21. Невольный протест
Церковь Николы Явленного, самая аристократическая в городе, виднелась своею черной массой на огромной площади. По всем ее карнизам горели, колеблясь пламенем во все стороны и воняя скипидаром, плошки. В самой церкви, сырой и холодной, стояла толпа певчих, в своих голубых, обшитых галунами, кафтанах. Между ними происходил легкий говор, как бы вроде перебранки.
-- Где у тебя Бортнянский-то? -- говорил совсем низкой октавой бас, и при этом у него изо рта вылетал пар.
-- Там, в нотах! -- отвечал ему тоненькою фистулой дискант, тоже испуская пар из ротика.
-- Там только альтовая партия, дъявол! -- заключал бас и давал бедному ребенку такой подзатыльник, что тот взмахивал на него свои голубые глазенки и удивленным личиком как бы говорил: "Ну, брат, этакого еще никогда не бывало".
Три мужика, с помощью высочайших лестниц, зажигали три главные паникадила, свеч по сту в каждом. Жених, с приподнятою на накрахмаленном галстуке головой, завитой, раздушенный, в белых генеральских штанах и в синем ученом мундире, был уже в церкви и, как петушок вертелся около Марьи Николаевны (она была почетною дамой с его стороны).
-- Будуар у меня обит белым атласом, а мебель розово-светлою материей, и из белой слоновой кости трюмо, -- рассказывал он.
-- Да, да, -- гооврила с чувством Марья Николаевна.
-- В гостиной рытые под бархат голубые обои, а зала под мрамор, -- объяснял Яков Назарович.
-- Да, да, -- подтверждала добрая губернаторша.
Между тем сынок ее, Коля, непременно хотевший быть в церкви в качестве шафера привезший образ, теперь в одном из дальних углов возился со своею гувернанткой-англичанкой, которая напрягала все свои почти неженские силы, чтобы удержать его: он все рвался у нее, чтобы раскачать одну из перед-иконных лампад и посмотреть, как она треснется об стекло, что он перед тем и сделал раз.
"Невеста!" -- раздалось наконец в церкви.
Жених повытянулся и еще как-то больше засеменил ножками. Двери распахнулись, и Соня, в сопровождении Аполлинарии Матвеевны, разодевшейся во всевозможные цвета -- синий, красный, желтый, вошла в церковь. Ее вел под руку, с перетянутою, как у осы, талией и гремя по церковному полу саблей, Виктор. Соня, по-видимому, употребляла все усилия над собой, чтобы не рыдать. Лицо ее было бледно и судорожно: она окончательно уже понимала, что продает себя, и хотела по крайней мере сделать это так, чтобы было за что: одно подвенечное платье ее стоило тысячи три, на лбу ее горела бриллиантовая диадема в пять тысяч.
"Гряди!" -- запели верховые басы. "Гряди!" -- выводили за ними дисканты. "Гряди!" -- поддавали октавы, и одна из них, дольше других протянувшаяся, как бы падучею звездой прокатилась по церковному своду. Соня невольно затрепетала всем телом и затем, устремив взор на символическое изображение Святого Духа, делаемое обыкновенно над церковными вратами, не спускала с него глаз. Сделать это умоляла ее ехавшая с ней в карете Аполлинария Матвеевна, говоря, что будто бы это необходимо для будущего семейного счастья. Вслед затем приехал к губернаторше адъютант ее мужа и привез ей теплую мантилью; за ним приехал сам начальник губернии, за которым явился, разумеется, полицеймейстер. По дружбе к Якову Назаровичу, приехали губернский и уездный предводители. Вице-губернатор, живший против самой церкви, тоже пришел полюбопытствовать на венчанье. Вышли священник и дъякон, в самых дорогих ризах, -- один с евангелием, другой с кадилом; по церкви распространился запах самого чистого, ливанского ладана. Начался обряд. На вопрос священника: "не обещалась ли?.." Соня отвечала: "нет". Голос ее при этом слегка задрожал. Когда надели на них венцы, Яков Назарович был решительно смешон, а Соня, напротив, была царственно хороша: как белая лебедь, ходила она в своем венчальном вуале, с потупленною головкой и с обнаженными руками, вокруг налоя.
После венчания двери церкви снова распахнулись, молодая вышла и села уже с мужем в его дормез, преисполненный шелку и пружин. Широкие, лаковые козлы кучера имели решительно характер королевских экипажей; шестеро серых жеребцов, в серебряной сбруе, могли быть уподоблены баснословным коням. Яков Назарович вез молодую супругу в свою подгородную деревню, расположенную сейчас же за рекой, на красивейшем противоположном берегу. Проехав площадь, надобно было спускаться под гору. Экипаж окружила со всех сторон темнота. С реки, как из пропасти, потянуло сырым, порывистым, апрельским ветром. На самом льду, чтобы как-нибудь экипажи не сбились с дороги и не попали в полыньи, их встретили, по приказанию Якова Назаровича, человек двенадцать верховых людей, с зажженными факелами. Свадебный поезд как бы превратился в погребальную процессию.
-- Что это, меня точно хоронят! -- проговорила Соня испуганным голосом.
-- Нету, моя душечка, нету, моя кралечка! -- говорил супруг, нежно целуя ее ручки.
Но Соня дрожала.
