1. Британия
Огромные часы на угловом здании старого университета показывали два часа. Из нового университета, по его наклоненному двору, выходили уже студенты. Внизу юридических аудиторий молодцеватый студент надевал на себя калоши и шинель, а со спиральной лестницы, с самой верхней ее площадки, другой студент, свесив голову за перила, несколько знакомым нам голосом, кричал ему:
-- Бакланов, вы в Британию?
-- В Британию, -- отвечал старый наш приятель.
-- И я приду!
-- Ну да! -- подтвердил Александр, и когда он торопливо проходил через средний подъезд, швейцар Михайла дружелюбно заметил ему:
-- Что, не сидится, видно, на лекции-то!
-- Дела есть поважней лекций! -- отвечал ему Бакланов серьезно.
Михайла усмехнулся ему вслед.
С тех пор, как мы расстались с нашим героем, он значительно возмужал: бакенбарды его подросли, лицо сделалось выразительней. Во всей его походке, во всех движениях было что-то мужественное, смелое... Видно, что он решился смело и бойко итти навстречу жизни.
Перейдя улицу, он, прямо напротив манежа, повернул в трактир с грязноватою вывеской и начал взбираться по деревянной, усыпанной песком лестнице. Это-то и была Британия. Стоявший за прилавком приказчик несколько модно и с улыбкой поклонился ему. Бакланов мотнул ему головой, пройдя залу, повернул в комнату направо. В чистой, белой рубахе половой, с бледным и умным лицом, с подстриженною небольшою бородой и с намасленною головой, почти дружески снял с Бакланова шинель и положил ее на давно, как видно, приуроченное для нее место.
-- Бирхман и Ковальский были? -- спросил Бакланов, садясь на диван.
-- Нет еще-с, не приходили, -- отвечал половой.
Бакланов приподнял ногу на стул, при чем обнаружил тончайшие, франтовские шаровары. Его сюртук, с маленьким голубым воротником, тоже сидел на нем щеголевато.
Половой подал ему трубку и растрепанный номер "Репертуара".
-- А кто в бильярдной есть? -- спросил Бакланов.
-- Проскриптский, кажется-с...
-- О, чорт с ним! -- произнес с досадой Бакланов.
Половой усмехнулся.
-- Вчера у них с Варегиным и была же пановщина.
-- В чем?
-- И кто же кого?
Половой пожал плечами.
-- Бог их знает: Варегин-то словно бы правильнее на словах говорил.
-- Варегин -- умница!
-- Да-с, -- согласился и половой: -- господин большого рассудка. Говорят, он из нашего, из простого звания-с.
-- Он мещанин. Тогда наследник с Жуковским путешествовал. Ему его и представили: задачи он в голове, самоучкой, решал. Тот велел его взять в гимназию, в два месяца какие-нибудь, читать не умевши, в третий класс приготовился.
Половой с удовольствием улыбался.
-- Что оно, значит, природное-то! -- произнес он с каким-то благоговением, а потом, торопливо подав порцию чаю вновь пришедшим посетителям, опять подошел к Бакланову.
-- Проскриптский этта-с... может, изволите знать, из думя сюда ходит чиновник... чин тоже получил и ходил к Иверской молебен служить... он на него и напал: "у червяка, говорит, голова, и у вас: червяку отрежь голову и вам, и оба вы умрете!". Так того, бедного, пробрал...
-- Пиявка! ко всем льнет!.. -- отвечал Бакланов.
Вошли Бирхман и Ковальский. Первый из них был длиннейший немец. Голубые глаза его имели несколько телячье выражение, но очертания лица были довольно тонки, и сквозь белую, нежную кожу просвечивали на лбу тоненькие жилки. Одет он был в нескладный вицмундир и в уродливейшую, казенную, серо-синюю шинель, подбитую зеленой байкой с беленькими лапками. Ковальский, напротив, был маленький, приземистый мужчина, сутуловатый, с широкими, приподнятыми вверх, как на статуе Геркулеса, плечами. Он как пришел, так сейчас же взял с комода щетку и начал ею чистить свой сюртук, полы которого, в самом деле, были страшно перепачканы в грязи.
