17. Губернская тетеха
Весть о замужестве Соне за Ленева дала Надежде Павловне возможность взять по лавкам в долг всевозможных материй, и только было они со всем этим расклались, как на двор въехала карета. Соня и мать вопросительно посмотрели друг на друга.
Здоровый лакей едва вытащил из кареты потолстевшую, в трауре, барыню, которая, войдя запыхавшись в маленькую переднюю, сейчас же закричала:
-- Не могла, тетушка... родная моя!.. Не могла утерпеть!..
-- Ах, Аполлинария Матвеевна! -- сказала Надежда Павловна, встречая гостью и целуя ее в румяную и пухлую щеку.
-- Как только услыхала, что вы здесь, -- везите, говорю... -- продолжала та, не переставая тяжело дышать и усаживаясь на диване.
Это была мать Александра, некогда стройная и хорошенькая собой девушка, а теперь какое-то чудовище. Покойный Бакланов, женясь на ней, отчасти обманутый ее наружностью, а еще более того прельщенный ее состоянием, впоследствии иначе и не называл ее, как тетехой. Сына своего Аполлинария Матвеевна боготворила, хотя и возмущалась многими его поступками и словами.
В настоящем случае, впрочем, она нашла более приличным сначала заговорить о муже.
-- Горе-то, нуте-ка, тетенька, какое у меня наделалось! -- начала она, помахивая длинными оборками своего траурного чепца.
-- Слышала, слышала, -- отвечала ей Надежда Павловна.
-- Все вот, бывало, говорил: "ишь, говорит, как тебя дует горой, скоро лопнешь"; а вот сам наперед и убрался.
Находясь у мужа в страшно-ежовых рукавицах, Аполлинария Матвеевна решительно была рада, что он умер.
-- А это Соня моя! Вы, верно, не узнали ее, -- отнеслась было к ней Надежда Павловна.
-- Ай, нет!.. Как это возможно! Здравствуй, душечка! -- проговорила она, проворно целуясь с Соней, Бакланова и снова принялась за свое: -- в гробу-то, родная моя, говорят, лежал такой черный да нехороший.
-- Замуж выходит! -- попробовала было еще раз пояснить ей Надежда Павловна.
-- Ну вот, поздравляю! -- сказала и на это полувнимательно Аполлинария Матвеевна.
-- Не прикажете ли кофею? -- отнеслась к ней Соня.
-- Ой, пожалуй! -- отвечала Аполлинария Матвеевна каким-то сентиментальным голосом.
Сколько эта дама пила и ела, представить себе даже невозможно.
-- А Саша-то мой, нуте-ка, тетенька, -- продолжала Аполлинария Матвеевна: -- послала я его к тетушке: ну, тоже, думаю, может и наследство от нее быть... -- объяснила она откровенно.
Надежда Павловна незаметно, но злобно улыбнулась.
-- Только слышу, что он вместо того здесь, а там и в Москве... Я так и обмерла: в глазах у меня потемнело... ( при этом Аполлинария Матвеевна в самом деле закатила несколько свои глаза ). Писала уж и жаловалась на него братцу, Евсевью Осипычу... Он, спасибо, нарочно своего московского управляющего посылал разузнавать, тот все и описывает, все их каверзы...
На последних словах Аполлинария Матвеевна, в полнейшем отчаянии, развела руками.
Соня все внимательней и внимательней к ней прислушивалась.
-- Что же такое? -- спросила Надежда Павловна.
-- Пьют, родная! В пору большим таким пить (Сашу своего Аполлинария Матвеевна считала до сих пор еще чуть ли не десятилетком). Управляющий-то прямо за ними в трактир и прошел: дым коромыслом стоит... двоим уж там в сенях голову холодной водой обливали... "речи говорят"... сам уж братец в письме своею ручкой прибавляет: "такие говорят, что ныне времена строгие, пожалуй, того и гляди, улетят куда-нибудь".
-- Но, может-быть, это другие, и не ваш Александр, -- попробовала было утешить ее Надежда Павловна.
-- О, полноте-ка, тетенька! -- воскликнула Аполлинария Матвеевна, махнув рукой: -- первый, говорят, коновод на все. Он ведь у меня умный: не в меня, а в покойника. Как орел, говорят, так и ходит. Больно боюсь, тетенька, чтоб он распутничать не начал!
