23. Разорение
По случаю наступившего апреля, балкон в клубе был отворен. Теплая весенняя ночь была совершенно тиха и спокойна; но зато волновались сердца человеческие. Бакланов, стоя около этого самого балкона и созерцая безмятежную красоту природы, был бледен, и губы у него от бешенства дрожали.
Ему что-то такое возражал Никтополионов.
-- Я-то чем виноват? -- говорил он.
-- А тем, что вашими подлыми статьями вы уронили все дело.
-- Да, так вот я и стану молчать!.. Меня выгнали, а я буду говорить: прекрасно, бесподобно!
-- Отчего же прежде вы лично мне другое говорили?
-- Я тогда служил там! Что ж мне товар-то свой хаять, что ли? -- отвечал нахально Никтополионов.
Бакланов едва владел собой.
-- Знаете ли, за подобные вещи бьют по роже, и бьют больно! -- говорил он.
-- Да, кто дастся! -- отвечал Никтополионов и преспокойно отошел.
Бакланов постоял еще немного и, даже почернев от волновавших его чувствований, уехал домой.
Он прямо прошел в спальню жены.
Евпраксия уже спала.
Бакланов без всякой осторожности разбудил ее.
-- Поздравляю вас: мы разорены!.. -- начал он прямо.
-- Что такое? -- спрашивала Евпраксия, едва приходя в себя.
-- Так. Акции наши падали-падали, а теперь за них и ничего уж не дают, -- отвечал Бакланов, садясь в отчаянии на свою постель.
-- О, я думала, Бог знает что! -- произнесла Евпраксия, почти совершенно успокоившись.
-- Как что? Это для вас не Бог знает что? -- вскричал Бакланов.
-- Перестань, сумасшедший: детей напугаешь! -- сказала Евпраксия и, встав, притворила дверь в детскую.
-- Кто ж виноват? -- сам же! -- сказала Евпраксия, зажигая свечку.
Она знала, что сцена эта нескоро кончится.
-- Я же! Да, я! Я хотел разорить и погубить семью. О, я несчастный! -- восклицал Бакланов, колотя себя в голову.
Евпраксия пожала плечами.
-- Ну, подай только Бог терпенье жить с тобой, -- сказала она.
-- Что ж? Прогоните меня, как тварь какую-нибудь бесчувственную, как мерзавца, подлеца!
-- Ни то ни другое, а человек без характера... Малейшая удача -- мы уж и на небесах: прекрасно все, бесподобно! А неудача -- сейчас и в отчаяние! Жизнь -- не гулянье в саду: все может случиться.
-- Все! Хорошо все! Пятьдесят тысяч потерял! О, я не перенесу этого и убью себя! -- воскликнул опять Бакланов в бешенстве.
-- Перестань, говорят тебе! -- прикрикнула на него Евпраксия строго: -- не ты один, а многие потеряли, и победней тебя; может быть, свои последние, трудовые гроши.
-- Они теряли свои деньги, а я потерял чужие, ваши, -- отвечал ядовито Бакланов.
-- Какие же чужие?.. Если я принадлежу тебе, так деньги мои и подавно, и кроме того... конечно, кто говорит, потеря довольно ощутительная; но все-таки не совсем еще разорены... Бог даст, будешь здоров да спокоен, не столько еще наживешь...
Слова жены заметно успокоили Бакланова. Он хотя и сидел еще задумавшись, но не кричал уже более.
-- Ну, что теперь станешь делать? Что? -- говорил он, разводя руками. -- опять надо впрягться в эту службу проклятую. Вы, пожалуйста, завтра же отпустите меня в Петербург; я поеду искать должности.
-- Сделай милость, очень рада! -- подхватила Евпраксия: -- а то ведь, ей-Богу, скучно на тебя смотреть: скучает, ничего не делает!
-- Поеду! -- повторял Бакланов как бы сам с собою и потом, после нескольких минут молчания, снова обратился к жене:
-- Вы на меня не сердитесь?
-- Уверяю тебя, нисколько.
-- Ну, поцелуйте меня в доказательство этого.
Евпраксия подошла и поцеловала его.
-- Мне гораздо вот непрятнее было, когда ты тяготился семейной жизнью, а что потеряли часть капитала -- велика важность! -- сказала она.
-- Ты великая женщина! -- проговорил наконец Бакланов, вздыхая и слегка отталкивая ее от себя.