18. Ледешок
У Сабакеевых собирались на вечера два-три правоведа, несколько молодых людей из студентов, несколько очень милых дам и девиц. У них танцовали, гуляли в саду, играли в petits jeux. Бакланов, явившийся к ним в первую же пятницу, был одет решительно парижанином: в летних ботинках, в белом жилете и белых перчатках. Все общество сидело в задней гостиной. Балкон из нее выходил в совершенно почти темный сад, по средней аллее которого, впрочем, гуляли, как белые привидения, дамы, в сопровождении черных фигур мужчин. Проходя мраморную залу, Бакланов увидел, что по ней совершенно одиноко ходит небольшого роста господин, в неказистом черном фраке. Подойдя поближе к нему, он воскликнул:
-- Ковальский!
-- Ах, да-с! здравствуйте! -- отвечал тот с удовольствием и как-то церемонно.
-- Вот где Бог привел встретиться! -- продолжал Бакланов приветливо.
-- Да-с! -- опять повторил Ковальский.
Будучи поставлен судьбою в звание управителя, он считал старого своего товарища гораздо выше себя и сильно конфузился перед ним.
-- Вы женились на моей хорошей знакомой? -- продолжал Бакланов.
-- Да-с, на Казимире Михайловне, -- отвечал и на это Ковальский.
Бакланов еще несколько времени постоял около приятеля, поласкал его взглядом, а потом, молодцевато тряхнув волосами, как гривой, пошел далее, а Ковальский опять принялся сновать взад и вперед.
Поклонившись в гостиной старухе Сабакеевой, игравшей в карты, Бакланов прямо устремился к mademoiselle Евпраксии, которая, в голубом барежевом платье, стояла у балкона.
На этот раз она ему показалось Дианой, только несколько полноватою.
-- Голубой цвет решительно создан для вас! -- сказал он ей после первых же приветствий.
-- Да, я люблю его, -- отвечала девушка, как бы не обратив даже внимания на его комплимент.
Бакланов придумывал, о чем бы таком с ней попикантнее заговорить.
-- Я всегда при этаком близком расстоянии, как вот здесь, света и темноты, -- сказал он, указывая на темный сад и светлую гостиную: -- всегда чувствую желание из света итти в темноту, а из темноты на свет: отчего это?
-- От нечего, я думаю, делать; надобно же куда-нибудь итти, -- отвечала Евпраксия.
-- Да-с, но это скорее то инстинктивное желание, которое человек чувствует, взойдя на высоту, броситься вниз.
-- А то трусость! -- сказала Евпраксия.
-- Вы думаете? Сами вы, значит, трусливы?
-- Напротив... Я ничего не боюсь!
-- Даже несчастий в жизни?
-- Что ж?.. Я их перенесу, я терпелива.
"Она очень не глупа, а как хороша-то, хороша-то, Боже ты мой!" -- думал Бакланов.
Во все это время, из другой комнаты, Казимира, по-бальному одетая, беспрестанно взмахивала на него свои глаза. Самой отойти оттуда ей было нельзя: она разливала для гостей чай.
-- Mesdames! пойдемте в сад, в веревочку играть! -- вскричала молоденькая дама, все время ходившая с разыми мужчинами по саду растрепавшаяся, зацепляясь за древесные сучья, всю себе прическу.
-- В сад! в сад! -- повторяли и находившиеся в гостиной.
Евпраксия, впрочем, подошла и о чем-то спросила мать.
-- Можно! -- отвечала ей та.
Все вышли и разместились на ближайшей к балкону площадке, на которой было довольно светло. Первая стала в веревочку сама Евпраксия и потом, сейчас же обернувшись, ударила Бакланова по руке.
Он замер в упоении от прикосновения ее милой ручки и, войдя в круг, хотел сам сейчас же ударить Евпраксию по руке; но она успела ее отнять, и Бакланов ударил ее соседа-правоведа и сам стал на его место.
-- Отчего вы меня первого ударили? -- спросил он Евпраксию.
Она сначала на это только улыбнулась.
-- Отчего? -- повторил Бакланов.
-- Так... Вы очень смешно стояли... -- сказала она и потом с гораздо большим одушевлением прибавила: -- Смотрите, Хламовский непременно ударит mademoiselle Catherine!.. Ну, так и есть! -- прибавила она почти с грустью, когда Хламовский в самом деле ударил mademoiselle Catherine.
