8. Александр совсем на небе
Губернский город, по случаю сошедшихся в одно и то же время баллотировки и рекрутского набора, значительно пооживился: на его длинных и заборами наполненных улицах стало попадаться, во всевозможных деревенских экипажах, много помещичьих физиономий. По лавкам более обыкновенного толпились дамы, по большей части полные и с закругленными, красноватыми лицами. Петр Григорьевич тоже ездил по визитам, сидя чопорно и прямо на своих пошевнях, и не на саврасой кобыле, а на жениной коренной. Легче было бы для этого бедняка ворочать жернова, чем делать то, что заставляла его Надежда Павловна. Хорошо еще, где говорили: "дома нет!", а в других местах и принимали.
-- Как здоровье вашей супруги?.. ваших деточек? -- говорил он обыкновенно в этих случаях, и потом, заключив все это фразой: "имею честь поручить себя вашему расположению", заканчивал тем свое посещение.
Пот уж градом катился с его лба, и мысли его были в самом дурном настроении.
"Выдумали эти окаянные баллотировки, съезжаются тоже, толкуют, беснуются, а из чего, чорт знает!" -- думал он, подъезжая к своей квартирке, которую нанимали они у Покровского священника во флигельке.
В небольшой комнатке, оклееной чистенькими обоями и сейчас же следовавшей передней, на небольшом кожаном диванчике сидела Соня. В своей утренней блузе, с завитыми в папильотки волосами, она была олицетвореннная прелесть и свежесть.
Будь у Петра Григорьевича хоть капля эстетического чувства, он, возвратясь с визитов и увидев свою дочурочку, непременно бы почувствовал желание привлечь ее к своей груди и расцеловать ее в губки, в глазки, в голову; но он только и есть, что робко спросил ее:
-- А что, мамаша дома?
-- Дома, -- отвечала Соня.
Басардин сел: ему всего бы больше хотелось поскорей стянуть с себя проклятый мундир, но он не смел этого, не зная, не пошлют ли его еще куда-нибудь.
Александр, обыкновенно забиравшийся к Басардиным с раннего утра, был тут же. Лицо его сияло счастьем. Каждым своим словом, каждым движением Соня исполняла его каким-то восторгом. В соседней комнате Надежда Павловна все хлопотала с бальным нарядом дочери, которая в этот день должна была в первый раз выехать в собрание; но Соня, напротив, оставалась совершенно спокойна, она даже смеялась над хлопотами и беспокойством матери. Будущая пожирательница мужских сердец заранее предчувствовала, что выйдет оттуда победительницей.
Надежда Павловна, утомленная, нечесаная, наконец вышла.
-- Что ж стол не накрывают? -- спросила она усталым голосом.
Александр сейчас же начал раскланиваться. Чтобы не стеснять Басардиных в их хозяйстве, он никогда не оставался у них обедать.
-- Adieu! -- сказала ему Надежда Павловна, сама хорошенько не помня, что говорить. Соня посмотрела на студента с нежностью. Петр Григорьевич пошел проводить его до передней.
-- Славный конь! -- сказал он, когда Александр подкрикнул своего извозчика, на сером в яблоках жеребце, с медвежьею полостью на санях. Чтобы представить собою вполне губернского денди, молодой человек не ездил на своих дорожных лошадях, а нанимал лучшего в городе лихача-извозчика. Усевшись в сани и завернувшись несколько по-офицерски в свою, с бобровым воротником, шинель, он крикнул: "пошел!".
Извозчик сразу продернул его мимо басардинских окон, причем студент едва только успел приложиться рукой к фуражке, а Соня -- кивнуть ему через стекло головой.
-- Славный конь! славный! -- повторял ему вслед Петр Григорьевич.
Старый кавалерист до сих пор любил еще считать себя большим знатоком в лошадях, и вряд ли это была не единственная вещь, которою он гордился в жизни. Александр между тем, через две-три улицы, подъехал к большому деревянному дому. Это был их собственный дом. Покойный отец его был какой-то несменяемый председатель уголовной палаты. Он-то обыкновенно, из сожаления к Надежде Павловне, выцарапывает Петра Григорьевича из-под суда и считал его в то же время дураком набитейшим. В прежние годы он и побирал порядочно; но перед смертью только и жил, что в еду и комфорт. Дом у него был отделан на барскую руку. Александр вошел с переднего крыльца. Его встретил губернского закала мрачный и грязный лакей и, проводив барина до кабинета, хотел-было тут же подать обедать.
-- Накрой в столовой! -- сказал ему Александр сколько мог строго, и лакей, в насмешку ли, или из угодливости, размахнул там дубовый столище, на котором прежде обедывало человек по двадцати, покрыл его длиннейшею скатертью и, поставив перед прибором миску с плоховатым супом собственного приготовления, доложил барину: "готов-с!". Александр пошел и сел не без удовольствия на занимаемое прежде отцом его место.
