IV
Иван Кузьмич жил в Грузинах. Я ехал к нему часа два с половиною, потому что должен был проехать около пяти верст большими улицами и изъездить по крайней мере десяток маленьких переулков, прежде чем нашел его квартиру: это был полуразвалившийся дом, ход со двора; я завяз почти в грязи, покуда шел по этому двору, на котором, впрочем, стояли новые конюшни и сарай. Я сейчас догадался, что Иван Кузьмич выбирал квартиру с большими удобствами для лошадей, чем для себя. В маленькой темной передней встретил меня лакей и, проворно захлопнув дверь в залу, стал передо мною, как бы желая загородить мне дорогу.
- Дома Иван Кузьмич? - спросил я.
Лакей замялся.
- Я не знаю-с: они дома, да не почивают ли? Позвольте я доложу-с, - отвечал он и ушел в залу, опять притворив дверь. Через несколько минут он возвратился, неся в руках поднос с пустым графином и объедками пирога. Поставив все это, бегом побежал в сени и возвратился оттуда с умывальником и полотенцем и прошел в залу. Положение мое становилось несносно; я стоял, не снимая ни шинели, ни калош, в полутемноте и посреди удушливого запаха, который происходил от висевших тут хомутов, смазанных недавно ворванью. Лакей еще несколько раз прибегал за сапогами, сюртуком, головною щеткою, которые хранились тут же в передней, и, наконец, разрешил мне вход. Иван Кузьмич встретил меня с распростертыми объятиями, обнял и крепко поцеловал. Не ожидая такой нежности, я попятился и с удивлением взглянул ему в лицо: оно не только было красно, но пылало, и глаза были уже совсем бессмысленные. Вместе с ним вышел толстейший и высочайший мужчина, каких когда-либо я видал, с усищами до ушей, с хохлом, с огромным животом, так что довольно толстый Иван Кузьмич и я, не совсем маленький, казались против него ребятами, одним словом, на первый взгляд страшно было смотреть. Он мне расшаркался, и при этом закачался весь пол. Иван Кузьмич поздоровался со мною и облокотился на печку.
- Очень рад, - начал он, едва переминая язык, - прошу познакомиться, - прибавил он, указывая на огромного господина: - мой приятель, Сергей Николаич, а они учитель Марьи Виссарионовны, очень рад... извините, пожалуйста, я не ожидал вас: недавно проснулся, будьте великодушны, извините... Сделайте милость, господа, пожалуйте в гостиную. Сергей Николаич! Что ж ты церемонишься? Мы с тобою не сегодня знакомы; ты свинтус после этого... Сделайте милость, простите великодушно; мы с ним по-приятельски, - болтал хозяин и, наконец, пошел в гостиную, шатаясь из стороны в сторону. Не оставалось никакого сомнения, что он был мертвецки пьян. Мы пошли за ним, громадный господин был тоже сильно выпивши, только ему было это ничего: у него все выходило испариною, которая крупными каплями выступила на лбу и которую он беспрестанно обтирал, но она снова появлялась.
В так названной гостиной, в которой был какой-то деревянный диван и несколько стульев, сидел молодой офицер и курил трубку. Он мне особенно бросился в глаза тем, что имел чрезвычайно худощавое лицо, покрытое всплошь желчными пятнами.
Иван Кузьмич опять принялся за рекомендацию.
- Позвольте вас познакомить: поручик Данович - учитель Марьи Виссарионовны; прошу полюбить друг друга.
Зачем он нас просил, чтобы мы полюбили друг друга, неизвестно.
Я потупился, поручик усмехнулся, однако мы раскланялись.
- Очень, право, рад, ко мне вот сегодня приехал Сергей Николаич, потом господин Данович пришел... потом вы пожаловали: благодарю... только извините, пожалуйста; я такой человек, что всем рад, извините... - проговорил Иван Кузьмич и потупил голову. Поручик качал головою; толстый господин не спускал с меня глаз. Мне сделалось неприятно и неловко.
- Вы кого у Марьи Виссарионовны учите? Леонида или маленьких девочек? - спросил он меня необыкновенно густым басом.
- Леонида, - отвечал я.
Сергей Николаич откашлялся.
- Славный малый Леонид, - продолжал он, - только ко мне не ездит, да и сам я давно не бывал у них: с год!.. Все нездоровится.
"Ему нездоровится", - подумал я и внутренне рассмеялся; скорее в молодом слоне можно было предположить какую-нибудь болезнь, чем в нем.
- Жена моя часто у них бывает; видали там мою жену? - отнесся опять ко мне Сергей Николаич.
- Вашу супругу? - спросил я, не отгадывая еще, кто этот господин.
- Да, Пионову; я имею честь быть господином Пионовым, а госпожа Пионова - моя нежнейшая супруга, верная жена и подруга дней моих печальных.
- Видал-с, - отвечал я.
- Хорошо, что я вспомнил об жене, - продолжал Пионов, обращаясь к хозяину. - Она меня поедом ест за твоего бурку; говорит: зачем купил, не нравится. Да полно, что ты нахмурился?
