IX
Николя, как и большая часть глупых людей, при всей своей видимой доброте, был в то же время зол и мстителен. Взбесясь на Елену за то, что она - тогда как он схлопотал ей место и устроил лотерею - осмелилась предпочесть ему другого, он решился насказать на нее отцу своему с тем, чтобы тот вытурил Елену с ее места. Для этого он пришел опять в присутствие к старику.
- Папа, вам этой Жиглинской нельзя держать на службе у себя!.. - сказал он.
- Как это?.. Почему?.. - спросил тот, не понимая сына.
- Потому, что она черт знает что такое делает: с поляком одним живет!
- С поляком? - произнес старик почти с ужасом.
- Да-с!.. С Жуквичем вон этим, что вещи у нас на лотерее расставлял.
- А, вот с кем!.. - произнес старик поспокойнее; он воображал, что это был какой-нибудь более страшный человек, чем Жуквич.
- Вы, папа, выгоните ее, а то они тут не то еще наделают... и дом, пожалуй, подожгут!
- Как дом подожгут? - повторил старик опять уже с ужасом.
- А так!.. Мало ли поляки сожгли у нас городов! Смотритель говорит, что Жуквич часов до трех ночи у ней просиживает, - кто за ними усмотрит тогда?.. Горничная ее и солдат, что у ворот стоит, тоже сказывали, что она по вечерам с ним уезжает и возвращается черт знает когда...
- Ах, какая негодяйка, скажите!.. - произнес старик, выпучивая даже глаза от страха и удивления.
- Ужасная негодяйка!.. И как же после этого можно ее держать?
- Держать ее нельзя!.. - согласился старик. - Только как это сделать мне?
- Ну, уж там как-нибудь сделайте! - заключил Николя и ушел, зная, что достаточную искру бросил в легко воспламеняющуюся душу отца.
Надобно сказать, что сам старик Оглоблин ничего почти не видел и не понимал, что вокруг него делается, и поэтому был бы человек весьма спокойный; но зато, когда ему что-либо подсказывали или наводили его на какую-нибудь мысль, так он обыкновенно в эту сторону начинал страшно волноваться и беспокоиться.
- Пожалуй, они в самом деле дом сожгут! Что с них возьмешь? - повторял он сам с собой, оставшись один; а потом, по всегдашнему обыкновению, послал позвать к себе на совет Феодосия Иваныча.
- Эта... кастелянша новая, - начал он, стараясь сохранить строгий начальнический вид, - живет... как мне говорили, с поляком одним?
- Кто вам говорил это? - спросил Феодосий Иваныч, делая мину, весьма похожую на мину начальника, и вместе с тем глаза его были покрыты каким-то невеселым туманом.
- Сын мне говорил!.. Николя!.. - отвечал ему старик опять строго.
- А Николаю Гаврилычу кто это сказывал? - спросил он явно уже грустным голосом.
- Смотритель дома сказывал... горничная ее сказывала... солдат, что у ворот стоит, говорил. Как ее после этого не выгнать?..
- Выгоняйте! - произнес грустно-насмешливо Феодосий Иваныч.
- Но как это сделать?
- Надо как-нибудь сделать! - отвечал Феодосий Иваныч неопределенно; но по выражению его лица видно было, что он знал, как это сделать.
- Надо!.. Надо!.. Да говорите же, как это сделать? - закричал, наконец, на него начальник.
Феодосий Иваныч при этом еще больше надулся.
- Позовите этих - смотрителя, горничную и сторожа, расспросите их... отвечал он тем же неохотливым тоном.
- Ну, позовите!
Феодосий Иваныч пошел.
- Она ведь дом сожечь может! - крикнул ему вслед начальник, как бы желая внушить ему важность дела.
Но Феодосий Иваныч не обратил на это особенного внимания и через несколько времени привел в присутствие смотрителя дома, горничную Елены и сторожа.
Генерал начал расспрашивать прежде всех смотрителя, как более умного и толкового человека.
- Эта... госпожа Жиглинская... кастелянша, как слышал я, в связи с поляком Жуквичем?