Лошади потом дружно внесли экипаж в гору и остановились перед освещенным крыльцом, где молодых встретила целая толпа лакеев, в белых галстуках и жилетах, а в зале под мрамор стояли Надежда Павловна и Петр Григорьевич с образами и стриженая, помешанная сестра Якова Назаровича, Валентина, лет шестидесяти девица, проживавшая с ним и воображавшая, ни много ни мало, что она пленяет всех мужчин. Ее тоже вывели благословить брата.
-- Покажи-ка, покажи свою молодую! -- говорила она, прищуривая глаза.
Яков Назарович подвел к ней Соню.
-- О, недурна! Черна только! -- произнесла помешанная.
Соня была бела как мрамор, но Валентина совершенною красавицей считала только самое себя, и потом, когда начали приезжать губернатор, вице-губернатор, предводитель -- мужчины все видные, она то на того, то на другого стала кидать нежные взоры, раскланивалась, расшаркивалась перед ними, так что ходившая за ней горничная девушка сочла за нужное увести ее.
-- Полноте, барышня, ступайте! Пора к себе в комнату, -- сказала она, беря ее под руку.
-- Но должна же я занять этих господ! -- отвечала помешанная, кидая на служанку гордый и гневный взгляд.
-- Чего тут занять! Ведь Кузьма Иваныч дожидается.
-- Ах, да! -- воскликнула Валентина, сейчас же переменив тон, и, уходя к себе, все повторяла: -- ах, несчастный! несчастный!
Кузьма Иванович был совершенно вымышленное лицо, но она воображала, что от любви к ней он потонул; его спасли,, и он идет к ней. Что б она ни делала, как бы ни дурачилась, достаточно было сказать: "Кузьма Иваныч идет к вам!" -- она сейчас же отправлялась в свою комнату и дожидалась его. -- "Как странно однако, так долго нейдет!" -- повторяла она до тех пор, пока не засыпала от усталости.
тоже была рассторена и почти со слезами на глазах, так что Надежда Павловна спросила ее:
-- Что с вами?
Достойная эта женщина сначала ничего не отвечала, но потом, взяв Басардину за руку и крепко сжав ее, проговорила:
-- Я любила ваше семейство и теперь люблю, но я была ужасно оскорблена!
Из церкви Марья Николаевна взяла к себе в карету Виктора, и что уже у них произошло там -- неизвестно, но только и тот как-то совался из стороны в сторону, был заметно чем-то встревожен и наконец, улучив минутку, он остановил мать.
-- Мне, маменька, надобно завтра ехать в Петербург.
-- Это что такое?
-- Отпуск выходит!..
И Виктор в самом деле показал ей отпуск, по которому всего оставалось дня три.
-- Что ж здесь-то не останешься на службе? -- спросила насмешливо Надежда Павловна.
-- Очень нужно, со скотами этакими, -- возразил Виктор обыкновенным свои тоном. -- Мне. маменька, дайте денег-то!
-- Дам, -- отвечала Надежда Павловна. Она была рада, как бы нибудь, только отвязаться от него.
Свадебный ужин начался баснословной величины рыбой, сопровождаемою соусами из сои и омаров. Повар Якова Назаровича, по искусству, был первый в городе. Надежда Павловна, сидевшая на самом почетном месте и глядя на стоявшие в хрустальных вазах дорогие фрукты, на двухпудовые серебряные блюда под кушаньями, на богемский, тонкий как бумага, хрусталь, блаженствовала. Подобной роскоши, оставив дом князя, она уже не видывала. И все это теперь принадлежит ее Соне.
А Петр Григорьевич, напротив, был грустен. Неизвестно, по какому инстинкту, он лучше и яснее, чем его супруга, понимал, что они делали нехорошо, выдавая таким образом дочь: Бог умудряет иногда и младенцев.
Но вот шафера провозгласили последний тост -- здоровье какого-то восьмилетнего внука Якова Назаровича; стулья задвигались, и гости стали вставать, прощаться и разъежаться. Аполлинария Матвеевна и две другие дамы отвели Соню в спальню.
Яков Назарович прошел туда с другой стороны. Огни в доме погасали, и все стало мало-помалу затихать. Не спал только Виктор, мрачно ходивший по совершенно темной бильярдной; вдруг промелькнула чья-то тень.
Виктор повгляделся. Оказалось, что это был молодой, в халате и с подушкой в руках.
-- Что вы? -- спросил его Виктор.
Яков Назарович грустно усмехался.
-- Прогнала... Плачет... Не велит оставаться мне там! -- проговорил он и прошел в свою прежнюю холостую спальню.
-- То-то дурак-то! -- сказал ему вслед Виктор.
горничная помешанной Валентины.
-- У нас несчастье-с, -- табакерка барышнина пропала, -- объявила она.
-- Каким это образом? -- спросила Надежда Павловна сначала совершенно покойно. Она перед тем только проводила Виктора, который уехал на почтовых в Петербург.
-- Не знаю-с, -- отвечала горничная каким-то нерешительным голосом. -- Дорогая табакерка очень... Мы им только когда по праздникам и даем из нее нюхать.
Надежда Павловна пошла к Валентине.
Надежда Павловна ее больше не расспрашивала и, возвратившись в свою комнату, опустилась на кресла.
-- Господи! Только этого недоставало! -- воскликнула она.
"А кто в этом виноват?" -- шевельнулось в ее мыслях. -- "И он, и я, и люди, и Бог!" -- произнесла мысленно бедная мать.