3. Скука среди семейного счастья
Был вечер. В большой гостиной, перед карселевою лампой, мирным и тихим светом освещавшею стены, картины и мебель, в покойном плисовом сюртуке сидел Бакланов. Его лицо, сделавшееся от отпущенных усов и бороды еще красивее, было печально.
Евпраксия, тоже значительно пополневшая, с солидною, хотя и с спокойною физиономией, сидела около него и работала.
Мальчик лет четырех, их старший сынишка, прелестный, как ангел, стоял на ногах на диване и своими ручонками обнимал Казимиру, которая совсем стала похожа на добрую французскую bohne. Муж ее уже помер. С появлением Бакланова, окончательно оставленный женою, он начал еще больше пить и предаваться волокитству, и, по свойственной этого рода жизни случайности, найден был утонувшим в пруду. Сам ли он как-нибудь залез туда, или его кинули, никто даже и узнать особенно не постарался.
Другой мальчик, лет около двух, пузанчик, под строжайшим присмотром няньки-немки, едва переступая с ножонки на ножонку, шагал по мягкому и волнистому ковру и, нередко спотыкаясь, клюкался носом в ковер; но не плакал при этом, а, обернув личико к няньке, смеялся.
При подобной обстановке, среди которой жил герой мой, -- казалось, и желать было нечего более; но сердце человеческое -- тайна неисповедимая: Бакланов на свое положение смотрел иначе!
В настоящий вечер у них была в гостях madame Базелейн.
Прежде эта дама была даже мало знакома с ними; но в последнее время вдруг повадилась и начала ездить довольно часто.
Евпраксия не любила ее; а Бакланов, напротив, находил, что она -- очень умная и развитая женщина.
Последний эпитет он нередко и с каким-то особенным ударением употреблял при жене. Евпраксия при этом, кажется, усмехалась про себя.
-- Как хотите, -- говорил он, обращаясь к madame Базелейн: -- но женатый человек решительно отрезанный от всего ломоть.
-- Но почему же? -- спрашивала она его в недоумении.
-- Во-первых-с, -- начал перечислять ей Бакланов: -- для остальных женщин, кроме жены своей, он не существует. Знаете ли, какое первое ощущение мое было, когда я женился?.. Мне показалось, что я в том обществе, для которого все-таки имел некоторое значение, с которым наконец был связан, вдруг стал совершенно чужим и одиноким.
-- Но зачем же вам эта связь с обществом? -- возражала ему madame Базелейн.
-- Я не про то говорю-с, а про те ощущения, которые следуют за браком и которые если не неприятны, то все-таки странны: из богача вы делаетесь бедняком, тысячи субъектов меняете на одного.
Madame Базелейн пожала плечами.
-- В отношении друзей тоже, -- продолжал Бакланов: -- уж неловко с ними поразгуляться и позашалиться... Пеший, по пословице, конному не товарищ!
-- Но зачем же вам все это? -- повторяла воздушная madame Базелейн: -- у вас есть жена, дети!..
-- Да, это все есть! -- подтвердил Бакланов насмешливым голосом.
Евпраксия в продолжении всего этого разговора соблюдала строгое молчание, и только при последних словах мужа как бы легкая краска выступила на лице ее, а Казимире точно стало неловко и стыдно. Она внимательно принялась рассматривать лежавший под лампою коврик.
В это время однако Евпраксию вызвали кормить грудью третьего ребенка, а старший сынок, соскочив с дивана, побежал в залу. Казимира, ни на шаг его обыкновенно не оставлявшая, пошла за ним.
Бакланов и madame Базелейн остались вдвоем.
-- Ах, мужчины, мужчины, всего-то вам мало! -- сказала та и покачала головой.
-- Да чего всего-то? чего? -- перебил ее Бакланов.
С некоторого времени он все более и более стал прикидываться, особенно перед молодыми дамами, не совсем счастливым мужем.
-- Вы будете у генерал-губернатора на бале? -- переменила гостья разговор на другой предмет.
-- О, непременно! -- подхватила Базелейн: -- вы знаете: он нынче тактику совсем хочет переменить... Ему из Петербурга прямо написали и поставили на вид Суворова, что вот человек -- сумел же сойтись с целым краем. Он просто хочет теперь искать в обществе.
-- Дай Бог, -- отвечал Бакланов: -- чтоб они для общества жили, а не общество для них.
-- Уж именно, именно! -- подтвердила восторженно madame Базелейн.
Дама эта, за какой-нибудь год перед тем, видела только что не у башмака своего лежавшим все к-е общество, а теперь, чтобы сблизить своего патрона с лицами, по преимуществу державшими себя в отношении его неприязненно, она ездила к ним и в дождь и в слякоть. Баклановы, в этом случае, были одними из первых.
Когда Евпраксия возвратилась, madame Базелейн начала бесконечно к ней ласкаться. С каким-то благоговейным вниманием она расспрашивал ее, как она кормит ребенка, не беспокоит ли он ее.
Евпраксия на все это отвечала ей серьезно-сухо.
-- А что ваша дочь? -- спросила она ее в свою очередь.
-- Ах, она у меня чудо как развивается, чудо! -- отвечала Базелейн.
Выражение лица Евпраксии было насмешливо.
Гостья наконец начала собираться.
Бакланов пошел провожать ее.
-- Как все это мило!.. -- говорила Базелейн, проходя мраморную залу и Бог знает на кого показывая: на самую ли залу, или на игравших в ней детей.
-- И скучно! -- добавил, идя вслед за ней, Бакланов.
Madame Базелейн покачала только головой.
Проводив ее, Бакланов сел на пол около детей.
-- Валерка! -- крикнул он старшему сыну: -- ну, хочешь кататься?
Мальчик сейчас же забрался ему верхом на шею и начал на нем скакать, как на лошади.
Тот переправился к нему.
-- Ну, целуйте! -- скомандовал Бакланов.
Валерьян сейчас же нагнулся и начал его целовать несчетно раз. Маленький тоже тянулся к нему своими губенками.
Панна Казимира смотрела на всю эту сцену с сложенными руками и потупленными глазами.
-- Однако какие это бессмысленные поцелуи детские, -- обратился он вдруг к Казимире.
-- Отчего же? -- спросила та, краснея.
-- Так! -- отвечал Бакланов и встал.