Смотритель при этом приподнял плечи вверх и вскинул немного глаза в потолок.
- Надо быть, ваше превосходительство, что так! - проговорил он.
- И я слышал... что у них ночью огонь... часов до трех бывает.
- Было это, ваше превосходительство, раза четыре это было! - отвечал смотритель.
- Чтобы не было у меня вперед этого! Никогда не было! - закричал вдруг генерал и погрозил даже пальцем смотрителю. - Я теперь ее выгоняю вон!.. Но она... все еще, может быть, проживет тут... день и два... чтобы совсем у ней не было в эти дни огня... совсем!.. Я с вас спрошу, - вы мне за то ответите!
смутившийся от его крика.
- Чтоб и не было! - повторил еще раз старик и с тем же раздражительным тоном обратился к горничной Елены:
- У твоей госпожи есть возлюбленный?
- Никак нет-с, ваше превосходительство! - заперлась было та на этот раз, струсивши до слез.
- А я знаю, что есть! - крикнул на нее старик.
Горничная при этом только как-то вильнула от страха животом.
- Ты видел, как госпожа Жиглинская уезжала по вечерам с Жуквичем? перекинулся старик к сторожу.
- Уезжала, ваше превосходительство, часто уезжала! - отвечал тот.
- Ну, а теперь что делать? - спросил Оглоблин совсем другим тоном Феодосия Иваныча, стоявшего несколько вдали и смотревшего каким-то Мефистофелем на всю эту сцену.
- Их вот отставьте в сторону, а позовите самое Жиглинскую.
Генерал после этого строго позвонил.
Явился сторож.
- Госпожу Жиглинскую ко мне! - сказал он тому каким-то зловещим голосом.
Сторож побежал исполнить его приказание.
Елена пришла, несколько удивленная таким приглашением. При виде ее представительной и шикарной наружности старик несколько утратил свой чересчур начальнический вид и, даже привстав на своем месте и опершись, по обыкновению, на локотки рук своих, начал, держа лицо потупленным к столу:
- Вы-с... производите в доме... беспорядки, которые я не могу допустить.
- Какие беспорядки? - спросила Елена, взглядывая с недоумением на стоявших в стороне смотрителя, сторожа и свою горничную и полагая, что не последняя ли что надурила.
- У вас, - продолжал старый генерал, - бывает человек, который не должен... никак здесь бывать.
- Какой человек у меня бывает? - продолжала Елена, все еще не совсем хорошо понимая.
- Господин Жуквич у вас бывает!.. - произнес старик более уже строгим голосом.
- Потому-с... потому, что он поляк!
- А разве полякам запрещено бывать у своих знакомых?
- Запрещено-с!.. И я ему запрещаю... бывать у вас.
- Но вы не можете этого запретить мне! - возразила Елена.
- Могу-с!.. Вы вот ездите с ним по ночам... и прекрасно!.. Поезжайте к нему и сидите там у него.
Говоря это, старик все более и более возвышал свой голос.
Елена, в свою очередь, тоже вся вспыхнула, и глаза ее загорелись неудержимым гневом.
- Как вы смеете на меня так кричать, - я не служанка ваша! - заговорила она. - Хоть бы я точно ездила к Жуквичу, вам никакого дела нет до того, и если вы такой дурак, что не умеете даже обращаться с женщинами, то я сейчас же уволю себя от вас! Дайте мне бумаги! - присовокупила Елена повелительно.
- Как, я дурак? - воскликнул в свою очередь Оглоблин, откинувшись на спинку кресла. - Дайте ей бумаги!.. Как, я дурак? - повторил он, все еще не могши прийти в себя от подобной дерзости.
Феодосий Иваныч, по приказанию начальника, подал Елене бумаги, и та принялась писать прошение об отставке.
- На гербовой бы, собственно, следовало! - заметил ей Феодосий Иваныч.
- Все равно-с! Все равно-с! - закричал на него начальник. - Я дурак, а!.. Я дурак!.. Что я должен с вами сделать?
