6. Тайная причина горя
Неустанно летит бог времени, пожрал он Водолея, Рыб, Овна, Тельца; с крыльев его слетели уже зефиры, Флора стала убирать деревья и поля зеленью и цветами.
В круглой, с колоннами и темноватой зале старого университета совершалось таинство экзаменования. К четырем, довольно далеко расставленным один от другого столикам, студенты, по большей части с заискивающими лицами, подходили, что-то такое говорили, размахивали руками, на что профессора или утвердительно качали головой, или отрицательно поматывали ею вправо и влево. Студенты при этом краснели в лице и делали какие-то глупые глаза.
Бакланова вызвали почти из первых. Ответив довольно хорошо, он даже не поинтересовался посмотреть, много ли ему поставили, а молча, с серьезным видом, отошел от стола. Он знал, что один и два лишних балла ничего для него не сделают.
-- Подождешь меня? -- спросил Венявин, почти тотчас же после него следовавшей по списку.
-- Нет, -- отвечал угрюмо Бакланов. -- Найми лошадей, мы сегодня вечером выйдем.
-- Хорошо, -- проговорил тот, привыкший безусловно во всем повиноваться приятелю.
Когда Бакланов возвратился домой, у пани Фальковской был уже накрыт стол. Александр молча сел за свой прибор и ничего почти не ел.
-- Что, вы кончили? -- спросила Казимира, не спускавшая с него глаз.
-- Все, совсем... Сегодня последний экзамен был, -- отвечал Бакланов и вздохнул.
После обеда он не уходил к себе в комнату и, как показалось Казимире, хотел поговорить с ней откровенно. Сердце ее невольно замерло.
-- Вот вы теперь вступаете в жизнь, -- начала она, впрочем, сама.
-- Да, пора уж! А то так безумно провести, как я провел эти десять лет... -- начал Бакланов.
Казимира посмотрела на него с удивлением.
-- В гимназии решительно ничего не делал и не знал. Что и дома-то французскому языку выучили, и то забыл. В университете тоже... все это больше каким-то туманом осталось в моей голове.
-- Но отчего же вы так умны? -- перебила его Казимира.
-- Умен! -- повторил Бакланов, несколько сконфузясь, но и не без удовольствия: -- я не знаю, умен ли я или нет, но я вам говорю факты. На первом курсе я занят был этою глупою любовью к кокетке-девчонке!..
Казимире это приятно было слышать.
-- Потом, с горя от неудачи в этой любви, на втором и третьем курсах пьянствовал, и наконец этот год, -- заключил он: -- глупей ничего уж и вообразить себе нельзя: клакером был!
-- Да, -- подтвердила на это Казимира: -- впрочем, что же ведь? Не вы одни: все так! -- прибавила она.
-- Нет, не все! -- воскликнул Бакланов: -- вот Проскриптского видели вы у меня?
Казимира с гримасой покачала головой.
-- Нечего гримаски-то делать. Он идет, куда следует; знает до пяти языков; пропасть научных сведений имеет, а отчего? Оттого, что семинарист: его и дома, может-быть, и в ихней там семинарии в дугу гнули, характер по крайней мере в человеке выработали и трудиться приучили.
На все это Казимира отрицательно усмехнулась: по ее мнению, Александр и характеру больше имел и ученей всех был.
-- Ну, что хорошего без семьи, что вы? -- возразила Казимира.
-- Нет, именно от семьи все и происходит! -- воскликнул Бакланов. -- У меня, бывало, матушка только и говорит: "Сашенька, батюшка, не учись, болен будешь!.. Сашенька, батюшка, покушай. Сашенька, поколоти дворового мальчишку, как это он тебе грубиянит", -- вот и выняньчили себе на шею такого оболтуса.
-- Что это, оболтус? -- повторила Казимира, уже смеясь.
-- Ну к чему я теперь годен, на что? -- спрашивал Бакланов, по-видимому, совершенно искренним тоном.
-- Служить будете, чтой-то, Господи! -- отвечала она.
-- Да я не умею: я ничего не смыслю. В корпусах, по крайней мере, ну, выучат человека маршировать -- и пошлют маршировать, выучат мосты делать -- и пошлют его их делать; а тут чорт знает чем набили голову: всем и ничем, ступай по всем дорогам и ни по какой.
-- Не знаю! -- сказала Казимира. Она окончательно перестала понимать, к чему все это говорит Бакланов.
-- Только и осталось одно, -- продолжал он, как бы думая и соображая: -- сделаться помещиком... Около земли все-таки труд честный, и я знаю, что буду полезен моим полуторастам, или там двумстам душам, которые мне принадлежат.
-- Ну и прекрасно! -- воскликнула Казимира оживленным голосом: -- а меня возьмите в экономки... Я бы за маленькую плату пошла...
-- Непременно, очень рад! -- отвечал Александр и затем, вздохнув, пошел к себе в комнату. Там он велел человеку укладывать вещи.
Невдолге Казимира, с бледным и испуганным лицом, заглянула к нему.
-- Вы уж уезжаете? -- спросила она.
-- Да-с! -- отвечал ей Бакланов почти грубо.
Часов в десять вечера на извощичьей тройке подъехал Венявин. Александр зашел к Фальковским только на минуту -- отдать деньги и распроститься. У самой старухи он с некоторым чувством поцеловал руку.
-- Благодарю вас за все, за все! -- проговорил он.
-- Ничего, ничего, что это, помилуйте! -- отвечала та со слезами на глазах.
Казимире он ничего не сказал, но она ему сама сказала, крепко-крепко сжимая его руку:
-- Смотрите же, возьмите меня в экономки.
Бедная девушка думала хоть на этой мысли успокоиться.
-- Непременно, -- отвечал ей Александр рассеянным голосом.
Когда они выехали за заставу, утренняя заря, которая в начале июня обыкновенно сходится с вечернею, показалась на горизонте.
-- Прощай, Москва! -- проговорил Бакланов и потом потер себе лоб. -- Глупо, брат, мы с тобой сделали, что вышли не кандидатами! -- прибавил он, обращаясь к Венявину.
-- Что ж, ничего! -- возразил тот.
-- Нет, не ничего! -- повторил Александр и вздохнул.
Венявина за его бесконечную доброту и за то, что тот вышел под звездочкой.
Заря на востоке, точно пророчествуя молодым людям об их жизни вперед, все больше и больше разгоралась и открывала перед ними окрестности.