- Бурку?.. - отозвался Иван Кузьмич. - Бурка, брат, славная лошадь; если бы мне такая попалась, я сейчас дам тысячу целковых.
- Возьми назад, я за полтысячи уступлю.
- Давай, возьму!.. Что ж, разве не возьму?
- Бери, мне самому жаль. Как бы не барыня, я бы с ней не расстался.
Поручик взглянул на меня и усмехнулся.
- Барыня... барыня, - говорил Иван Кузьмич, - твоя барыня, брат, милая; я у ней ручку поцелую, а ты в лошадях ничего не смыслишь; ты что говорил про белогривого жеребца?
- Что говорил?
- Что говорил! Не помнишь? Ты говорил, выкормок, вот он тебе и показал себя! Зачем же ты его на завод ладил? Выкормки, брат, на завод нейдут; что ты мне говоришь!
Пионов ничего не возражал. Я встал с тем, чтобы уехать.
- Прощайте, Иван Кузьмич, - сказал я, раскланиваясь.
- Сделайте милость, прошу вас покорнейше, посидите, - возразил он, разведя руками, - извините меня великодушно, вам, может быть, скучно у меня, а я душевно рад. Позвольте мне хоть трубку вам предложить; будьте так добры, выкурите хоть трубку.
- Позвольте, - отвечал я и сел.
- Фомка! - крикнул Иван Кузьмич. - Трубку подай!
- Очень рад, что вы пожаловали, только извините меня; я сегодня нездоров что-то: насморк, что ли?
Между тем Пионов встал, как-то особенно кашлянул и вышел в другую комнату, впрочем, он не совсем ушел, как видел я в зеркале, а остановился в дверях и начал делать Ивану Кузьмичу знаки и манить его рукою, но тот не замечал.
- Вас зовут, Иван Кузьмич, - сказал поручик.
Иван Кузьмич поднял голову и, заметив приятеля, встал и едва попал в дверь; тот начал ему шептать что-то на ухо, а он только мотал головою, и, наконец, оба ушли.
- Как наклюкались, - проговорил им вслед поручик, обращаясь ко мне.
- Что такое у них сегодня? - спросил я.
- Не знаю-с, я пришел, они уж были готовы; у них, впрочем, часто это бывает. Вы давно знакомы с Иваном Кузьмичом?
- Человек он добрый, только слаб ужасно. В одном полку со мной служил; полковник прямо ему предложил, чтобы он по своей слабости оставил службу. Товарищи стали обижаться, ремарку делает на весь полк.
Холодный пот выступил у меня, слушая поручика; хотя по желчному лицу его и можно было подозревать, что он о себе подобных не любит отзываться с хорошей стороны, но в этом случае говорил, видимо, правду.
- Что же он здесь делает в Москве? - спросил я.
- Да ничего не делает, кутит. Говорят: жениться хочет. Не знаю, какая идет за него девушка, а большой рыск с ее стороны.
- Если он добрый человек и будет любить жену, то, может быть, и перестанет кутить, - заметил я.
- Вряд ли-с! Привычку сделал большую, - возразил поручик.
- Но еще скажите мне, сделайте милость, богат он или нет?
- Состояние есть; ему после брата много досталось, безалаберно только живет очень. Один этот толстый Пионов его лошадьми да картами в год тысячи на две серебром надует.
- А они приятели?
- Как же-с, друзья по графину.
Вот почему Пионова так хлопочет за Ивана Кузьмича. Боже мой! Неужели мы с Леонидом не успеем разбить их козней? Я было хотел еще расспросить поручика, но Иван Кузьмич и Пионов возвратились. Они, вероятно, еще клюкнули. Сил моих не было оставаться долее. Я опять начал прощаться, Иван Кузьмич не отпускал.
- Обяжите меня, сделайте милость, посидите; я вас, кажется, ничем не обидел, а что если... извините меня, выкушайте по крайней мере шампанского, что же такое; я имел честь познакомиться с вами у Марьи Виссарионовны, которую люблю и уважаю. Вот Сергей Николаич знает, как я ее уважаю, а что если... так виноват. Кто богу не грешен, царю не виноват.
- Мне надобно, Иван Кузьмич, ехать на лекции.
- Вы и поезжайте, Христос с вами, дай вам бог доброго здоровья, а шампанского выпьем: извините, это уже нельзя.
- Благодарю вас, я не пью. Позвольте мне уехать, - сказал я решительно.
Иван Кузьмич обиделся.
- Бог с вами, поезжайте, что ж! Вы человек ученый, а мы люди простые, что ж? Бог с вами, а что если... - Я не дождался конца его речи и пошел.
- Позвольте хотя проводить, что же такое?.. - говорил он и пошел за мною.
Как я ни торопился надеть шинель, он, однакож, успел меня на крыльце нагнать и, желая подать мне руку, пошатнулся и, конечно, хлопнулся бы в грязь, если бы не подхватил его под руку лакей.
Я возвратился домой, возмущенный донельзя. Леонид прав! Говорят, он добр; но что же из этого, когда он пьяница, и пьяница безобразный и глупый. Вечером я поехал к Леониду, чтобы передать ему все, что видел, и застал его в любимом положении, то есть лежащим на кушетке.