Елена на это ничего не отвечала и продолжала писать; а кончив прошение, она почти перебросила его к Оглоблину, а потом сама встала и вышла из присутствия.
- Она сумасшедшая, ей-богу, сумасшедшая! - говорил он, разводя руками.
Феодосий Иваныч, с своей стороны, саркастически улыбаясь, взял прошение и, как бы просматривая его, ни слова не говорил.
- Ну, ступайте и вы!.. Вы больше не нужны! - сказал Оглоблин призванным свидетелям.
Те вышли.
- Ведь она сумасшедшая, решительно!.. - повторил еще раз Оглоблин, прямо обращаясь уже к Феодосию Иванычу.
- Я не знаю-с!.. - отвечал тот.
- Да мне почему знать это? - отвечал опять грустно-насмешливым тоном Феодосий Иваныч и тоже ушел.
Читатель, может быть, заметил, что почтенный правитель дел несколько изменил тон обращения с своим начальником, и причина тому заключалась в следующем: будучи лет пять статским советником, Феодосий Иваныч имел самое пламенное и почти единственное в жизни желание быть произведенным в действительные статские советники, и вот в нынешнем году он решился было попросить Оглоблина представить его к этому чину; но вдруг тот руками и ногами против того: "Да не могу!.. Да это поставят мне в пристрастие!", и тому подобные пустые начальнические отговорки, тогда как, в сущности, он никак не мог помириться с мыслию, что он сам "генерал" и подчиненный у него будет "генерал", что его называют "ваше превосходительство" и подчиненному его будут тоже говорить "ваше превосходительство". Феодосий Иваныч, кажется, понял причину отказа и начал мстить своему благодетелю тем, что не стал ему давать советов ни по каким делам.
* * *
Елена возвратилась к себе почти обезумевшая от гнева. Она очень хорошо понимала, что все это штуки Николя, который прежде заставил отца определить ее на это место, а теперь прогнать; и ее бесило в этом случае не то, что Николя и отец его способны были делать подобные гадости, но что каким образом они смеют так нагло и бесстыдно поступать в своей общественной деятельности. В прежнем своем удалении от службы Елена еще видела некоторую долю хоть и предрассудочной, но все-таки справедливости: ее тогдашнее положение действительно могло произвесть некоторый соблазн на детей; а теперь она, собственно, выгнана за то, что не оказала благосклонности Николя Оглоблину. Что же это такое?.. Где, в каком варварском и диком государстве может быть допущен подобный произвол? На первых порах Елена думала было жаловаться и объяснить подробно причину, по которой ее лишили места. Но кому?.. И кто поверит ей? Николя же и родитель его очень хорошо могут наклеветать на нее все, что им будет угодно, чрез разных своих лакеев и сторожей... Елена даже заплакала от горя и досады. Как бы ни было, однако она должна была подумать, куда ей приклонить свою голову. На первое время Елена решилась переехать в ту гостиницу, где жил Жуквич, и велела своей прислуге укладываться. Маленький Коля ее, начинавший все говорить, заинтересовался этими сборами и начал приставать к своей няне.
- А то ти это делаесь? - спрашивал он ее, видя, что она кладет одну вещь за другой в сундук.
- Укладываюсь, батюшка! - отвечала ему няня.
- А засем? - спросил ребенок.
- Мы переезжаем, батюшка.
- А куди?
- Не знаю-с, маменька переезжает, - говорила няня.
Коля побежал к матери и взмостился к ней на колени.
- Мы, мама, к папе едем? - говорил он.
Няня и горничная давно натолковали ему, что у него есть папа очень богатый.
- Нет, мой друг, у тебя папы нет! - отвечала ему Елена.
- А где он, мама?
- Умер.
- Его бог взяй, мама?
- Нет, не бог.
- А то же его взяй?
- Никто. Он умер, его и похоронили в землю.
- Потому, что он разлагаться начал.
