мартыныча Анна Юрьевна на этот раз не рассердилась: она начинала уже верить, что он в самом деле передает ей все это из расположения к князю и к Елене.
совершенно обеспечит.
- Слушаю-с! - отвечал покорно Елпидифор Мартыныч.
- И потом посоветуйте вы ей, - продолжала Анна Юрьевна, - чтобы не болтала она об этом по всем углам, и что это никоим образом не может сделать чести ни для нее, ни для ее дочери!
- Слушаю-с! - повторил еще раз смиренным голосом Елпидифор Мартыныч и стал раскланиваться с Анной Юрьевной.
- А вы отсюда через Останкино поедете? - спросила она его.
- Через Останкино, если вы прикажете, - доложил ей Елпидифор Мартыныч.
- Ну так вот: заезжайте, пожалуйста, к Григоровым!.. Скажите им, что в воскресенье в Петровском парке гулянье и праздник в Немецком клубе; я заеду к ним, чтобы ехать вместе туда сидеть вечер и ужинать.
- Слушаю-с! - сказал и на это с покорностью Елпидифор Мартыныч. - А вы ничего не изволите сказать князю при свидании об этих тридцати тысячах на младенца, о которых я вам докладывал?.. - прибавил он самым простодушным голосом.
- Нет, ничего не изволю сказать и нахожу, что это глупо, гадко и жадно со стороны этой старушонки! - отвечала с досадливой насмешкой Анна Юрьевна.
- Конечно, что-с!.. - согласился опять с покорностью Елпидифор Мартыныч и отправился в Останкино.
Здесь он, подъехав к даче Григоровых, прямо наткнулся на самого князя, который выходил из своего флигеля. Елпидифор Мартыныч счел на этот раз нужным хоть несколько официально и сухо, но поклониться князю. Тот тоже ответил ему поклоном.
- Анна Юрьевна поручила мне передать княгине, что в воскресенье она заедет за вами ехать вместе в Немецкий клуб, - проговорил Елпидифор Мартыныч.
- Хорошо, я передам жене, - сказал князь.
- Мне поэтому можно и не заезжать? - спросил Елпидифор Мартыныч.
- Совершенно можете! - разрешил ему князь.
Елпидифор Мартыныч на это опять только, как бы официально, поклонился и направился в Москву; такой ответ князя снова его сильно оскорбил. "Я не лакей же какой-нибудь: передал поручение и ступай назад!" - рассуждал он сам с собою всю дорогу.
Князь между тем прошел в большой флигель. Княгиню он застал играющею на рояле, а барона слушающим ее. Он передал им приглашение Анны Юрьевны ехать в Немецкий клуб ужинать.
- Хорошо! - отвечала ему на это довольно сухо княгиня.
- Мы поедем таким образом, - продолжал князь, - ты с бароном в кабриолете, а я с Еленой в фаэтоне!
- Хорошо, - сказала и на это совершенно равнодушно княгиня.
Князь после того пошел к Жиглинским. Насколько дома ему было нехорошо, неловко, неприветливо, настолько у Елены отрадно и успокоительно. Бедная девушка в настоящее время была вся любовь: она только тем день и начинала, что ждала князя. Он приходил... Она сажала его около себя... клала ему голову на плечо... по целым часам смотрела ему в лицо и держала в своих руках его руку.
ее с собой. Когда, наконец, все уже были в своих экипажах, то Анна Юрьевна впереди всех улетела на своем рысаке. За ней поехали в кабриолете княгиня и барон, и так как княгиня сама пожелала править, то они поехали довольно тихо. Сзади их тронулся князь с Еленой, который, как ни старался в продолжение всей дороги не смотреть даже вперед, но ему, против воли его, постоянно бросалось в глаза то, что княгиня, при каждом посильнее толчке кабриолета, крепко прижималась своим плечом к плечу барона. Такого рода наблюдения нельзя сказать, чтобы успокоительно подействовали на князя, и в парк он приехал недовольный и раздраженный.
В Немецком клубе наше маленькое общество собралось в одну группу, и сначала, как водится, пили чай, потом слушали хор полковых музыкантов, слушали охриплое пение тирольцев, гиканье и беснованье цыган, и все это никому не доставило большого удовольствия. Анна Юрьевна, собственно, затеяла ехать в Немецкий клуб с единственною целью встретиться там с своим юным музыкальным талантом, которого вряд ли не предполагала простить даже и которого она в самом деле встретила, но в таком сотовариществе, что никакое снисхождение ее не могло перенести того. Она увидала его входящим в сад под руку с весьма молоденькой девицей, но уже пьяной и с таким нахальным видом, что о роде занятий ее сомневаться было нечего. Юный же талант, увидав Анну Юрьевну, поспешил вместе с своей спутницей стушеваться, а затем и совсем исчез из клуба. Вследствие всего этого Анна Юрьевна весь остальной вечер была злая-презлая!
