14. Милый мальчик
Уж рассветало. На почтовой станции, последней перед губернским городом, в сырой, холодной комнатке, по искривленному полу ходил молодой офицер, в прапорщичьих эполетах, в летних калошах и в весьма легко подбитою ватою, с холодным воротником, шинели. На столе стоял кипящий самовар, чашки и раскрытый чайник, но ни чаю ни сахара не было... В углу виднелась мрачная физиономия станционного старосты, в бараньем тулупе и с тем злым лицом, которое обыкновенно бывает у непроспавшихся с похмелья мужиков. Он с пренебрежением клал на стол подорожную.
-- Как ты смеешь не давать мне лошадей! -- говорил офицер, горячась.
-- Кто не дает? Вам дают... Давайте деньги-то! -- отвечал ему настойчиво мужик.
-- Деньги, говорят тебе, мерзавец, там отдадут...
Мужик злобно усмехнулся.
-- Велено платить вперед, не от нас эти распоряжения-то идут.
-- А если меня губернатор ждет... Я адъютант губернатора!
Мужик мрачно посмотрел на него.
-- У меня вот тут, -- начал он, протягивая обе руки к окну: -- через пять минут почта пойдет... Пишите туда. Хоть шестериком откачу, коли перепишут-то.
-- Где здесь становой живет? Где?.. -- говорил офицер, окончательно выходя из себя.
-- Станового здесь нету, -- отвечал спокойно мужик.
-- Да ведь есть же какое-нибудь начальство, скотина ты этакая! -- говорил офицер, уже наступая на мужика.
-- Да какого вам еще начальства надо?.. Вон, есть бурмистр, с краю живет, -- отвечал тот, нисколько не струся.
Офицер в бешенстве схватил свой сак, в котором состоял весь его багаж, и убежал из комнаты.
-- Чаю тоже спрашивал! -- проговорил ему мужик вслед насмешливо и стал убирать чашки.
Офицер между тем шел по деревне. На горизонте показалось солнышко и точно яхонтом подернуло поля, деревья и крыши изб. По дороге ехал мужик в дровнях. Офицер вдруг остановился и, как бы сообразив что-то, обратился к нему.
-- Ты, мужичок, в город едешь? -- спросил он.
-- В город, батюшка, в город.
-- Довези меня, пожалуйста, за целковый или за два. Почтовых лошадей нет, а мне крайне там надо быть.
-- Садися! -- отвечал мужик добродушно и подвинулся.
Офицер, не задумавшись, бросил к нему в сани свой сак и сам сел. Мужик прихлестнул лошадку, и она весело побежала.
-- Что это у тебя, мужичок, хлеб верно? -- сказал офицер, показывая на несколько открывшуюся котомку мужика.
-- Хлебушко, батюшка, хлеб!
-- Да, батюшка!.. В харчевне-то тоже дорого.
-- Ты в харчевню, значит, не пойдешь?
-- Ну, как не пойти, схожу: чайку тоже попьешь и щей похлебаешь.
-- Зачем же хлеб-то тебе?
-- Да так, на закусочку; ну, да и лошадке коли даю.
-- Дай мне, пожалуйста, немного: я очень люблю черный хлеб.
-- Покушай, батюшка, покушай! -- отвечал мужик, торопливо развязывая свою котомку и подавая из нее целую краюшку, которую седок его в несколько минут и уничтожил.
Совершающий таким образом свой путь был не кто иной, как юный Басардин. Он два дня перед тем ничего не ел. Выпущенный около месяца в офицеры, он, подписавшись под руку матери, собрал со всех ее мужиков, проживающих в Петербурге, за год оброк -- рублей триста; от тетки получил сначала сто рублей, потом, по новому кляузному письму, еще сто рублей -- сумма, казалось бы, образовалась порядочная, -- но, желая воспользоваться удовольствиями своего звания, он первоначально с товарищами покутил в Екатерингофе, где они перебили все стекла и избили до полусмерти какого-то немца, и за все это, конечно, порядочно заплатили; потом пожуировали в Гороховой и наконец, чтобы не отстать от прапорщиков гвардейской школы, пообедали у Дюме. Таким образом, когда Басардин выехал в отпуск, у него оставалось только на прогоны. Содержал и питал себя в дороге он не столько деньгами, сколько искусством и расторопностью. В каждом побольше городе он обыкновенно с почтовой станции уходил в лучший трактир, спрашивал там лучший обед и потом, съев два-три блюда, вдруг, как бы вспомнив что-то, вставал: "Я, говорил, сейчас приду", и преспокойно уходил, а потом и совсем уезжал. В некоторых местах ему это невполне удавалось: в Переяславле, например, половые за ним гнались, и он от них отбился уже вооруженною рукою, обнажив саблю. Теперь перед ним, посреди превосходнейшего зимнего ландшафта, в каком-то молочном от мороза свете, открывались колокольни и дома города, в котором он, после такой продолжительной разлуки, увидит мать, отца, сестру. Но из всего этого ничто не шевелило души его. Суровое корпусное воспитание и не совсем хорошие природные качества так и лезли в нем во все стороны! Выехав в город, молодой человек сейчас встал с дровень.
-- Ты поезжай около меня, будто так этак едешь, а я пойду пешком, -- сказал он мужику.
Видимо, он имел стыд, но только не в ту сторону, в которую следовало бы.
Перед попавшеюся наконец будкой Басардин остановился.
-- Где тут Басардины живут? -- спросил он, толкая ногой будочника, который нагнулся-было, чтобы набрать охапочку дровец.
Тот поднялся.
-- Где тут Басардины живут? -- повторил строго офицер.
-- Я не знаю, -- отвечал было солдат.
-- Как ты не знаешь, и как ты смеешь стоять передо мной в фуражке, а? -- произнес, вспыхнув, Басардин, и трах будочника по зубам.
Тот, видя, что шутить нельзя, повытянулся немного и притянул руки ко швам.
-- Их много тут, ваше благородие: где мне их всех тут знать.
-- Где тебе знать? А вот где! -- объяснил Басардин и съездил солдата по второй уж скуле.
-- Я сын ихний.
-- Через два дома извольте итти на двор, -- указал священник.
-- И ты тоже, братец! Под носом у тебя живут, а ты не знаешь! -- укорил священник будочника.
-- Поученный я, что ли? -- отвечал тот сердито.