Ребенок смотрел на мать; он совершенно не понял последнего ее ответа, а между тем все эти расспросы его, точно острые ножи, резали сердце Елены. Часа через три она совсем выехала из своей казенной квартиры в предполагаемую гостиницу, где взяла нумер в одну комнату, в темном уголке которого она предположила поместить ребенка с няней, а светлую часть комнаты заняла сама. Горничную свою Елена рассчитала и отпустила, так как отчасти подозревала ту в распущенной сплетне про нее; кроме того, ей и дорого было держать для себя особую прислугу (у Елены в это время было всего в кармане только десять рублей серебром). Покуда она таким образом устроивалась, Жуквича не было дома, и Елена велела ему сказать, как он придет, что она переехала в гостиницу совсем на житье. Ему, вероятно, передали это, потому что, возвратясь, наконец, и войдя к ней в нумер, он прямо спросил ее:
- Что ж это такое?.. Опять новое переселение?
- Опять! - отвечала Елена.
- Вы ж были там чем-нибудь недовольны? - проговорил Жуквич.
- Напротив, мной оказались очень недовольны, так что выгнали даже меня из службы!
Тень неудовольствия явно отразилась в глазах Жуквича.
- Но какая ж была причина такому неудовольствию на вас? - спросил он.
- Причина вся в том, что вы бывали у меня, и что я вот иногда уезжала с вами кататься по Москве...
- Да нет же!.. Не может быть!.. Какая ж это причина! - говорил Жуквич, как бы все больше и больше удивляясь.
- Разумеется, это один только предлог, - подхватила Елена: - а настоящая причина вся в том, что этот дуралей Николя вздумал на днях объясниться со мной в любви... Я, конечно, объявила ему, что не могу отвечать на его чувство. Он разгневался на это и, вероятно, упросил родителя, чтобы тот меня выгнал из службы... Скажите, мыслимо ли в какой-нибудь другой стране такое публичное нахальство?
- О, да боже ж ты мой! Здесь много бывает, чего нигде не бывает! полувоскликнул грустным голосом Жуквич.
- Прекрасно-с; но всякому терпению есть предел, - сказала Елена. Должно же оно когда-нибудь лопнуть.
- Ну, и лопай ж!.. Что из этого?.. - говорил с досадой Жуквич.
- Как что из этого! - произнесла, вспыхнув даже вся в лице от гнева, Елена. - Я никак, Жуквич, не ожидала слышать от вас подобные вещи; для меня, по крайней мере, это вовсе не что из этого!.. Чувство мести и ненависти к моей родине до того во мне возросло, что я хочу, во что бы то ни стало, превратить его в дело, - понимаете вы это?
Жуквич на это молчал.
- Поедемте за границу и устроимте там какой хотите заговор; но только я мести и мести жажду!..
- Какой же заговор и с кем? - возразил ей Жуквич.
- А с теми, что неужели вся ваша партия и вся страна ваша намерены спокойно сносить ваше порабощение?
- Но долго ли это пока будет продолжаться?
- Пока ж положение обстоятельств не сложится для нас более благоприятно.
- А теперь так-таки ничего и быть не может?
- Сколько ж мне известно, - ничего! - отвечал, опять пожимая плечами, Жуквич.
- И вы, значит, будете тут жить под присмотром?
- Буду ж жить под присмотром.
- Ну, я больше на вас надеялась, Жуквич! - проговорила Елена.
- Панна Жиглинская! - начал он кротким и убеждающим голосом. - В политической деятельности - вы ж не знаете еще ее - прежде ж всего нужно терпеть и выжидать.
- Но чего ждать - я желала бы знать, потому что вы никогда ничего определительного не говорили мне об этом.
- Вы знайте ж одно, - продолжал Жуквич тем же убеждающим голосом, - что дух Польши не ослаб, что примирения между нами ж и русскими быть не может, а прочее ж все зависит от политического горизонта Европы: покоен он или бурен.
- Покоен он или бурен... Вы все, кажется, прозеваете и пропустите! произнесла Елена с досадою.
Переезжая в гостиницу, она почти уверена была, что уговорит Жуквича уехать с ней за границу; но теперь она поняла, что он и не думает этого, значит, надо будет остаться в Москве. А на какие средства жить? С течением времени Елена надеялась приискать себе уроки; но до тех пор чем существовать?.. Елена, как ей ни тяжело это было, видела необходимость прибегнуть к помощи Жуквича.