-- Где это ты так вывалялся? -- крикнул ему Бакланов.
-- Это он меня вез! -- отвечал за него и совершенно спокойно Бирхман, садясь на стул к столику против Бакланова.
-- Что ж, заказывай по условию-то!.. -- произнес угрюмо Ковальский, подходя и тоже садясь около столика.
-- Сосисок дай! -- сказал Бирхман, по-прежнему равнодушным образом и не повертывая даже головы к половому.
-- Если сам будешь есть, так заказывай две порции, -- прибавил Ковальский.
-- Ну, две! -- сказал и на это тем же тоном немец.
Оба эти молодые люди были из Александровского сиротского института и жили вместе в казенном доме. Бирхман, имевший кое-когда деньжонки, нередко, особенно в темные осенние вечера, приезжал в Британию верхом на приятеле и угощал его за это водкой, пивом, кушаньями.
-- Как у тебя силы хватает нести этакую дубину? -- спросил его Бакланов.
-- Да ничего бы, -- отвечал Ковальский, передернув слегка плечами: -- болтается только, не сидит никак крепко.
-- Это меня ветром сдувает, -- отвечал Бирхман, хотя бы с малейшим следом улыбки на лице, но прочие все, не выключая и полового, засмеялись.
-- В театре, -- отвечал равнодушно Бирхман.
-- О, разумеется, -- подхватил Ковальский. Он надеялся и назад протащить приятеля на своих плечах и получить за это с него билет в раек.
-- Надобно, господа, надобно, -- говорил Бакланов: -- а то этот господин теперь приехал, привез свою мерзавку; эту несчастную гонят. Они дойдут наконец до того, что вытурят и Щепкина, и Садовского, и Мочалова и пришлют нам братьев Каратыгиных.
Бирхман сделал движение головой, которым как бы говорил: "нет, они у меня этого не сделают!".
-- Во-первых, -- продолжал Бакланов: -- эту госпожу надо освистать, -- она дрянь, а та -- божество, талант.
-- Освистать! -- произнес Бирхман.
-- Можно сделать такую машину... как ее поставишь сейчас промеж колен, подавишь -- шикнет, как сто человек! -- подхватил Ковальский. Кроме необыкновенной силы, он был еще и искусник на все механические работы.
-- Финкель, портной, приходил, -- вмешался в разговор половой: -- он говорит, если господам, говорит, угодно, я пришлю в театр своих подмастерьев. Один, говорит, так у меня свистит, что лошади на колени падают, и теперь, если ему -- старого, говорит платья у меня много -- дать ему фрак, и взять только, значит, ему надо билет в кресла.
-- Это можно будет, но главное вот что... -- продолжал Бакланов, одушевляясь: -- этой нашей госпоже надобно у них, канальев, под носом подарить венок или колье какое-нибудь брильянтовое... У меня моих собственных сто целковых готовы -- нарочно выпустить мужика на волю... Вы, Бирхман, сколько дадите?
-- Я дам тоже столько, сколько у меня в то время в кармане будет, -- отвечал положительно Бирхман.
-- Я дам тоже, сколько у него будет! -- подхватил и Ковальский.
-- Мы дадим оба, сколько у нас тогда будет, -- сказал еще определительнее Бирхман.
-- Превосходно! -- воскликнул Бакланов. -- Венявина я послал за подписным лицом... Там, на первом курсе, пропасть аристократишков поступило... посмотрим, сколько отвалят и поддержат ли университет!
На эти слова его, в комнату, как бы походкой гиены, вошел сутуловатый студент, с несколько старческим лицом и в очках. Кивнув слегка нашим приятелям головой, он пришел и сел у другого столика.
-- Дай мне "Отечественные Записки"! -- проговорил он пискливым голосом.
