14. Изобличение
Друзья наши, проехав Ковригинское поле, сейчас же очутились в свежем, спокойном лесу.
Софи все это время смотрела на серьезное Варегина, на его голубые, спокойные глаза, на его запыленные бакенбарды. Не давая себе отчета -- почему и отчего, она чувствовала в одно и то же время страх и уважение к нему.
Бакланов между тем припоминал те мириады фраз, которые раздавались около него в Петербурге, -- фраз, против которых он сначала ратовал, а потом и сам стал повторять их.
Голос Варегина разбудил наконец их обоих от их собственных мыслей.
-- Вот и мое пепелище! -- сказал он.
Перед домом, в небольшом садике, два мальчика и две девочки рылись в земле.
Самый дом, или, скорее, большая крестьянская изба, был разделен на две половины: в одной жил сам хозяин, а в другой -- дети.
В комнатах было чрезвычайно чисто и просто: дубовый обеденный стол, ситцевая мебель, термометр и барометр на стене.
-- Милости просим! -- сказал Варегин, вводя своих гостей.
Вошла красивая крестьянская женщина в белой рубашке и опрятном сарафане.
Варегин велел ей подавать обед.
Когда стали садиться за стол, он отнесся к Софи:
-- Не угодно ли вам занять место хозяйки?
Софи села.
-- А вот эту команду позвольте ко мне, -- продолжал Варегин, передвигая к себе приборы всех четверых детей: -- всем бы они народ исправный, да сами резать еще не умеют.
И вслед затем он начал им резать.
Дети, как маленькие голубятки, смотрели ему в рот и на руки.
Бакланов при этом вспомнил своих детей и незаметно вздохнул.
-- Вы давно лишились вашей супруги? -- спросила Софи хозяина.
-- Да в тот же год, как и из службы выгнали: почти вместе получил эти два удовольствия.
-- Вам недаром судьба такие испытания посылает. Она знает, что вы крепыш и выдержите, -- сказал ему Бакланов.
-- Никакой тут нет судьбы: в первом случае российская глупость, а во втором -- петербургский климат, -- отвечал Варегин.
После обеда Софи ушла с детьми погулять в поле, а приятели сели у открытого окна пить кофе...
-- Вы не думаете жениться, Варегин? -- сказал Бакланов.
-- Да при детях обыкновенно и женятся, чтобы мать им дать.
-- Дети такое нежное и хрупкое существо, что требуют всей нежности человеческого сердца, а это возможно только в родителях, которые обыкновенно органически к ним бывают привязаны.
-- Но мачеха будет любить их из любви к вам.
-- Н-ну! -- произнес Варегин: -- я в эти тонкие чувства, признаюсь, не очень верю; их обыкновенно достанет только месяца на два после брака.
Друзья на несколько времени после того замолкли.
-- А эта красивая женщина, которая подавала нам обедать, на каком положении? -- спросил Бакланов.
Варегин улыбнулся.
-- Вы все по себе судите? -- сказал он. -- А вот кстати за откровенность откровенностью отплачу: в каких вы отношениях с этой госпожой, кузиной, что ли, вашей?
Бакланов очень сконфузился.
-- Я ей родня... -- пробормотал он.
-- Я это потому вас спрашиваю, -- продолжал Варегин: -- что мне мужики на сходке говорили: "Вот-де, говорят, мало что сама приехала, да и любовника еще своего привезла!"
-- Им-то, скотам, что за дело! -- проговорил Бакланов и потом, помолчав, прибавил: -- конечно, в этом случае скрываться перед вами не стану...
-- Ну, а жена-то как же, а? -- спросил с улыбкою Варегин.
-- Жена у меня такая холодная и спокойная женщина, что ей решительно все равно.
-- Все равно, что вы живете с любовницей? -- повторил Варегин.
-- Я не то, что живу... -- отвечал, начиная теряться Бакланов: -- жить постоянно таким образом я не намерен и, как вот все это поустроится, опять возвращусь к семейству.
-- Что ж такое поустроится? -- допрашивал Варегин.
Бакланов окончательно сконфузился.
-- Там... дела разные... -- отвечал он как-то неопределенно.
Варегин не спускал с него внимательных глаз.
-- Все это, друг любезный, -- начал Бакланов после нескольких минут довольно неловкого молчания: -- я сам очень хорошо вижу и понимаю, но что делать -- затянулся, любовь!
-- Э, вздор какой! -- перебил с сердцем Варегин.
-- Как вздор?.. Неужели ты не веришь в любовь?
-- Разумеется, кто ж в нее поверит... Одно только баловство и обманывание самого себя, а между тем у вас есть дети, а перед этою обязанностью, я думаю, все другие мелкие страстишки должны замолкнуть.
-- Я детей и люблю, а разлюбил только жену.
-- Хорошо чувство дружбы! -- воскликнул Бакланов. -- Ты знаешь ли, -- прибавил он уже полушопотом: -- что я последнее время говорить не мог без злобы с женой, звука шагов ее слышать без ужаса.
-- Что ж, она нехорошая разве женщина?
-- Напротив, ангел по душе и собой красива.
-- Так отчего же?
-- А оттого... Я, например, человек вовсе не злой, а бывали минуты, когда готов был совершить преступление и убить ее.
-- Господи помилуй! -- воскликнул Варегин.
-- Да, да! -- повторил Бакланов.
Варегин несколько минут усмехался про себя.
-- Никогда бы вы никакого преступления не совершили, -- проговорил он: -- и, вероятно, к этой госпоже получите точно такое же чувство, потому что вся ваша любовь и нелюбовь есть не что иное, как развращенное воображение и стремление к чувственному разнообразию...
Замечание это было слишком верно. Бакланов почесал у себя только в затылке.
-- Никогда я к этой женщине не чувствовал ничего подобного, -- проговорил он глухим голосом.
-- Ну, так будете чувствовать! -- сказал спокойно Варегин.
-- Может быть, -- отвечал Бакланов.
Он заметно обиделся.
-- Все это я говорю, опять повторяю, -- продолжал Варегин: -- потому, что мужики прямо сказали: "мы, говорят, его изобьем, если он командовать нами начнет".
-- Да я никем и не командую, -- отвечал, как бы оправдываясь, Бакланов: -- наконец я и совсем могу уехать к себе в имение.
-- Это, я полагаю, самое лучшее!
-- Для спокойствия этой женщины уеду...
-- Для спокойствия этой женщины уезжайте! -- повторил Варегин.
Едва заметная усмешка пробегала в это время у него по лицу.
Софи наконец возвратилась с детьми с прогулки.
-- Не пора ли нам? -- спросила она.
-- Теперь можете ехать-с; все уж, вероятно, утихло, -- отвечал Варегин.
-- Merci, monsieur Варегин, merci, -- говорила Софи.
Во всю обратную дорогу Бакланов был задумчив и ни слова не проговорил. Беседа с Варегиным произвела на него сильное впечатление, и, по преимуществу, его беспокоила мысль, чтобы крестьяне в самом деле чего-нибудь не затеяли против него: тогда срам непоправимый для него и Софи!