итти к матери, сказать ей: "maman, ко мне пришло двое товарищей, прикажите нам подать чаю наверх!". Вам на это, разумеется, ничего не скажут, но все-таки, пожалуй, сделают недовольную мину. Вам ужасно захотелось маленький голубой диван, что стоит в зале, перенести в вашу комнату, и вы совершенно спокойно просите об этом отца, и вдруг на вас за это крикнут... О, как вам при этом горько, обидно и досадно! Но вот -- родители ваши собрались и уехали, и вам не только что не грустно об них, напротив, вам очень весело! Вы полный господин и самого себя, и всех вещей, и всего дома. Вы с улыбкой совершеннолетнего человека ходите по зале; посматриваете на шкап с книгами, зная, что можете взять любую из них; вы поправляете лампу на среднем столе, вы сдуваете наконец пыль с окна. Вам кажется, что все это уж ваше.
То же, или почти то же самое, чувствовал и мой девятнадцатилетний герой.
-- Там в погребе должно быть вино, -- сказал он, стараясь придать своему голосу повелительный тон.
-- Есть, -- отвечал лакей протяжно.
-- Принеси мне бутылку сен-жюльена.
Лакей неторопливо пошел и принес вино вместе с подгорелым жареным. Александр налил себе целый стакан и стал из него самодовольно прихлебывать.
-- Затопи камин! -- распорядился он еще раз.
Лакей повиновался и, возвратясь, притащил целую охапку сырых дров.
-- Затопи каменным углем; разве нет каменного угля? -- воскликнул Александр.
Лакей, ни слова не ответив, унес дрова назад и вместо них принес, в поле собственного сюртука, около пуда угля и, ввалив все это в камин, принялся, с раскрасневшимся и озлобленным лицом, раздувать огонь.
Александр ушел в кабинет и там, сев за письменный стол отца, к которому прежде прикоснуться не смел, написал записочку:
"Любезный друг! Я приехал и затеваю ужасную вещь! Если ты свободен, приезжай поболтать, с сим же посланным. Мне нужно обо многом с тобой поговорить".
Надписав на конверте: "Венявину", он это письмо велел свезти извозчику, а сам, надев бархатный, с талией и шелковыми кистями, халат, нарочно сшитый им в Москве для произведения в провинции эффекта, возвратился в столовую.
Там огонь уже ярко пылал в камине, зимние сумерки совершенно потухли, и стекла окон сделались как бы покрыты сзади сажей. Александр пододвинул к огню козетку и прилег на нее. Окружающие его предметы все более и более принимали какой-то странный вид: длинная, отделанная под дуб комната казалась бесконечною; по ней как-то величественно протягивался обеденный стол, покрытый белою скатертью. Черный буфет рококо имел какую-то средневековую, солидную наружность. Картины на стенах, изображавшие разрезанный арбуз, дыню, свеклу, мертвого зайца, свиной окорок, скорей представляли собой какие-то цветные пятна, чем определенной формы рисунки. Толстая драпировка, висевшая на дверях в кабинете, слегка, но беспрестанно колебалась.
Александру начало делаться немного страшно. Он живо припомнил покойного отца, как тот, шлепая туфлями, сходил сверху из спальни в кабинет, и теперь в самом деле в коридоре раздались как будто чьи-то шаги... Александру так и чудилось, что вот-вот над головой его раздастся гробовой голос!.. Он еще не был чужд детских ощущений. Шаги наконец явственно стали слышны. Он не вытерпел и закричал:
-- Семен, кто тут?
-- Это я, друг мой милый, -- произнес чей-то необыкновенно добрый голос.
В комнату входил привезенный извозчиком Венявин, белокурый студент, с широким лицом, с торчащими прямо волосами и весь как бы погнутый наперед.
-- Здравствуй! Садись! -- произнес Александр, не переменяя положения и не совсем успокоившимся голосом.
Венявин сел на ближайшее кресло.
-- Как у тебя тут чудесно! Точно какая-нибудь таинственная ниша! -- говорил он, оглядываясь.
-- Ну скажи однако, давно ли сюда прибыть изволил?
-- Дня три.
-- С нею, значит, уже виделся?
Последние слова Венявин произнес, устремляя на приятеля лукаво-добродушный взгляд.
-- Разумеется, -- отвечал Александр и закинул как бы в утомлении голову назад.
-- В таком случае извольте рассказать, как и что было, -- продолжал Венявин, самодовольно упирая руки в колени и не спуская с приятеля доброго взгляда.
-- А было, -- отвечал тот (он все еще не спускал глаз с драпировки, которая не переставала шевелиться): -- что я стал к ней в такие отношения, при которых уже пятиться нельзя! -- прибавил он с расстановкой.
Венявин даже побледнел.
-- Как так?
-- Так!