- Пойдемте ужинать, гадко все тут! - сказала она, и все с удовольствием приняли ее предложение. Анна Юрьевна за свою сердечную утрату, кажется, желала, по крайней мере, ужином себя вознаградить и велела было позвать к себе повара, но оказалось, что он такой невежда был, что даже названий, которые говорила ему Анна Юрьевна, не понимал.
- Поди, мой милый, ты, видно, кроме чернослива разварного да сосисок, ничего и изготовить не умеешь, - проговорила она.
- Рыба у нас, ваше превосходительство, есть добрая, хорошая, - отвечал ей на это немец повар.
- Осетрина, что ли, эта ваша противная?
- Осетрина, ваше превосходительство! Есть цыплята молодые с салатом.
- Скажите, какая редкость! - произнесла Анна Юрьевна с презрением. Ну, давайте уж вашей осетрины и цыплят!
Повар поклонился ей и, неуклюже ступая своими аляповатыми сапогами по паркету, вышел из залы.
- А вы дайте мне того розового вина, которое вы мне подавали, когда я заезжала к вам как-то тут... - отнеслась потом Анна Юрьевна к официанту.
- Это 48-й номер, - отвечал тот не без гордости и пошел за вином.
Анна Юрьевна пила это вино, когда была в клубе еще в начале лета с юным своим музыкальным талантом. При этой мысли она невольно вздохнула, постаравшись скрыть от всех этот вздох.
Барон в настоящий вечер был особенно нежен с княгиней: его белобрысое лицо, с каким-то медовым выражением, так и лезло каждоминутно князю в глаза. Впрочем, начавшийся вскоре ужин и поданное розоватое вино, оказавшееся очень хорошим вином, отвлекли всех на некоторое время от их собственных мыслей: все стали есть и пить и ни слова почти не говорили между собой; только вдруг, посреди этой тишины, в залу вошли двое молодых людей, громко хохоча и разговаривая. Оказалось, что один из них был не кто иной, как Архангелов. Увидав знакомых ему лиц, и лиц такого хорошего круга, Архангелов сейчас же подлетел к ним самым развязным манером, сказал две - три любезности княгине, протянул как-то совершенно фамильярно руку барону, кивнул головой приветливо князю. Все это Архангелов делал, чтобы пустить пыль в глаза своему товарищу; оба молодые люди были писцы из новых присутственных мест и потому, может быть, несколько больше о себе думали, чем обыкновенные писцы. Получив на все свои развязные слова и приветствия почти полное молчание, Архангелов счел за лучше удалиться; но не ушел совсем из комнаты, а стал тут же ходить с своим приятелем взад и вперед по той именно стороне стола, на которой сидели Елена и князь.
- Мне, знаешь, наскучило уж бывать в свете! - говорил Архангелов своему товарищу.
- Мне самому тоже наскучило! - врал ему и тот.
- Знаешь, там эти скандальные исторьицы приятно еще слушать! - болтал Архангелов.
- Я тоже пропасть их слыхал! - не уступал ему его приятель.
- Вот эта княгиня, - продолжал Архангелов более уже тихим голосом и показывая глазами на княгиню и барона, - с этим бароном вожжается!
- Будто? - спросил с любопытством его товарищ.
- Верно, так-с... Будьте благонадежны!.. Это мне моя сказывала! отвечал самодовольно Архангелов.
- Ха-ха-ха! - почему-то засмеялся на это его молодой товарищ.
У Елены был прекрасный слух, а у князя - зрение: она расслышала все слова Архангелова, а тот видел, как Архангелов показал глазами на княгиню и барона.
Когда молодые люди разразились хохотом, князь вдруг, весь побледнев, встал на ноги и, держась за стул, обратился к ним.
- Чему вы смеетесь над нашим обществом? - проговорил он почти с пеной у рта.
- Мы ничему не смеемся! - пробормотал, покраснев, Архангелов.
- Смеетесь, черт возьми, когда вам говорят то! - воскликнул князь и стукнул стулом об пол.
- Мы, ей-богу, не над вами-с! - говорил Архангелов почти со слезами на глазах.
- Над чем же вы смеетесь?.. Над чем? - приступал князь и хотел, кажется, схватить молодого человека за воротник.
- Князь, assez, finissez donc! [довольно, прекратите же! (франц.).] - крикнула ему Анна Юрьевна, удивленная до крайности всей этой выходкой князя.
