IX
Как хотите, Лидия Николаевна более чем дружна с Курдюмовым. Она непременно передала ему последний мой разговор с нею о нем, потому что прежде он со мною почти не говорил ни слова, а тут вдруг начал во мне заискивать.
- У вас свободен вечер? - сказал он мне однажды, когда мы вместе с ним выходили от Ивана Кузьмича.
- Свободен, - отвечал я.
- Заедемте ко мне.
Я согласился. Мне самому хотелось хотя сколько нибудь с ним сблизиться. Он нанимал небольшую, но очень красивую по наружности дачу; внутреннее же убранство превзошло все мои ожидания. Пять комнат, которые он занимал, по одной уж чистоте походили скорей на модный магазин изящных вещей, чем на жилую квартиру: драпировка, мраморные статуйки, пейзажи масляной работы, портреты, бронзовые вещи, мебель, ковры, всего этого было пропасть, и все это, кажется, было расставлено с величайшей предусмотрительностию: так что, может быть, несколько дней обдумывалось, под каким углом повесить такую-то картинку, чтобы сохранить освещение, каким образом поставить китайскую вазу так, чтобы каждый посетитель мог ее тотчас же заметить, и где расположить какой-нибудь угловой диван, чтобы он представлял полный уют. Видеть столько лишних пустяков, расставленных с таким глубоким вниманием, в квартире мужчины, как хотите, признак мелочности. Кто не знает, как неприятно бывать в гостях, когда знаешь, что хозяин тебя в душе не любит и не уважает, но по наружности для своих видов, насилуя себя, старается в тебе заискивать. Точно в таком положении я очутился у Курдюмова. Более часу сидели мы с ним или молча, или переговаривали избитые фразы о погоде, о местоположении, наконец он, как бы желая хоть чем-нибудь занять меня, начал показывать различные свои занятия. Прежде я думал, что он только певец, но оказалось, что он и рисует, и лепит, и гальванопластикою занимается, и даже точит из дерева, кости, серебра, и точит очень хорошо. Все его работы я, разумеется, насколько доставало во мне притворства, хвалил, наконец и эти предметы истощились, и мы снова замолчали. К концу вечера, впрочем, я решился затронуть за его чувствительную, как полагал, струну и заговорил о семействе Марьи Виссарионовны. Курдюмов отвечал слегка и так же слегка спросил меня: давно ли я знаком с ними? И когда я сказал, что еще учил Леонида, и похвалил его, он проговорил покровительственным тоном:
- Oui, il a beaucoup de talent pour la musique [Да, у него большой музыкальный талант (франц.).].
В отношении Лидии Николаевны больше отмалчивался и только назвал ее милою дамою, а Надину умною девушкою; говоря же об Иване Кузьмиче, сделал гримасу.
Возвратившись домой, я застал у себя нечаянного гостя. Леонид возвратился в Москву и уже часа два дожидался меня на моей квартире. Он приехал ко мне тотчас, как вышел из дорожного экипажа, не заходя даже домой, но, здороваясь со мною, не обнаружил большой радости, а только проговорил:
- Хорошо, что приехали, а то все это время была такая скука.
- Кончили курс? - спросил я.
- Да.
- Кандидатом?
- Да.
- Много занимаетесь?
- Нет; все было не до того... У сестры бываете?
- Как же.
- Что она, здорова?
- Не совсем, кажется.
- А что благоверный ее?
- Тоже прихварывает, только своего рода болезнию.
- Опять разрешил, - проговорил Леонид и потом, помолчав, прибавил: - Курдюмов часто там бывает?
Он нахмурился.
- Я познакомился там еще с новым лицом, с сестрою Ивана Кузьмича, - сказал я.
- Она еще все гостит? - проговорил Леонид.
- Гостит и не думает уезжать.
- Что ж она тут делает?
- Ничего: пламенеет страстию к Курдюмову.
Леонид ничего не отвечал, но еще более нахмурился и несколько времени ходил взад и вперед по комнате.
- Вы говорили с сестрою? - спросил он вдруг меня.
Я догадался, о чем он спрашивает.
- Говорил один раз.
- А что именно?
Я передал ему слово в слово разговор мой с Лидиею Николаевною: спор наш об Курдюмове и визит к сему последнему.
- Курдюмов какой-то всеобщий художник! - заметил я.
Леонид вышел из себя.
- О черт, художник! - воскликнул он. - У человека недостает душонки, чтобы с толком спеть романс, а вы называете его художником... Токарь он, может быть, хороший, но никак не художник.
Я не возражал Леониду, потому что был совершенно согласен с ним. Он у меня ночевал, а на другой день мы оба пошли обедать к Лидии Николаевне. Она только что приехала от матери и очень обрадовалась брату, бросилась к нему на шею и разрыдалась. Иван Кузьмич болен. Сначала я думал, что это последствия похмелья, но оказалось, что он болен серьезнее. Вместе почти с нами приехал к нему доктор, которого я знал еще по университету, старик добрый и простой. Когда он вышел от больного, я нагнал его в передней и спросил:
- Какого рода болезнь у Ивана Кузьмича?
