22. На ярого сатира надет намордник
Виктора все еще продолжали держать в части.
Он начинал терять всякое терпение и в продолжение этого времени успел поколотить полицейского солдата, не пускавшего его одного гулять по саду; об этом было составлено постановление и присоединено к делу. Он показал потом жене частного пристава, когда та проходила мимо его окон, кукиш; об этом тоже составлено было постановление и снова присоединено к делу.
Начальство всему этому только радовалось, чтобы побольше скопить на него обвинений.
Виктор, в отчаянии, начал наконец молиться Богу, и молитва его была услышана. В последний вечер перед ним стоял знакомый нам поверенный Эммануила Захаровича, молокан Емельянов, с своею обычною кислою улыбкой и заложив руки за борт сюртука.
Виктор все еще продолжал ерошиться.
Емельянов пожимал насмешливо плечами.
-- Ведь это точно что-с... Эммануил Захарыч так и приказывал: "пускай, говорит, что он уедет".
-- А, испугались?.. -- говорил Виктор, самодовольно начиная ходить по комнате.
-- Не испугались, а что точно что неудовольствия иметь не желаем... И вам ведь тоже здесь ничего хорошего не будет. Извольте хоть какого ни на есть стряпчего и ходатая вашего спросить... Мало-мало, если вас на житье в дальние сибирские губернии сошлют, а -- пожалуй -- приладят так, что и в рудники попадете.
-- Да, вот так... как же! -- горячился Виктор. -- Я и оттуда буду писать.
-- Пишите, пожалуй. Мало только пользы-то от того вам будет... Хоть бы и я теперь, за что?.. За то только, что по вере родителей моих жить желаю, попал сюда в эти степи.
-- Тебе-то пуще здесь худо... Ах, ты, борода! -- сказал Виктор и тронул Емельянова за бороду.
Он видимо, начинал уж ласкаться к нему.
-- Что ж? Конечно, что -- благодарение Богу: не потерялся еще совершенно, -- отвечал тот, стыдливо потупляя глаза: -- Так Эммануил Захарыч мне и приказывать изволили: "пусть, говорят, он едет в Москву; будет получать от нас по тысяче целковых в год".
-- А как вы надуете, да не станете платить? -- спросил недоверчиво Виктор.
-- Орудие-то ведь ваше всегда при вас; можете написать, что только захотите.
-- Да, пиши тут, а вы преспокойно будете сидеть и поглаживать себе бороды.
-- Нет-с, мы никогда не можем желать того, -- отвечал серьезно Емельянов.
-- А вы вот что! -- продолжал Виктор: -- вы дайте мне вперед пять тысяч целковых, да и баста!
Емельянов грустно усмехнулся.
-- Таких денег у нас, пожалуй, нынче и в кассе-то нет -- очень нынче дела плохи!
-- Дайте векселя на разные сроки... Я подожду, -- отвечал Виктор.
-- Это словно бы не приходится, -- произнес, не поднимая глаз, Емельянов. -- Вы конечно что господин, дворянин: слову вашему мы верить должны; но ведь тоже человеческая слабость, у каждого она есть: деньги-то вы по векселю с нас взыскать-то взыщите, а писать-то все-таки станете.
-- Да какого же чорта я писать буду?
-- Да ведь, извините меня, я опять повторю то же: человеческая слабость... Может быть, к пяти-то тысячам вы -- еще пожелаете с нас получить; вам-то это будет приятно, а для нас-то уж оченно разорительно, а вы вот что-с: по чести ежели вам угодно, теперь -- тысячу, год вы промолчали -- другую вам, еще год -- третью.
-- Нет, это невыгодно! -- сказал Виктор: -- теперь, по крайней мере, дайте мне две тысячи вперед.
-- Полторы извольте, без хозяина решаюсь на то, по крайности буду знать, что дело покончено.
-- Да, дело! Сквалыжники вы этакие, -- говорил Виктор, как человек угнетенный и прижатый: -- ну, давайте полторы тысячи!
-- Хорошо, мне все равно; я ведь и там буду про разных соколиков писать.
-- Известно! За что ж так мы одни-то виноваты: надо и с других могорычи иметь.
-- Я им дам! Я тогда сочинил, так триста экземпляров сюда газеты выписали. Мне теперь, знаешь, сколько за сочинение будут давать.
-- Точно что-с, способность, дарованье на то от Бога имеете! -- подтвердил Емельянов и потом прибавил, раскланиваясь.