-- Чтой-то, какие глупости! -- произнесла Надежда Павловна, показывая Аполлинарии Матвеевне глазами на дочь, но та ничего не поняла.
-- Говорят, уж и есть это... очень боюсь. Научите меня, тетенька, вы у нас умная этакая, что мне делать-то?
-- Напишите ему письмо построже.
-- Писала, родная... Священника и сочинить-то просила, чтобы поскладней вышло. Таково чувствительно написал... Так ведь что они, балбесы? Только то и отвечает: "Вольно вам, маменька, говорит, всяким глупостям верить".
Надежда Павловна, чтобы как-нибудь поскорей прекратить этот визит, ничего ей не отвечала.
-- Сама, тетенька, думала ехать в Москву-то, да тоже думаю: они там меня совсем засмеют! -- заключила Аполлинария Матвеевна и затем, видно, выболтав все, что ей нужно было, поднялась.
-- Прощайте, тетенька! Неужели в этих конурах вы свадьбу-то станете делать!.. Наняли бы дом у меня... И то уж с полгода стоит без постояльцев, разоренье такое! -- прибавила она, уходя и по-прежнему небрежно прощаясь с Соней.
Мать и дочь, оставшись вдвоем, молчали.
Соня стояла у окна. В светлых глазах ее блестели слезы. Печальный образ прощавшегося с ней Александра невольно восстал перед ней.
Слова, сказанные им при прощаньи: "Если я не нашел в прекрасном, то найду в дурном", значит, были не фраза.
-- Поезжай! -- отвечала та.
Яков назарович, зная наклонности невесты, подарил ей чудесные чухонские саночки, с красивым кучером и с превосходным вороным рысаком.
Соня почти каждый день ездила кататься в своем экипаже, и теперь, сев в него и уставив свое хорошенькое личико против мороза, велела себя везти скорей-скорей. Ей хотелось как-нибудь поразмыкать свое горе. Она пролетела таким образом площадь, Ивановскую улицу, Калязинскую, но потом вдруг, как бы встрепенувшись, закричала кучеру:
-- Постой! стой!
Тот остановился.
-- Monsieur Венявин! -- крикнула Соня студенту в плоховатой шинели, смиренно проходившему по снежному тротуару.
Тот обернулся и, узнав, кто его кличет, подошел улыбаясь, краснея, застегивая свой вицмундир и приглаживая волосы.
-- Pardon, monsieur Венявин, что я вас беспокою! -- сказала Соня (Александр неоднократно говорил ей о своем приятеле и даже показывал ей его). -- Parlez-vous francais? -- прибавила она.
-- Ах, oui, madame! -- отвечал Венявин, страшно конфузясь и варварски произнося.
-- Aves-vous l'adresse de monsieur Бакланов?
-- Oui, madame! -- отвечал Венявин, сделав все умственное усилие, чтобы понять то, что ему сказали.
-- Je vous prie de lui envoyer un petit billet de ma part... Нет ли с вами карандаша? -- последние слова Соня нарочно сказала по-русски.
-- Oui, madame! -- отвечал торопливо Венявин и выхватил из бокового кармана карандаш.
Соня от обертки, в которую завернута была материя, взятая ею, чтобы переменить в лавках, оторвала клочок бумаги и написала на нем: "Вы безумный человек! Вас любят, но что же делать!.. Того не велит Бог и люди, и если теперь выходят замуж, так, может-быть, затем, чтобы посмеяться над святым таинством. Прощайте, не делайте глупостей и забудьте душой вашу Софи".
Само небо, кажется, осенило голову Венявина, что он понял эту фразу и даже ответил на нее, таким образом:
-- Oui, madame, je prendai moi cette... j'ai reterde ici; mais aujourd'hui je partirai a Moscou!
-- Merci! -- сказала Соня и, пожав красную и неуклюжую руку студента своею хорошенькою ручкой, затянутою в французскую перчатку, сказала кучеру: "В гостиный двор!", и как стрела скрылась из глаз. Венявин тут только сообразил свою ошибку.
"Ах, я болван, болван! Ей ведь еще следует говорить mademoiselle, а я бухнул madame!" -- думал он и с досады готов был прибить себя.