11. Иона Мокеич дома
Александр, не зная, чем себя занять, начал беспрестанно думать о красивой женщине, виденной им на базаре в Дубнах. Раз, после обеда, он вдруг надел на себя полный охотничьий костюм, велел оседлать себе лошадь и поехл к Ионе Мокеичу.
Циник жил от них верстах в десяти.
Въехав в перелесок и подъезжая к одному из овражков, Александр стал попридерживать своего довольно сердитого коня. Тот от этого еще больше и красивее стал раскидывать свои передние ноги. Когда надобно было подниматься из оврага, Александр вдруг опустил поводья, нагнулся над седлом и, крикнув, выхваил свой охотничьий нож и понесся марш-марш! Потом вдруг опять останавливал лошадь сразу и снова несся. В эти минуты он воображал себя черкесом -- доказательство, что еще был молод душою.
Дмитровка -- жилище Ионы Мокеича -- находилось в сельце, состоящем из нескольких домов бедных дворян. Его же собственно усадьба отделялась от прочих высоким тыном и отличалась довольно большим садом, в котором прятался хоть и низенький, но довольно широкий дом, и оттого несколько таинственною наружностью как бы говорил, что он заключает в себе хоть и старого, но великого грешника.
Иона Мокеич увидал Александра еще из окна.
-- А, солнышко, красное! -- сказал он, отворяя ему двери.
Сам он был одет в каких-то турецких шароварах, в туфлях и ермолке.
Александр был в первый еще раз у него в доме.
-- Это вот моя гостиная, а это моя пустынническая спальня, -- говорил Иона, вводя гостя в свое довольно уютное помещение. -- А там, -- продолжал он совершенно тем же тоном, показывая на заднюю половину дома: -- там мой сераль.
-- Сколько же жен у вас? -- спросил Александр.
-- Три всего... по состоянию, братец!.. Что делать, больше не могу, -- отвечал Иона, пожимая плечами.
-- Это что такое! -- продолжал Александр, останавливаясь перед довольно большою, масляными красками написанною картиной, изображающей нагую женщину.
-- Подарение твоего отца! -- отвечал Иона Мокеич. -- Этакого, говорит, сраму нигде, как у Ионы, в комнатах и держать нельзя! Но это, брат, что! А вот где штука-то! -- прибавил он и, взяв Александра за руку, ввел в спальню и там показал ему уже закрытую занавеской картину.
Александр сейчас же отвернулся.
-- Что за мерзость! -- произнес он: -- хоть бы вы рисовать-то велели получше, покрасивее, а то чудовища какие-то!
-- По состоянию! -- отвечал и на это Иона: -- но что тут, друг сердечный, рисованье! -- продолжал он: -- одно только напоминание, а там уж, как это по-вашему, по-ученому сказать, добавлять надо своими фантазериями!
-- А что ж мы на поседки едем? -- спросил Александр.
-- Непременно. Марфуша! -- крикнул Иона Мокеич, приотворив маленькую дверь в соседнюю комнату: -- дай-ка нам наливочки!
-- Что! к чему это? после обеда!
-- Наливки-то? Да ведь ее всегда можно; это не водка, -- успокоил его Иона Мокеич.
Марфа, лет двадцати девка, с толстыми губами и грудями, принесла на подносе бутылку наливки и две рюмки, и все это поставила на стол.
-- Честь имею рекомендовать; это главная моя султанша! -- объяснил о ней Иона Мокеич.
Марфа при этом хоть бы бровью повела. Она, видно, совершенно привыкла к подобной рекомендации и с таким же лицом, с каким пришла, с таким и ушла.
-- Вероятно! -- подтвердил Александр.
-- У!.. -- повторил Иона и заставил Александра выпить рюмку наливки.
Тот выпил и чуть не выплюнул назад, говоря:
-- Она совсем не подслащена!
-- Совершенно! -- подтвердил и Иона. -- Сахар ведь искусственная вещь... букету уж при нем такого нет, а тут сама натура, как есть.
-- Какой тут, чорт, букет.
-- Нет, ты попробуй, выпей-ка еще одну, так и увидишь, что так надо.
Александр отнекивался было.
-- Да полно, чтой-то, выпей!.. -- произнес Иона, как бы несколько обидевшись.
Александр выпил и, в самом деле, не с таким отвращением.
-- А что, мы скоро поедем на поседки? -- сказал он.
В голове у него начинало пошумливать.
-- Все надо, друг милый, по порядку, чинно, не торопясь, -- отвечал Иона Мокеич; сам он пил уже четвертую рюмку. -- Гаврюха, Гаврюха! -- подкликнул он, стуча в окно, проходившего мимо высокго мужика.
Тот вошел в комнату. Это был его собственный ткач Гаврила, сначала, по наружности, смотревший очень обыкновенным человеком.
-- Во-первых, скажи ты мне, милый человек, -- спросил его барин: -- что, в Кузьмищеве начались поседки?
-- Начались бы словно, -- ответил тот довольно громко.
-- Тсс!.. тише! -- крикнул ему шопотом Иона Мокеич и отнесся к Александру: -- не любить у меня этого моя главная-то барыня. "Дома, говорит, что хошь делай, -- по чужим местам, по крайности, не срамись!"
-- Ну, друг, милый, -- обратился он снова к Гавриле: -- вот тебе мои ключи драгоценные, поди ты потихоньку от Марфуши... я ее вызову сюда, будто одевать себя... возьми ты там в чулане четыре бутылочки наливки, пряничков, изюму, орешков; положи все это в корзиночку, поставь ты ее под беседку, в мою, знаешь, тележку, запряги ты мне ворона коня и выезжай к нам к крыльцу.
-- Слушаю-с, -- отвечал Гаврила, видимо с полною готовностью, и вышел.
занять ее самыми разнообразными разговорами.
Через полчаса они уже сидели: Александр -- верхом на своем коне, а Иона Мокеич и Гаврила -- в тележке. Марфа провожала их на крыльцо.
-- Когда ждать-то прикажете? Куда это поехали? -- спрашивала она.
-- Да вот к нему, погостить ненадолго! -- отвечал Иона Мокеич смиренно.
Несмотря на вольнодумный характер, он, кажется, находится в сильных лапах у своей главной султанши.
-- Какой тот молоденький-то барин смазливый, не то, что наш плешивый чорт.