8. Мрачный синклит
На часах наконец пробило четыре. В гостиную, из задних комнат, вошел Эммануил Захарович. Дети сейчас же поспешили отрекомендовать ему гостя.
-- Г. Бакланов, -- сказали они ему.
Сам Эммануил Захарович, кажется, совершенно и не знал, кто и какой это господин.
-- Очень рад... душевно обязан... -- говорил он, как кот, закрывая глаза и обеими руками пожимая с чувством руку Александра, а потом услышал тонким слухом своим дальние шаги.
-- Вице-губернатор приехал! -- сказал он и, согнувшись, пошел в залу.
Там действительно входил вице-губернатор, мужчина вершков 12-ти росту, из духовного звания и с басом.
-- Ровно четыре; не опоздал, как в тот раз, -- говорил он, вынимая часы и показывая их хозяину.
Тот по-прежнему склонил голову и, простирая обе руки, провел его в гостиную.
-- Иван Карлыч! -- проговорил он сам с собою и, снова повернувшись, вышел опять в залу...
В залу входил подбористый генерал.
-- Жарко! Не правда ли, да? -- сказал он хозяину.
-- О, зар! зар! -- произнес Эммануил Захарович, как бы даже с грустью.
Вошел третий гость, косой и кривой, которого хозяин уж не встречал.
-- Ха-ха-ха! -- хохотал он еще в зале: -- это ваши дрова-то? -- обратился он прямо и совершенно без церемонии к Эммануилу Захаровичу.
-- Мои, что зе-с? -- спросил тот его довольно сухо.
-- Вот, батюшка, дрова-то!.. вот... целый квартал! -- говорил тот, обращаясь к вице-губернатору и к генералу. -- Ха-ха-ха! -- заключил он все это снова: -- ха-ха-ха!
Бакланов удивлялся такому неудержимому потоку веселости, нисколько не подозревая, что под всем этим скрывалось далеко не веселое сердце и нисколько не уступающее, по своему закалу, сердцу Эммануила Захаровича; но что делать?.. русский был человек; счастья не было, да и на язык-то уж был очень неосторожен, -- бритва! Только и достигнул в жизни того, что плутовал теперь, переторговывая старыми экипажами.
В гостиную вбежал впопыхах старший вольнодумец Галкин.
-- Папа, Петр Александрыч приехали!
Эммануил Захарович вскочил чуть ли не козлом и на нижней ступеньке лестницы принял главу властей с двумя адъютантами.
-- Лучше поздно, чем никогда! -- сказал тот, пожимая ему руку, и потом, входя, кивал издали всем головой. В дверях, проходя мимо самого Бакланова, он побольше мотнул головой и проговорил: -- гора с горой только не сходится!
В гостиной Эммануил Захарович подвел его к настоящему Корреджио.
Генерал несколько времени смотрел на картину сквозь кулак.
-- О, это зе тоцно! -- произнес с чувством Эммануил Захарович.
В углублении комнаты в это время кривой господин толковал двум братьям Галкиным.
-- Чудная, я вам говорю, девчонка... Она на ту сторону, и я; она на эту, и я; она в калитку -- ну, думаю, к теплым ребятам попала.
Старший Галкин хохотал при этом во все горло. Недоволльное лицо Эммануила Захаровича как бы говорило: "Бозе мой! При таком нацальстве и так себя ведут!"
Приехал архиерей и посажен был рядом с губернатором.
-- Это значит, что священники по всей губернии подали явку, что в обедню отпираются кабаки! -- объяснил вдруг, ни с того ни с сего, кривой господин, повернувшись к Бакланову.
-- Стол готов! -- произнес метрдотель, тоже с курчавой головой.
Архиерей и губернатор пошли вперед.
В зале стояло еще много новых лиц, но до того, вероятно, малозначительных, что при виде начальника края они даже побледнели.
и разливать горячее. Назначение этой женщины решительно, кажется, состояло только в том, чтобы разливать горячее, потому что весь остальной день она сидела в своей комнате, никто никогда с ней слова не говорил, и даже сыновья, при встрече с ней, делали гримасы и отворачивались. От нее очень уж попахивало тем, что в стихотворении Гейне так испугало герцогиню.
Пастырь церкви начал молитвою: "Господи, благослови сие яствие и питие..." и докончил ее шопотом, склонив голову.
Бакланов не мог удержаться и посмотреть, как крестятся Эммануил Захарович и появивишийся из низу Иосиф Яковлевич. Оказалось, что они исполняли это в совершенстве, хорошо, видимо, поняв свое прежнее религиозное заблуждение.
Сели.
Суп подали такой, что Бакланов, проглотив ложку, должен был сознаться, что подобного совершенства он еще не едал.
Подчиненные Эммануила Захаровича тоже, видно, очень довольные, после обычного своего блюда из щуки с луком, чавкали и жвакали на весь стол.
-- Вы отсюда в клуб? -- обратился он прямо, без всякой церемонии, к Бакланову.
-- Нет-с, -- отвечал ему тот сухо.
-- Поедемте! Здесь нечего оставаться... сегодня суббота... Они шабаш свой, вероятно, будут править!... -- прибавил он громко, нисколько не стесняясь тем, что рядом сним сидели вольнодумный и хроменький Галкины, которые на это даже сами усмехнулись.
-- Ведь даром, что этакое рыло, -- продолжал он, показывая рукой на хозяина: -- а ведь какую чудную женщину имеет на содержании -- прелесть что такое! Я когда-нибудь покажу вам ее.
-- Ужасно дорого! -- подтвердил хроменький.
-- Еще бы вам даром? -- объяснил им откровенно криой.
Молодые люди опять только улыбнулись. Они, должно быть, сильно трусили его злого языка.
С верхнего угла Бакланову беспрестанно слышалось весьма ласковое обращение начальника края к хозяину. "Не красна изба углами, а красна пирогами", "не по хорошу мил, а по милому хорош", -- говорил генерал после каждого почти слова. Он любил, особенно когда был в духе, обо всем выражаться русскими поговорками.
День какой-то был несколько торжественный. После здоровья государя императора, всей царской фамилии, начальствующих лиц города, хор музыкантов грянул: "Боже, Царя храни!". Все встали, и первый начал подпевать музыкантам косой господин, за ним грянули два адъютанта с лицами, очень похожими на лица, рисуемые плохими живописцами у архангелов. Не пел только мрачный вице-губернатор; но зато пил беспрестанно. С менее торжественных обедов Эммануила Захаровича его обыкновенно увозили всегда без чувств, и все-таки откуп его одного только в целой губернии и побаивлся. За адъютантами своими начал подтягивать сам начальник края, а за ним грянула и вся остальная братия гостей. У Бакланова мороз пробежал по коже: ему представилось, что он и все прочие господа -- те же лица, как и в "Ябеде" Капниста, которые, ограбив неправедным судом бедняка, у богатого его противника пьют, едят, поют и торжествуют свое поганое дело.