- Я сегодня был у Ивана Кузьмича, - начал я.
- Так, мне хотелось узнать его хорошенько.
- Что же вы узнали?
Я рассказал ему, чему был свидетелем и что говорил мне поручик.
Леонид слушал молча, и только выступившие на лице его красные пятна заставляли догадываться, каково ему было все это слышать. Мне сделалось даже жаль, зачем я ему рассказал.
- Во всяком случае, - заключил я, - мы все это должны передать вашей матушке и Лидии Николаевне.
- Теперь уж поздно, вчера дали слово ему, Лида согласилась.
- Леонид Николаич! - воскликнул я. - Это будет с нашей стороны жестоко и бесчестно скрыть подобные вещи.
- Лиде нечего теперь говорить, а матери, пожалуй, скажем.
- Когда же?
- Да хоть теперь пойдемте.
- Мне говорить?
- Нет, я буду от себя.
В передней нам сказали, что приехала Пионова.
- Ловко ли будет? - заметил я.
- Ничего, еще лучше, - решил Леонид.
Мы вошли. Марья Виссарионовна, должно быть, о чем-нибудь совещалась с своею приятельницею. При нашем входе они обе замолчали. Пионова, увидев Леонида, закатила глаза и бросила на него такой взгляд, что мне сделалось стыдно за нее.
- Вот он сейчас был у Ивана Кузьмича, - начал тот прямо, показывая на меня.
Обе дамы переглянулись с удивлением, не понимая, к чему он это говорит.
- Ваш муж был тоже там, - прибавил он Пионовой.
- Вы видели мужа? - отнеслась она ко мне.
- Видел-с.
- Познакомился.
- Очень рада. Он чрезвычайно любит молодых людей - это его страсть.
- А теперь он дома? - спросил Леонид.
- Дома.
- Я думал, что он еще у Ивана Кузьмича; они там пьют с утра; Иван Кузьмич так напился, что на ногах не стоит, - отрезал он.
Марья Виссарионовна побледнела. Пионова вспыхнула.
- Перестаньте, Леонид, врать, - начала мать строгим голосом. - Я тебе давно приказывала, чтобы ты не смел так говорить о человеке, которого я давно знаю и уважаю.
- Напился пьян... на ногах не стоит... я не понимаю даже этого и не знаю, что такое было у Ивана Кузьмича; может быть, какой-нибудь завтрак, а муж приехал вовсе не пьяный. Мне слышать подобную клевету даже смешно, - проговорила Пионова.
Я хотел было отвечать ей, но Леонид перебил меня:
- Говорят не о вашем муже, а об Иване Кузьмиче, который у нас рюмки сладкой водки не пьет, а дома тянет по целому штофу. Что вам говорил про него прежний его товарищ? - отнесся он ко мне.
- Я вам передавал, - отвечал я.
- Вы всегда его хвалите, а за что же его из службы выгнали?
- Как выгнали?
- Так, выгнали.
Пионова засмеялась принужденным смехом.
Марья Виссарионовна, что еще сочинили? Вы хорошо знаете причину, по которой Иван Кузьмич оставил службу, и его будто бы выгнали! Ха, ха, ха...
- Сочиняете более всех вы! - возразил Леонид.
Пионова только пожала плечами.
- Леонид Николаич какое-то особенное удовольствие находит говорить мне дерзости. Не знаю, чем подала я повод, - сказала она, покачав грустно головою.
- Ты выводишь, наконец, меня из терпения, Леонид! - проговорила грозно Марья Виссарионовна. - Царь небесный! Что я за несчастная женщина, всю жизнь должна от всех страдать, - прибавила она и начала плакать.
- Расстраиваете вы, а не я, - перебил тот.
- Перестань, Леонид! - воскликнула опять Марья Виссарионовна. - Душечка Лизавета Николаевна, скажите ему, чтоб он ушел; он меня в гроб положит.
- Cher Leonide, ayez pitie de votre mere [Дорогой Леонид, пожалейте свою мать (франц.).], - произнесла Пионова своим отвратительным голосом, которому старалась придать умоляющее выражение.
Леонид встал и, хлопнув дверьми, ушел, оставив меня в самом щекотливом положении. Марья Виссарионовна продолжала плакать. Пионова ее утешала. Я так растерялся, что решительно не находился, оставаться ли мне или уйти. Вдруг дверь отворилась, явился Иван Кузьмич, и явился как ни в чем не бывало: кроме красноты глаз и небольшой опухлости в лице, и следа не оставалось утренней попойки. Пионова сначала сконфузилась, но, увидев, что Марасеев в обыкновенном состоянии, насмешливо взглянула на меня. Марья Виссарионовна отерла слезы и ласково поклонилась гостю. Иван Кузьмич, раскланявшись с дамами, подал мне дружески руку. Не помню, как я просидел еще несколько времени, как поклонился всем и пошел к Леониду, которого застал сидящим за столом. Он схватил себя за голову и, кажется, плакал. Я не хотел его еще более волновать и потому молча простился с ним и уехал.