И Александр еще дальше закинул голову назад.
-- Она была, -- продолжал он, закрывая глаза: -- грустна, как падший ангел... Только и молила: "что вы со мной делаете?.." Но я был как бешеный! -- прибавил он, сжимая кулаки.
Далее Александр не продолжал и, повернувшись вниз лицом, уткнулся головой в спинку козетки.
-- Но где же и когда это было, безумный ты человек! -- воскликнул Венявин, сгорая любопытством и удивлением.
-- В Захарьине, на постоялом дворе, -- отвечал Александр глухим голосом.
Читатель очень хорошо видит, что молодой человек тут лгал безбожно, немилосердно! Но что делать? Это была не ложь, а скорее чересчур разыгравшаяся мечта!
Огонь в камине между тем горел красноватым пламенем. Фантастическому характеру беседы стал несколько подпадать и Венявин: он сидел, как ошеломленный.
-- Я всегда боялся одного, -- начал он каким-то наставническим голосом: -- что ты увлечешься, наделаешь глупостей и погубишь твою даровитую, скажу более, гениальную натуру!
На последнем слове он сделал ударение, как бы говоря непреложнейшую истину.
-- Но из чего ты это видишь? -- отозвался Александр насмешливо.
Александр молчал и не переменял положения.
-- А что же с ней после будет? -- проговорил он наконец.
О выдуманном им положении он рассуждал, как будто бы это была полнейшая действительность.
Венявин пожал плечами.
-- Пускай винит самое себя, -- сказал он с мрачным выражением лица.
"Бум!" -- раздалось в эту минуту.
Александр взмахнул головою.
-- Часы, должно-быть, -- заметил Венявин.
В комнате в самом деле пробили полугодовалые часы, заведенные еще рукою покойного старика, и Александру почудился в них его голос. В какой-то непонятной для него самого тоске, он опять прилег. Нервы его были сильно возбуждены.
-- Что же однако ты намерен делать? -- не отставал от него Венявин.
-- Ничего... Останусь здесь... Напишу матери и женюсь, -- отвечал Александр.
-- И не кончишь курса?
-- Конечно.
Венявин схватил себя за голову.
-- О, безумие! безумие! -- воскликнул он и, очень уж огорченный, встал и отошел к окну.
В комнате воцарилось молчание, и только ходил не то треск, не то шелест, который часто бывает в нежилых, пустых покоях. На горизонте вдали, как бы огромным заревом пожара, показывалось красноватое лицо луны.
Говоря это, добряк нисколько не льстил. Он был товарищ Александра по гимназии, и теперь они вместе учились в университете. Умненький, красивый собою и получивший несколько светское воспитание, Бакланов решительно казался Венявину каким-то полубогом.
-- Господи, Боже мой! -- продолжал он в своем углу: -- сама девушка, если бы только растолковать ей, не потребовала бы этой жертвы. Женщины рождены на самоотвержение, а не на то, чтобы губить нас.
Александру в это время, перед его умственным оком, представлялось, что Соня уже живет с ним в этом доме, и вот она, в белой блузе, вся блистающая, входит и садится около него на козетке. Он чувствует, как она прикасается к нему теплой грудью и с стыдливым румянцем шепчет ему.
-- И в таком случае ты должен оставить ее, -- сказал он, не шевелясь с места.
Ему было слишком тяжело произносить эти суровые приговоры; но что делать! -- надобно было спасать приятеля, и спасать еще для блага отечества.
-- Хорошо так говорить, -- отвечал Александр со вздохом. -- Семен! -- крикнул он.
Тот вошел.
-- Покажи ты мне ее, я хочу ее видеть! -- проговорил Венявин, выходя наконец из угла.
В том, что приятель во всей этой истории прилыгал, он и тени не имел подозрения: он верил в силу и могущество во все стороны.
-- Поезжай сегодня в собрание и увидишь, -- отвечал Александр.
-- В собрание-то, братец, ехать как-то не того... не привык я!
-- На хоры еще пожалуй.
Семен в это время принес Бакланову его бальную форму.
-- Какой ведь, чертенок, стройненький, -- говорил Венявин, когда Александр затягивал ремнем свои мундирные брюки. -- А воротник, брат, чудный. Чудо как вышит! -- любовался он.
Все, что принадлежало Александру, Венявину казалось необыкновенно каким-то прекрасным.
-- Хорошо, -- отвечал Александр.
Раздраженно-нервное состояние в нем еще продолжалось. Совсем уже собравшись и выходя, он сказал в передней человеку:
-- Ты ляжешь у меня в кабинете, дворнику тоже вели, как и вчера, лечь в столовой, а кучеру -- в лакейской!
-- Кучер говорит, ему надобно-с быть около лошадей, -- объяснил-было ему лакей.
На улице луна осветила его фигуру, экипаж, кучера и лошадь ярким белым светом.