10. Прежнее Ковригино
Были серенькие, мокрые сумерки.
По той же самой дороге, с которой некогда мы начинали наш рассказ, ехала Софи с Баклановым, и какая разница была в том поезде и в этом: вместо домоделанных крытых саней и розвальней -- лондонской сборки карета; лошади не крепостные, а вольнонаемные, идущие какою-то развалистою походкой. Высокий малый, извозчик, сидел без всякой церемонии и беспрестанно курил. Наконец в экипаже сидели не муж с женой, а любовник с любовницей, и не стыдились так ехать в свое имение.
Тетушка Биби, что чувствуют твои кости при этом!
Почтенная девица сия, как только получен был первый манифест об освобождении крсетьян, захирела и померла.
-- Я родилась и умру госпожой своих людей! -- были почти последние ее слова перед смертью.
Наследницей она оставила Софи, единственно потому только, чтоб имение не досталось мерзавцу Виктору.
Когда въехали в усадьбу, первое, что кинулось в глаза, был дом с заколоченными окнами.
Бакланов сам должен был выйти из экипажа, чтобы выкликнуть кого-нибудь из людей.
Он на первую попал на добрейшую и глупейшую Прасковью, сделавшеюся теперь совсем старою девкой.
-- Госпожа ваша, Софья Петровна Ленева приехала! -- сказал он.
-- Ай, батюшки, Господи! Барыня приехала! -- воскликнула эта простодушная девушка и сначала пробежала опять в кухню за ключом от заднего крыльца, отперла его, пробежала по дому и отперла переднюю; потом побежала в кухню за свечкой и чтобы оповестить других людей.
Софи все это время сидела в экипаже.
Наконец Бакланов ее высадил, и они, в сопровождении Прасковьи со свечой, вошли в дом. Оборванные в зале обои висели огромными лопастями. Зимние рамы были еще не выставлены, и к ним пропасть наприставало околевших мух. Круглое, в золотой раме, зеркало, как было в похороны Биби завешено черным флером, так и оставалось; отовсюду пахнуло уже не ладаном и воском, а какою-то могилой и сыростью.
Путники наши прошли в гостиную. Там, в углу, стояло старое кресло майора, точно будто бы сейчас только сняли его с них.
Прасковья поставила свечку на стол.
-- Самовар прикажете-с? -- спросила она.
-- Да! -- отвечала Софи.
Добрушка эта убежала ставить самовар.
Бакланов и Софи сели друг против друга. Обоим было грустно. Перед обоими проходила их прежняя молодость: сколько было надежд, в какой богатой перспективе открывалась тогда будущая жизнь, и что ж в итоге?
-- Вон, у этого комода, помните? -- сказала с грустною улыбкой Софи, показывая глазами на простеночное трюмо: -- я в первый раз вас поцеловала.
-- Да! -- отвечал Бакланов.
-- А вот тут, помните, на диване, я раз, в сумерках, прикурнула, а вы стали передо мной на колени, и вдруг тетенька Биби вошла, -- как мы перепугались тогда! -- продолжала Соня.
-- Д-да! -- отвечал и на это Бакланов.
Софи встала, подошла к нему и оперлась на его плечо.
-- Грустно мне, друг мой, грустно! -- проговорила наконец она, склоняясь к нему головкой.
Бакланов обнял ее и посадил к себе на колени.
-- Что ж тебе грустно? -- спросил он ее.
-- Так... ты меня не любишь больше!
-- Из чего же ты это видишь?
-- Так... Ты все стал нынче говорить о жене своей; говоришь, она умная, честная, чистая женщина.
Бакланов ударил себя в голову.
-- О! -- воскликнул он: -- не напоминай мне об этой несчастной моей мученице!
-- Она твоя мученица, а я, значит, твоя злодейка. Вот, посмотри: ты уж и плачешь о ней!
-- Нет, не ее я оплакиваю, а долг свой, свои обязанности, над которыми я надругался, как подлец, как мальчишка какой!
-- А я-то как живу всю жизнь! Господи! Господи! -- воскликнула Софи, в отчаянии разводя руками.
-- Нет! Тот безумец, -- продолжал Бакланов: -- кто говорит, что в браке нет таинства. Сам Бог тут присутствует, и Он один только может освятить эти между людьми отношения!
-- Именно! -- подтвердила Софи. -- Я тебя, например, очень люблю; а прямо и откровенно скажу: мне жить с тобой гораздо тяжелее, чем с покойным мужем моим. Тот мне гадок, противен был; но я знала, что хоть страдаю, но не грешна и не преступна.
-- Ну, старого уже не воротишь! -- отвечал ей мрачно Бакланов и поспешил спустить ее с колен.
Входила Прасковья с самоваром.
Софи сейчас же принялась сама хозяйничать.
-- Подайе сливок! -- сказала она.
Прасковья что-то переминалась.
-- Не знаю, матушка, сбегаю, -- начала потом она: -- не доят, чу, барские-то коровы, худые такие!
-- Как, неужели же все не доят? Сколько же коров?
-- Четыре коровы.
-- Как четыре?.. У тетушки, я думаю, их было сорок!
-- Околевали-с, умирали... Нет ли хоть у крестьян у кого, схожу! -- отвечала Прасковья и опять побежала.
Прасковья возвратилась и принесла жиденького молочка.
-- Ну, уж мы этого пить не станем, -- сказала Софи, отодвигая молочник назад: -- поесть нам тоже, вероятно, нечего?
При этом вопросе Прасковья даже покраснела.
-- Ничего, кажется, нет-с.
-- Перевели барских-то кур тотчас же, как покойница-то барышня скончалась. У курятницы тоже дочка на волю выдана, все теперь и живет там-с.
Бакланов начинал уже выходить из себя.
-- Ты вот скажи старосте, -- продолжала Софи: -- со мной нарочно приехал брат, -- прибавила она с ударением, показывая на Бакланова: -- он завтра же примет все по описи, и я вступлю в управление имением серьезно.
-- Слушаю-с, -- отвечала покорно Прасковья. -- Вам где прикажете постель отправить, у тетеньки в комнате-с? -- спросила она. -- Только в их комнате постелька-то и осталась.
-- Не знаю-с.
-- Хорошо, у тетки.
-- А вам где прикажете-с? -- обратилась Прасковья к Бакланову.
-- Обо мне не беспокойся, я вот хоть тут на диване засну.
Прасковья ушла.
Бакланов пошел и запер за ней дверь.
-- Ты, друг моя, ляг у меня в комнате, -- сказала ему Софи.
-- Непременно! -- отвечал он, и вскоре потом они со свечой вошли в комнату Биби.
-- Святыню-то Божью пощадили, не разворовали, -- сказал Бакланов.
-- Да, ужасно какой народ! -- сказала Софи.
Затем они, общими стараниями отыскав под образами бутылку с деревянным маслом и засветив лампаду, улеглись; Софи за ширмами на теткиной постели, а Бакланов на полу.
При каждом малейшем шуме на улице или в доме они переговаривались.
-- Не знаю! -- отвечал тоже встревоженным голосом Бакланов и потом уж только прибавлял: -- нет, ничего!
Они боялись, что мужики придут и убьют их.