Княгиня тоже сильно смутилась, а барон явно струсил.
- Я голову вам размозжу, если вы осмелитесь хоть улыбнуться при мне! продолжал кричать на молодых людей князь, причем Архангелов желал только извиниться как-нибудь перед ним, а товарищ его, напротив, делал сердитый вид, но возражать, однако, ничего не решился.
Елена, с самого начала этой сцены больше и больше изменявшаяся в лице, наконец, тоже встала и прямо взяла князя за руку.
- Пойдемте, мне нужно с вами переговорить! - сказала она.
- Сейчас! - отвечал тот и, по-видимому, еще что-то такое хотел крикнуть на Архангелова.
- Пойдемте, мне очень нужно! - повторила окончательно настойчивым голосом Елена и, не выпуская руки князя, увела его в соседнюю комнату.
Архангелов после того не преминул обратиться к оставшемуся обществу.
- Ей-богу, я ничего, решительно ничего не сказал! - проговорил он, разводя руками.
- Ну, не оправдывайтесь!.. Уходите лучше! - сказала ему Анна Юрьевна.
- Сию секунду-с! - отвечал тот и, мигнув своему товарищу, вышел с ним из залы.
В это время Елена разговаривала в соседней комнате с князем.
- Я теперь все понимаю, всё! - произнесла она с ударением.
- Все! - отвечала Елена задыхающимся голосом. - Как же? Как он смел оскорбить княгиню!.. Я бы убить его советовала вам! - прибавила она с насмешкой.
- Я совсем не потому... - проговорил князь.
- Перестаньте лгать!.. Я говорить после этого с вами не хочу!.. произнесла Елена и проворно вошла опять в залу. - Анна Юрьевна, возьмите меня в свой кабриолет, мне ужасно хочется проехаться на вашем коне! обратилась она к той.
- Хорошо! - отвечала как-то протяжно Анна Юрьевна. - Но где же князь и что с ним происходит? - прибавила она с беспокойством.
- Отдыхает там от своего гнева, я с ним и ехать боюсь - решительно! отвечала, как бы смеясь, Елена.
- Но за что же он тут рассердился? - спрашивала Анна Юрьевна.
- За то, что эти господа болтали что-то такое про всех нас.
- О, как это смешно с его стороны! - воскликнула Анна Юрьевна.
- И я ему говорила, что странно это!.. - подхватила Елена.
Княгиня, при всем этом разговоре их, ничего не сказала, а барон так даже отошел от нее и стоял уже вдали.
- Только мы теперь же и поедемте! - обратилась Елена почти с умоляющим видом к Анне Юрьевне. - У меня maman больна: мне надобно поскорее домой!..
- Пожалуй, поедемте! - произнесла опять с расстановкой Анна Юрьевна; ей самой было противно оставаться в клубе. - Скажите князю, чтобы он довез моего грума, - присовокупила она княгине, уходя; и, когда Елена стала садиться в кабриолет, Анна Юрьевна ей сказала с участием:
- Поосторожней, ma chere, смотрите, берегите себя!
- Нет, ничего! Что мне сделается! - произнесла Елена почти с каким-то презрением к самой себе.
- Как что!.. Очень может сделаться! - возразила Анна Юрьевна и лошадь свою не погнала, по обыкновению, а поехала, явно желая поберечь Елену, самой легкой рысцой: Анна Юрьевна в душе была очень добрая женщина.
Тотчас после их отъезда воротился и князь в залу.
- Где ж Елена Николаевна? - было первое слово его.
- Она уехала с Анной Юрьевной, - отвечала княгиня, не смея, кажется, взглянуть мужу в лицо.
- Уехала?.. С Анной Юрьевной? - повторил князь. - В таком случае вы поедете со мною в фаэтоне! - прибавил он княгине.
- Хорошо, - отвечала она ему покорно.
- Вы возьмите с собою грума Анны Юрьевны! - сказала ему княгиня.
- Ах да, так! - подхватил барон.
Во всю дорогу князь слова не промолвил с женой, и только, когда они приехали домой, он, выходя из экипажа, произнес полунасмешливо и полусердито:
- Извините, что я вас разлучил!
- Нисколько!.. Нисколько!.. Вы должны извиняться передо мною совершенно в другом!.. - воскликнула княгиня, и голос ее в этом случае до того был искренен и правдив, что князь невольно подумал: "Неужели же она невинна?" и вместе с тем он представить себе без ужаса не мог, что теперь делается с Еленой.
Примечания:
"Питаться акридами" - питаться скудно.