20. Надругательство над моим героем
Когда на другой день Бакланов пришел на службу, столоначальник его был уже там.
По свойственной всей людям слабости -- следить за своими умственными детищами, Бакланов сейчас же заметил, что решенные им вчера дела лежали на столе, но все резолюции его с верху до низу зачеркнуты и вместо них написаны другие.
-- Что ж, разве то, что я написал, не годися? -- спросил он несовсем спокойно столоначальника.
-- Да-с! -- отвечал тот с своею, по обыкновению, гордо поднятою физиономией и, как бы сказав самую обыкновенную вещь, отошел и стал разговаривать с делопроизводителем.
Бакланов однако не хотел сразу отказаться от своего труда.
-- Почему же нельзя уж земский суд припугнуть? -- спросил он насмешливо, когда столоначальник снова возвратился на свое место.
-- Потому, что на него мы можем представлять только в губернское правление, -- отвечал тот и, преспокойно взяв лист бумаги, начал на нем писать.
Бакланов закусил губы. Он видел, что молодой начальник его был прав и не из пустого каприза перемарал резолюцию.
-- Но почему же об раскольниках не прошла резолюция? -- спросил он не таким уж решительным голосом.
-- То какая-то бессмыслица, -- отвечал столоначальник и, сверх обыкновения, даже улыбнулся.
-- Но ведь это еще доказать надо! -- проговорил Бакланов.
-- Консистория нам сообщает, чтобы командировать депутат -- только! -- отвечал столоначальник и, как бы не желая больше рассуждать о подобных пустяках, снова принялся писать.
-- Но позвольте-с! -- воскликнул Бакланов: -- я сам видел на месте в жизни, как несправедливо притесняют раскольников.
-- Что ж из того? -- спросил столоначальник.
-- А то, что мы, как защитники крестьян, должны же за них заступаться.
-- Депутата для того и командируют; наконец, это дело будет в судебном месте, решение пришлют нам на заключение.
Бакланов опять видел, что молодой столоначальник прав. Будь это старик, Бакланов перенес бы терпеливо, но такой молокосос и так славно знает дело. "Как у него, канальи, все это ясно и просто в голове", -- думал он и, робея взяться за резолюции, стал заниматься настольным. Исписав в одном деле всю бумагу, он обратился к столоначальнику.
-- Что тут пришить надо? У меня больше нет места! -- спросил он его совершенно спокойно.
-- Что вы такое тут наделали? -- спросил он глухим голосом.
Бакланов тоже струсил.
-- Что такое? -- спросил он в свою очередь.
-- Вы всю книгу испортили: она выдана на год, а вы по двадцати делам всю бумагу исписали -- это сумасшествие наконец!
-- Но ведь как же, иначе нельзя... -- говорил, заикаясь, Бакланов.
-- Как нельзя-с!.. Вы чорт знает каких выражений тут насовали: "странные распоряжения" уездного суда, "возмутительная медленность" гражданской палаты, тогда как она выжидает апелляционные сроки.
Столончальник взял книгу и пошел к секретарю. Оба они несколько времени, как бы совершенно потерявшись, разговаривали между собою. Наконец секретарь обратился к Бакланову.
-- Вы, видно, не служить сюда поступили, а портить только; коли сами не понимаете -- спросили бы...
Стыду и оскорблению моего героя в эти минуты пределов не было. Он не в состоянии даже был ничего отвечать.
-- Объяснить надо Емельяну Фомичу; доклад особый придется писать... -- толковали между тем его начальники.
"И к Емельяну Фомичу еще пойдут, к скоту этому!" -- думал Бакланов, совсем поникнув головой.
Столоначальник прошел в присутствие.
Бакланов, стыдно сказать, дрожал, как школьник.
-- Г-н Бакланов! -- крикнул наконец из присутствия голос Емельяна Фомича.
-- Вас определили, а вы не хотите ни у кого спросить? Ведь это не стихи писать! Нет, не стихи, -- повторил несколько раз Нетопоренко и с таким выражением, что как бы презреннее стихов ничего и на свете не было.
-- Ученые, тоже: ах, вы! Вот вам пример, молодой человек! -- При этом он указал на стоявшего гордо у стола столоначальника. -- С первого разу в службу вникнул как следует: а отчего? -- оттого, что ум есть, а у вас ветер! Ступайте!
Бакланов, и тут ни слова не ответив, вышел. "Подать в отставку!" -- подумалось ему, но это значило бы явно показать, что он струсил службы и не может ее понимать.
Домой он возвратился в совершенном отчаянии.
"На что я способен и чему меня учили?" -- думал он с бешенством.
Бедному молодому человеку и в голову не приходило, что в своем посрамлении он был живой человек, а унижающии его люди -- трупы. Что как ни нелепы на вид были его распоряжения, но в них он шел все-таки к смыслу их мертвого и бессмысленного дела!