- В таком случае, - начала она, краснея в лице, - так как я теперь совершенно без всяких средств, то буду просить у вас из тех денег, которые мы собрали во вторую лотерею, дать мне рублей сто, которые я очень скоро возвращу.
- Но те ж деньги в Париже! - возразил ей Жуквич.
- В таком случае не можете ли вы пока дать мне из своих денег, а потом и получите их из банка?
- Хорошо-с! - отвечал Жуквич, и Елена очень хорошо почувствовала, что тон голоса его был при этом не совсем довольный.
- Ну, вы, кажется, устали, да и я тоже устала, - хочу отдохнуть, проговорила она, протягивая Жуквичу руку.
- Добрый день! - сказал он ей на это и ушел.
Вскоре за тем пришел от него человек и подал Елене пакет, в котором, без всякой записочки, вложена была сторублевая ассигнация.
каким она его воображала; а между тем Елена вынуждена была одолжаться им и занимать у него деньги. Эта мысль так заставила ее страдать, как Елена никогда еще во всю жизнь свою не страдала: досада, унижение, которое она обречена была переносить, как фурии, терзали ее; ко всему этому еще Коля раскапризничался и никак не хотел укладываться спать в своем темном уголке, говоря, что ему там холодно и темно. Елена при этом только держала себя за голову: она думала, что с ума сойдет в эти минуты!
* * *
Прошло после того с неделю. Однажды вечером Елена, услыхав звонок в ее нумер, думала, что это пришел Жуквич, который бывал у нее каждодневно. Она сама пошла отворить дверь и вдруг, к великому своему удивлению, увидела перед собой Миклакова, в щеголеватом заграничном пиджаке и совершенно поседевшего.
- Что вы, с неба, что ли, свалились? - воскликнула она, очень, впрочем, обрадованная появлением такого гостя.
- Зачем с неба, - на земле еще пока обретаемся! - говорил Миклаков. Но погодите, однако, постойте: дайте посмотреть на вас: вы, кажется, еще красивее стали!
- Подите вы с красотой моей! - произнесла Елена с досадой. - Садитесь лучше и рассказывайте.
- Но прежде я желал бы знать: как вы очутились в этой клетке? Что князя вы кинули, это я слышал еще в Европе, а потому, приехав сюда, послал только спросить к нему в дом, где вы живете... Мне сказали - в таком-то казенном доме... Я в оный; но мне говорят, что вы оттуда переехали в сию гостиницу, где и нахожу вас, наконец. Вы, говорят, там служили и, по обыкновению вашему, вероятно, рассорились с вашим начальством?
- Да, так, немножко, но главное - надоело! - отвечала Елена, не желая на первых порах быть вполне откровенною с Миклаковым.
- Но скажите на милость, что такое у вас с князем вышло и зачем вы разошлись? - продолжал тот.
- Разошлись потому, что оба поняли, что мы люди совершенно различных убеждений.
- О, черт возьми, различных убеждений! - воскликнул Миклаков. - У вас ребенок есть, вам бы для него надобно было вместе жить!
- Ребенок, по преимуществу, и заставил меня это сделать, чтобы спасти его от влияния отца.
- От влияния отца спасти!.. - повторил с усмешкою Миклаков. - Как хотите, Елена, а у вас, видно, характер все хуже и хуже становится.
- У вас пуще хорош характер!.. - возразила она ему с своей стороны. Сами вы зачем разошлись с княгиней?
- Ну, мы с ней разошлись на основании весьма уважительной причины.
- А именно?
- А именно потому, что никогда и не сходились с ней.
Елена сомнительно покачала головой.
- Конечно, это очень благородно с вашей стороны, - сказала она: говорить таким образом о женщине, с которой все кончено; но кто вам поверит?.. Я сама читала письмо Петицкой к князю, где она описывала, как княгиня любит вас, и как вы ее мучите и терзаете, - а разве станет женщина мучиться и терзаться от совершенно постороннего ей человека?
