2. Опять поэзия
-- Хорошо ли у меня здесь? -- было первое слово Софи, когда они уселись с Александром в будуаре.
-- Да! -- отвечал тот, сияя весь радостью.
-- Ах, Боже мой! Погоди, постой! -- воскликнула вдруг Софи, закрываясь рукою.
У ней невольно потекли слезы.
-- Ну вот и ничего, прошло!.. Иродиада, дай воды! -- прибавила она, снова открывя свое прелестное лицо, хотя щечки ее еще дрожали.
Иродиада, с несколько лукавым видом, подала ей воду: она еще в Ковригине, когда Бакланов и Софи бывали там, догадывалась о чувствах, которые молодые люди питали друг к другу.
-- Ну, так как же? -- заговорила Софи.
-- А так же!.. -- отвечал ей Бакланов, смотря на нее с нежностью.
-- Как же ты приехал сюда?
-- А так!.. Как ты мне написала, что муж твой помер и другое прочее, так я сейчас к дяде Ливанову... знаешь, я думаю, его?
-- Да! Когда мы, в первый год моего замужества, ездили с Яковом Назарычем в Петербург, так часто бывали у него...
-- Он не ухаживал за тобой?
-- Было немножко! Постой, как он называл тогда меня!.. Да!.. Прекрасной Юдифью, и все пророчествовал, что я не одному Олофрен, а сотне таких посшибаю головы.
-- Что ж, это правда? -- спросил Бакланов.
-- Не знаю, может быть, -отвечала Софи кокетливо. -- Ну-с, отправились вы к дяде?
-- Отправился к дяде и говорю: так и так, грудью страдаю, а около этого времени я прочитал, что здесь место уголовных дел стряпчего открылось. "Похлопочите, говорю, чтобы перевели меня". Он сам поехал к министру.
-- Какой, однакоже, добрый, -- заметила Софи.
-- Какое, к чорту, добрый? Я денег у него около этого времени попросил взаймы, так боялся, что это часто повторяться будет.
-- Поехал я наконец, -- продолжал Бакланов: -- и что я чувствовал, подъезжая сюда, и сказать того не могу: вдруг, думаю, она уехала куда-нибудь, или умерла, -- что тогда со мною будет?.. Приезжаю в гостиницу -- и спросить не смею; наконец почти шопотом говорю: "Здесь такая-то госпожа живет?" -- "Здесь", говорят... Я и ожил.
-- О, какой ты милый! -- воскликнула Софи.
И молодые люди, сами не отдавая себе отчета, поцеловались.
-- Дело в том, -- продолжал Бакланов: -- что по случайному, может быть, стечению обстоятельств, но ты одна только была и осталась поэзией в моей жизни; а то -- эта глупая студенческая жизнь, в которой происходил или голый разврат или ломанье вроде Печорина перед какою-нибудь влюбленною госпожой.
-- А была же такая? -- произнесла весело-ревниво Софи.
-- Была! -- отвечал Бакланов. -- Потом этот Петербург, в котором, если у девушки нет состояния, так ее никто не возьмет, и они, как тигрицы, кидаются там на вас, чтобы выйти замуж, а потом и притащут к вам жить папеньку, маменьку, свячениц, родят вам в первый же год тройников.
Софи покачала с улыбкой головой.
-- Ты такой насмешник, как и прежде был! -- сказала она, глядя с любовью на Бакланова: -- впрочем, и здесь все то же, если не хуже! -- прибавила она с легким вздохом.
-- Но здесь у меня ты есть! Пойми ты сокровище мое! -- воскликнул Бакланов: -- здесь я для тебя одной буду жить, тобой одной дышать.
-- О, да, -- воскликнула Софи с полным увлечением.
-- Ты свободна, я свободен! -- говорил Александр.
-- А мать у тебя умерла? -- спросила Софи.
-- Да! -- отвечал он почти с удовольствием: -- что же-с? -- продолжал он, вставая и раскланиваясь перед Софи: -- когда вы прикажете мне явиться к вам и сказать: Софья Петровна, позвольте мне иметь честь просить вашей руки, и что вы мне на это скажете?
-- Я скажу: да, да, да! -- отвечал Софи.
-- Буду, верной и покорной, но только небережливой, потому что мотовка ужасная.
Бакланов вдруг встал перед ней на колени.
-- "Божественное совершенство женщины, позволь мне перед тобой преклониться!" -- проговорил он монологом Ричарда. -- А ты отвечай мне, -- продолжал он, хватая ее ручку и колотя ею себя по лицу: -- "Гнусное несовершенство мужчины, поди прочь!".
-- О, нет, милый, чудный! -- отвечала та, обхватив и целуя его голову, а потом Бакланов поднял лицо свое, и они слились в долгом-долгом поцелуе.