"О, она еще совсем ребенок! Но мила, удивительно мила!" -- восхищался Бакланов.
Напоив всех чаем, Казимира наконец вышла к играющим и, прислонившись к дереву, в несколько мечтательной позе, начала глядеть на Бакланова. Тому отвечать на ее нежные взгляды -- было решительно стыдно; а продолжать любезничать с Евпраксией он побаивался Казимиры.
Одушевление игры между тем заметно уменьшилось, и за веревочку держались только некоторые.
-- Если хотите меня видеть, приходите в темную аллею, -- сказала влруг Казимира, подходя к Бакланову.
Он в это время всей душой стремился итти за Евпраксией, которая, с несколькими кавалерами, входила на балкон; но как же, с другой стороны, было отказаться и от такого решительного предложения?.. Однако он пошел в комнаты.
Казимира по крайней мере с час гуляла по аллее; платье ее почти смокло от вечерней росы. Возвратясь в комнаты, она увидела, что Бакланов преспокойно стоял у колонны и смотрел на танцующих.
-- Что же вы? -- сказала она, подходя к нему.
-- Нельзя было: ко мне пристали разные господа, -- отвечал он ей с гримасой.
-- Ну, после как-нибудь! -- сказала Казимира: она обыкновенно привыкла все прощать Александру и даже не замечала, как он с ней поступает.
Герою моему, впрочем, судьбою было назначено в этот день терпеть от всей семьи Ковальских.
Его некогда бывший приятель, так робко его на первых порах встретивший, вдруг, к концу вечера, выставился в дверях и стал его пальцем вызывать. Бакланов сначала даже думал, что это не к нему относится; но Ковальский наконец сделал угрожающий жест и махнул всей рукой.
Бакланов вышел.
-- Полно, как возможно! Я не хочу и не пью!
-- Не пью, чорта с два!.. старый студент! не пью! -- говорил Ковальский, таща Бакланова за руку сначала в какой-то коридор, а потом в небольшую комнатку, в которой стояла водка и закуска.
-- Ну, валяй! -- говорил Ковальский, наливая приятелю огромнейшую рюмку.
-- Не могу я! -- возразил тот решительно.
-- Ну так подлец, значит! -- проговорил Ковальский и хватил сам рюмку, а потом и другую.
-- Мало же тебя жена муштрует, мало! -- говорил Бакланов, качая головой.
-- Что жена! -- возразил мрачно Ковальский: -- как сегодня мужик, завтра баба, послезавтра пень да косуля -- за неволю станешь и сам мужик: и стал!
Странное дело, добрый этот человек ужасно тяготился жизнью в деревне и тем, что жена почти безвыездно держала его там.
-- Уж и в этом-то небольшое утешение! -- сказал Бакланов.
-- Что утешение! -- возразил Ковальский: -- Казимира Михайловна изволят не любить, когда я здесь бываю... Нездоровы все они, изволите видеть!.. а я человек... и грешный... не праведник, и не хочу им быть...
-- Ну, разоврался уж очень! -- проговорил Бакланов, стараясь уйти.
-- Не хочу, -- отвечал с досадой Бакланов.
-- Ну, так убирайся к чорту! -- произнес ему вслед Ковальский и сам выпил еще рюмки две, закусил немного, поставил все это потом бережно в шкап, запер его и, снова возвратясь в залу, стал по-прежнему похаживать, только несколько более развязною походкой.
Бакланов, возвратясь в гостиную, стал около одного правоведа.
-- Скажите, пожалуйста, -- начал он: -- отчего это вот из вашего училища и из лицея молодые люди выйдут и сейчас же пристраиваются, начинают как-то ладить с жизнью и вообще делаются людьми порядочными; а из университета выйдет человек -- то ничего не делает, то сопьется с кругу, то наконец в болезни исчахнет.
В это время Евпраксия танцовала мазурку, и танцовала, по-видимому, с удовольствием; но вместе с тем ни одному кавалеру она не улыбнулась лишнего раза, не сделала ни одного резкого движения; со всеми была ласкова и приветлива, со всеми обращалась ровно.
Бакланов опять обратился к правоведу.
-- Как вы находите mademoiselle Eupraxie? Не правда ли, мила?
-- О, да, -- отвечал тот: -- ледешок только.
-- Так. Ее здесь так все называют.
-- Да! -- произнес правовед.
"Ледешок! -- повторял Бакланов сто крат, едучи домой: -- посмотрим!.