Половой молча подал ему.
Между тем у Бакланова, с приходом этого лица, как бы язык прилип к гортани.
-- Вы видели ее в "Гризельде"? -- продолжал он гораздо тише и как-то не так бойко.
-- Видел! -- отвечал по-прежнему громко Бирхман.
-- Ведь это чорт знает что такое! Летучая мышь! -- говорил Бакланов, не возвышая голоса.
В это время явился Венявин -- усталый, запыхавшийся; волосы его торчали в разные стороны...
-- Ну, умница! паинька! -- сказал Бакланов: -- дай ему за это чаю! -- обратился он к половому.
-- Нет, лучше водочки дайте! -- говорил Венявин, как бы начиная уж кокетничать, а потом, так как около Бакланова не было места, он сел рядом с Проскриптским. Тот ядовито на него посмотрел.
-- Что это вы так хлопочете? -- проговорил он своим обычным дискантом.
Венявин, по своему добродушию, сейчас же сконфузился.
-- Что делать, нельзя! -- отвечал он.
-- Хлопочет, как и все порядочные люди! -- обратился наконец Бакланов к Проскриптскому, гордо поднимая голову.
-- Вы бы уж лучше в гусары шли, -- обратился тот опять к Венявину.
-- А вы думаете, что нас и гусаров одно чувство заставляет? -- перебил его Бакланов.
-- У тех оно естественнее, потому что оно чувственность, -- возразил Проскриптский.
-- Искусством актера, значит, наслаждаться нельзя? -- сказал Бакланов.
-- Хи-хи-хи! -- засмеялся Проскриптский. -- Что же такое искусство актера?.. Искуснее сделать то, что другие делают... искусство не быть самим собой -- хи-хи-хи!
-- В балете даже и этого нет! -- возразил Бакланов.
-- Балет я еще люблю; в нем, по крайней мере, насчет клубнички кое-что есть, -- продолжал насмехаться Проскриптский.
-- В балете есть грация, которая живет в рафаэлевких Мадоннах, в Венере Милосской, -- говорил Бакланов, и голос его дрожал от гнева.
-- Хи-хи-хи! -- продолжал Проскриптский: -- в риториках тоже сказано, что прекрасное разделяется на возвышенное, грациозное, милое и наивное.
-- Ну, пошел! -- проговорил Бакланов, старясь придать себе тон пренебрежения. -- А, Варегин! -- прибавил он, дружелюбно обращаясь к вошедшему, лет двадцати пяти, студенту, с солидным лицом, с солидной походкой и вообще, всею своею фигурой, внушающему какое-то почтение к себе.
-- Gut Morgen! -- проговорил пришедшему приветливо и Бирхман, который, во время спора Бакланова с Проскриптским, отчаянно и молча курил, хотя в то же время его нежное лицо то краснело, то бледнело. Не надеясь на свое вмешательство словом, он, кажется, с большим бы удовольствием отдубасил Проскриптского кулаками.
-- Здравствуйте! здравствуйте! -- говорил между тем Варегин, подавая всем руку. -- Здравствуйте уж и вы! -- прибавил он, обращаясь к Проскриптскому.
-- Здравствуйте-с! -- отвечал тот и опять постарался засмеяться.
-- В грацию уже не верит! -- сказал Бакланов, показывая Варегину головой на Проскриптского.
-- Во вздор верит, а в то, что перед глазами -- нет! -- отвечал Варегин, спокойно усаживаясь на стул.
-- Мы говорим про веру в мысль, в истину, -- подхватил Бакланов.
-- А что такое мысль, истина? Что сегодня истина, завтра может быть пустая фраза. Ведь считали же люди землю плоскостью!
-- Стало быть, и Коперник врет? -- спросил уж Варегин.
-- Вероятно!
-- Но как же пророчествуют по астрономическим вычислениям?
-- Случайность!
-- Случайность, вы полагаете? -- произнес протяжно Варегин.