- Я не то, чтоб был посторонний ей человек: она говорила, что любит меня, но что все-таки желает остаться верна своему долгу.
- Какому это долгу?
- Меня, знаете, эта Татьяна всегда в бешенство приводит! - воскликнула Елена. - Если действительно Пушкин встретил в жизни такую женщину, то я голову мою готова прозакладывать, что ее удерживали от падения ее генеральство и ее положение в свете: ах, боже мой, как бы не потерять всех этих сокровищ!
- Может быть! - согласился Миклаков. - Но мою госпожу другое останавливало... - присовокупил он с усмешкой.
- Другое? - спросила Елена.
- Да!.. Она боялась в этом случае бога, греха и наказания за него в будущей жизни.
Лицо Елены сделалось удивленное и насмешливое.
- После этого она просто-напросто дура! - проговорила она.
- Не очень умна! - согласился Миклаков.
- Но я одного тут не понимаю: каким образом вы могли влюбиться в подобную женщину и влюбиться до такой степени, что целые полтора года ездили за ней по Европе.
- Эта самая непорочность больше всего и влекла меня к ней... Очень мне последнее время надоели разные Марии Магдалины[64]!.. Но кто, однако, вам сказал, что мы с княгиней больше не встречаемся? - спросил в заключение Миклаков.
- Жуквич! Ему кто-то писал об этом из Парижа! - отвечала Елена.
- А! - произнес Миклаков. - Поэтому он еще здесь?
- Здесь! Он тут через два нумера от меня живет! - отвечала Елена не совсем спокойным голосом.
- Вот где!.. - произнес не без ударения Миклаков. - Так вы, значит, к нему под крылышко переехали?
- Не к нему, но потому, что я только эту гостиницу и знала в Москве; а переехать мне надо было поскорее, - проговорила Елена, еще более смутясь. Скажите, однако, не знаете ли вы, что он за человек?.. Собственно, я до сих пор еще не могу хорошенько понять его.
Миклаков подумал некоторое время.
- Человек, как вы видите, неглупый... плутоватый, кажется... проговорил он.
- Но я подозреваю, что он предводитель какой-нибудь большой польской партии! - подхватила Елена.
- Нет, не думаю! - возразил Миклаков.
- Ну, немного еще, видно, собрал... - заметил с усмешкой Миклаков.
- Это из чего вы заключаете? - спросила Елена.
- Из того, что некоторые из эмигрантов в поденщики идут на самые черные работы.
Елена при этом даже изменилась в лице.
- Я знаю, по крайней мере, что несколько времени тому назад он послал им в Париж значительную сумму! - проговорила она.
- Не слыхал-с этого!.. Знаю только, что господа польские эмигранты составляют до сих пор один из главных элементов парижского пролетариата.
- Странно, - произнесла Елена, видимо, желавшая скрыть обеспокоившую ее мысль.
Миклаков между тем встал с тем, чтобы уйти.
Елена тоже встала.
- Когда же мы опять увидимся? - спросила она.
- Нескоро, я думаю, потому что я завтра уезжаю в Малороссию.
- В Малороссию?.. Это зачем?
- По двум причинам... Во-первых, я за границей климатом избаловался, мне климата хорошего желается, а здесь холодно; кроме того, на днях княгиня возвращается в Москву к своему супругу.
- Возвращается? - повторила Елена, как бы уколотая чем-то.
- Просто, я думаю, боитесь за себя, что не утерпите и прибежите поглядеть на свое холодное божество, а потом, чего доброго, опять, пожалуй, начнете поклоняться ему! - заметила Елена.
- Нет-с, нет!.. Другой раз таким дураком больше не буду! - воскликнул Миклаков, отрицательно кивая головой и уходя.
Елена между тем, после его посещения, сделалась еще более расстроенною: у ней теперь, со слов Миклакова о продолжающейся бедности польских эмигрантов, явилось против Жуквича еще новое подозрение, о котором ей страшно даже было подумать.
Примечания:
"семи бесов".