4. Праздные и порочные мечтания
Баклановы обедали.
Евпраксия, как честная и пышная римская матрона, сидела на конце стола. По правую руку от нее помещались: Казимира с старшим, Валеркой, как его звал отец, а по левую -- нянька-немка со вторым, Колькой. У обоих детей были особые серебряные приборы, и оба скромнейшим образом сидели на своих высоких стульчиках.
Обед у Баклановых был всегда отличный; повар их вряд ли был не искусней повара Эммануила Зхаровича; вина самого высокого сорта, прислуга скромная, вежливая. Но ничто это не пленяло Александра!.. В его воспоминании проходил другой, скудный обед в Ковригине, когда он сидел около молоденькой девушки и пожимал под столом ее ножку: о, какая то была поэзия, -- и какая все окружавшее его теперь проза!
К концу обеда зашел разговор о приглашении на бал, которое в самом деле было получено от генерал-губернатора.
-- Я не поеду! -- сказала Евпраксия решительно.
-- Отчего же? -- спросил ее Бакланов, вспыхивая.
-- Потому что я никуда не езжу, -- отвечала Евпраксия.
Бакланов насмешливо улыбнулся.
-- К другим вы можете не ездить, -- начал он: -- но тут вежливость требует! Наконец вы обываетельница здешняя; у вас могут случиться дела и другое прочее.
-- У меня нет никаких дел.
-- Но у меня могут быть.
-- Ну, так ты и поезжай!
Бакланов опять и еще ядовитее усмехнулся.
-- По обыкновению: ни для кого -- ничего, ни шагу! -- произнес он.
-- Ну да, ни шагу, -- повторила Евпраксия.
В сущности, Бакланову решительно было все равно, поедет ли с ним жена на бал или нет; но ему хотелось только с ней поспорить и побраниться.
Если маленькие причины имеют иногда большие последствия, то и наоборот: большие явления имеют, между прочим, самые миниатюрные результаты.
На героя моего ужасно влияла литература; с каждым смелым и откровенным словом ее миросозерцание его менялось: сначала опротивела ему служба, а теперь стала казаться ненавистной и семейная жизнь. Поэтический и высокохудожественный протест против брака Жорж-Санда казался ему последним словом человеческой мудрости -- только жертвой в этом случае он находил не женщину, а мужчину, т-е себя.
-- Ведь этак трактовать целое общество нельзя... нельзя! -- повторял он насмешливо, обращаясь к Евпраксии: -- что мы-де вот выше всех и никого знать не хотим; надобно спросить, как и другие нас понимают!
-- Отчего же вы не едете? -- спросил он.
-- Потому что там все будут светские дамы, а я не светская.
-- Что же вы такое? Вот бы интересно знать, что это такое?.. Что-то очень уж, должно быть, необыкновенное! -- говорил Бакланов, -- в этот день он был до гадости зол.
-- Когда женились на мне, так видели, что я такое! -- сказала Епвраксия.
Лицо ее по-прежнему оставалось спокойно.
-- Нет, не видал, -- отвечал Бакланов: -- и теперь не вижу, да и вряд ли когда увижу.
-- Ну да, -- повторила опять Евпраксия и замолчала, а потом, когда обед кончился, тотчас же встала и ушла в гостиную.
Бакланов остался еще за столом.
Он налил себе стакан вина и велел подать сигару.
-- Ведь камень, и тот не живет, как мы живем, -- говорил он совершенно громко и обращаясь к Казимире, которая осталась, потому что Валерка доедал еще пирожное: -- и тот хоть что-нибудь, хоть пыль, да дает в воздух, и сам наконец притягивает песчинки, и мы -- ничего.
Положение Казимиры было очень щекотливое.
-- Что если бы состояния у нас не было? -- продолжал громко Бакланов: -- куда бы и на что мы годились!.. есть, спать, родить детей, кормить их на убой!
При этих словах Евпраксия, все это слышавшая, подняла наконец глаза на образ.
-- Он и их ненавидит, Боже, Боже мой! -- проговорила она и склонила голову.
Бакланов между тем продолжал рассуждать.
-- По-моему, человек без темперамента, без этого прометеевского огонька, который один только и заставляет нас беспокоиться и волноваться, хуже тряпки, хуже всякого животного!
И затем, видя, что в зале никого нет, ни Казимиры ни даже лакеев, он встал и ушел в кабинет.
Одною из главных причин недовольства его браком было то, что холодная Евпраксия не представляла уж никакой для него прелести, и его мучило нестерпимое желание завести интрижку.
Но с кем?
Чаще всего, в этом случае, он думал о Софи.
блистающую красотой и нарядами.
Бог с ней, с кем бы эта прелестная женщина ни интриговала; но она могла бы доставить ему море блаженства, а всего этого он лишал себя тем, что был женат.