Студентов, так как уж было около четырех часов, набиралось все больше и больше. Дым густыми облаками ходил по комнате. Меньше всех обнаруживали участие к спору двое студентов-медиков. Они благоразумно велели подать себе, на одном дальнем столике, водки и борщу и только молча показывали друг другу головой, когда, по их расчету, следовало пропустить по маленькой. Около Проскриптского поместились двое его поклонников, один -- молоденький студент с впалыми глазами, а другой -- какой-то чрезвычайно длинноволосый, нечесаный и беспрестанно заглядывающий в глаза своему патрону. Бирхман с досады пил с Ковальским седьмую бутылку пива. Бакланов тоже ел ростбиф и пил портер.
-- Вот ведь что досадно: зачем же вы верите в социализм-то, в кисельные берега и медовые реки? -- говорил он Проскриптскому.
-- Э, верить! Разговоры только это! упражнение в диалектике! -- подхватил Верегин.
-- Что ж такое диалектика? Человечество до сих пор только и занималось, что диалектикой, -- подтвердил Проскриптский.
-- А железные дороги тоже диалектика? -- спросил Варегин.
-- Полезная слесарям и инженерам! Хи-хи-хи! -- смеялся Проскриптский.
-- Но ведь, чорт возьми, они связывают людей, соединяют их! -- воскликнул Бакланов.
-- А зачем человечеству нужно это? Дикие, живущие в степях, конечно, счастливее меня! -- возразил, как бы с наивностью, Проскриптский.
-- Именно! -- подхватил, почему-то вдруг одушевившись, студент с впалыми глазами.
-- Ну да, разумеется! -- подтвердил за ним и длинноволосый.
Венявин, выпивший две рюмки и совсем от этого захмелевший, толковал Ковальскому:
-- Я люблю науку... люблю...
-- Отчего же вы из римского права единицы получаете? -- окрысылся на него Проскриптский.
-- Ну да, что ж такое! И получаю, а все-таки люблю науку! -- говорил Венявин.
-- Редкин чудо как сегодня говорил о колонизациях.
-- Что ж, в чем это чудо заключалось? -- обратился вдруг к ним Варегин.
-- Да он говорил в том же духе, как и Грановский! -- отвечали ему.
Варегин усмехнулся.
-- Тех же щей, да пожиже влей! -- произнес он.
-- Грановский душа-человек, душа! -- подтвердил Венявин.
-- Старая чувствительная девка! -- сказал Проскриптский.
Варегин при этом только посмотрел на него.
Бакланов, которому надоели эти споры, встал и, надев шинель, проговорил:
-- Кто ж, господа, будет в театре?
-- Мы! и мы! -- отозвались почти со всех сторон, но потом вдруг мгновенно все смолкло.
-- Тертиев поет! -- воскликнул Венявин и, перескочив почти через голову Ковальского, убежал.
Бакланов пошел за ним же.
В бильярдной они увидели молодого, белокурого студента, который, опершись ни кий и подобрав высоко грудь, пел чистым тенором:
"Уж как кто бы, кто моему горю помог".
Слушали его несколько студентов. Венявин шмыгнул с ногами на диван и превратился в олицетвореннное блаженство.
В соседней комнате Кузьма (знакомый нам половой), прислонившись к притолоке, погрузился в глубокую задумчивость. Прочие половые также слушали. Многие из гостей-купцов не без удовольствия повернули свои уши к дверям. Не слушал толкьо -- Проскриптский, сидевший уткнув глаза в книгу, и двое его почитателей, которые, вероятно, из подражания ему, вели между собою довльно громкий разговор.
Начали наконец засвечать огни.
Бакланов пошел домой и на лестнице встретился с Проскриптским.
-- Да, ухожу-с! -- отвечал тот обыкновенным своим смешком.
-- Кутейник! -- проговорил себе под нос Бакланов.
-- Барченок! -- прошептал Проскриптский.
"Руки, ноги скованы, его красная рубаха вся-то поизорвана!"