- А что, батенька, - отвечал старик, - подагрица разыгралась и завалы в печени нажил. Алкоголю много глотал.
- И в сильном развитии?
- Будет с него, если нашего снадобья не покушает да диеты не подержит, так на осень, пожалуй, и водянка разыграется.
- У меня есть к вам просьба, Семен Матвеич, - начал я, - семейство здешнее я очень люблю и хорошо знаю.
- Ну, что же такое?
- Напугаешь, батенька; ты сам, может, знаешь, в чем вся наша медицина состоит: нож, теплецо, голодок и душевное спокойствие.
- Напугать необходимо; иначе он не будет ни лечиться, ни воздерживаться.
- Эко какой человек-то; спасибо, что сказал. Я его мало знаю, вижу, что пьяница. Ох, уж эти мне желудочные болезни, хуже грудных; те хотя от бога, а эти от себя, - проговорил доктор и уехал.
Обед и время после обеда прошли у нас невесело: Леонид был скучен, Лидия Николаевна, как и при первой встрече со мною, старалась притворяться веселою и беспечною, но не выдерживала роли, часто задумывалась и уходила по временам к мужу. Надина переходила от окна к окну; я догадался, кого она ждет.
В шесть часов вечера приехала Марья Виссарионовна с двумя младшими дочерьми и с Пионовою, которая у Лиды не бывала более года, но, поздоровавшись, сейчас объяснила:
- Ах, chere [дорогая (франц.).] Лидия Николаевна! Я давным-давно сбиралась быть у вас, да все это время была нездорова. Несколько раз просила Сережу взять меня с собою, не берет. Полно, говорит, mon ange [мой ангел (франц.).], ты едва ноги таскаешь, где тебе ехать в Сокольники за такую даль. Так скучала, так скучала все это время. Сегодня говорят: Марья Виссарионовна приехала, а я и не верю; раза три переспрашивала человека, правду ли он говорит. Сейчас собралась и поехала; думаю, насмотрюсь на мою милую Марью Виссарионовну и повидаюсь с Лидиею Николаевною.
"Что это за бесстыдная женщина, - подумал я, - как ей не совестно говорить, что едва бродит, когда у ней здоровье брызжет из лица и она вдвое растолстела с тех пор, как я ее видел. Видно уж, у ней общая с мужем привычка ссылаться на болезнь". Страсть ее к Леониду еще не угасла, потому что, когда тот вошел в гостиную из другой комнаты, она, поздоровавшись с ним, завернулась в шаль и придала своему лицу грустное и сентиментальное выражение.
Ожидания Надины сбылись: Курдюмов часов в восемь явился. Войдя в гостиную, он немного оторопел, увидя гостей, но скоро поправился и начал говорить с Марьею Виссарионовною, относился потом несколько раз к Пионовой и разговаривал с Леонидом. Лидии Николаевне он едва поклонился, но с Надиною был более обыкновенного любезен; та в свою очередь пришла в какое-то восторженное состояние. Я не могу слово в слово передать теперь их разговор, потому что занят был более Лидою, но сколько припоминаю, то Надина вдруг, совсем некстати, спросила Курдюмова: был ли он влюблен? По прежней тактике я думал, что он не ответит ей, но он ответил:
- Был.
- А теперь?
- И теперь влюблен.
- Вы должны сказать: в кого?
- Подобных вещей не говорят.
- Говорят, особенно друзьям; ведь мы друзья?
- Если позволите.
- С восторгом разрешаю, и потому говорите.
- Вы сами наперед посвятите меня в вашу тайну.
- Ох, какие вы требовательные! Вы хотите, чтобы с вами были откровенны прежде, чем вы сами откровенны, и у вас недостает даже великодушия оставить нам, женщинам, право скромности. Вы сами не рискуете шагу сделать, но ожидаете, сидя спокойно в креслах, чтобы к вам подошла бедная женщина и рассказала все свои тайные помыслы, - проговорила Надина и пошла в том же роде.
свои мысли, тем больше начинала нести вздор, так что уж и сама себя, вероятно, переставала понимать.
В этот раз повторилось то же: более получаса она говорила совершенную галиматью и потом вдруг переменила разговор и начала Курдюмова просить спеть что-нибудь; он сейчас согласился и пошел в залу, Надина последовала за ним; она, вероятно, с тою целью и вызвала его в залу, чтобы остаться с ним наедине. Это очень не понравилось Марье Виссарионовне.
- Что это за обращение! - отнеслась она к Пионовой.
Та покачала головой.
Вообще Марья Виссарионовна в эти два года постарела, похудела и сделалась очень раздражительна, так что с нею говорить было невозможно; она все спорит или принимает на свой счет; на детей беспрестанно сердится. В продолжение этого вечера она сказала несколько самых обидных колкостей Лиде; на двух младших дочерей, которые вышли погулять и погуляли не более получаса, крикнула, зачем они смели так долго гулять, и даже Леониду, которому она всегда более других уступала и который обыкновенно спорил с нею очень смело, в одном пустом разговоре велела замолчать.