15. По-прежнему бодр и свеж
На другой день с красного двора из Ковригина один экипаж с Баклановым уезжал, а другой, с Петром Григорьевичем, которого Софи оповестила о своем приезде, въезжал.
-- А-а! -- произнес было равнодушно Басардин, узнав старого знакомого.
-- Здравствуйте и прощайте! -- отвечал ему тот скороговоркой, не велев даже остановиться своему кучеру.
Петр Григорьевич однако долго еще смотрел ему вслед.
Бакланов и Софи в это утро поссорились. Напуганный и образумленный словами Варегина, Бакланов решился уехать к себе в деревню и сказал о том за чаем Софи. Та надулась.
-- Как же вы оставляете меня в этаком положении? -- сказала она.
-- Что ж положение?.. Теперь все тихо... Мне надобно же в своем имении побывать... Жена узнает, если я совсем не буду.
-- Ну, так вы бы и ехали к своей жене!.. Зачем же со мной поехали?
-- Как ты странна! Тут не о жене дело, а у меня наконец дети есть... В твоем положении ничего нет страшного. Я тебе, пожалуй, револьвер оставлю.
-- Благодарю!.. Револьвер! Дурак этакий! -- проговорила, не утерпев, Софи и вышла.
Бакланов сам почувствовал, что сказал величайшую глупость; однако не отменил своего намерения и в тот же день собрался.
-- Я приеду через неделю, много через две, -- говорил он, прощаясь с Софи.
-- Как хотите, -- отвечала ему та, сидя на диване со сложенными руками и не поднимаясь даже с места.
" Ну, слава Богу, развязался, -- думал Бакланов, садясь в экипаж: -- как приеду домой, так сейчас же напишу жене длиннейшее письмо".
Софи осталась тоже сильно взволнованная.
-- Хорошо, Александр Николаевич, хорошо! -- говорила она, кусая свои розовые губки.
Небольшое отхаркиванье и негромкие шаги в зале прервали ее досадливые размышления.
Входил, растопырив руки, Петр Григорьевич, совершенно уже седой, но по-прежнему с большими глазами и с довольно еще нежным цветом лица.
-- Ах, папа! -- воскликнула Софи, радостно бросаясь ему в объятия.
-- Совсем не ожидал; вдруг получаю письмо... ах ты, Боже мой! -- думаю. Лошадей, говорю, скорей мне лошадей, -- бормотал Петр Григорьевич, с навернувшимися на глазах слезами.
Под старость он сделался несколько почувствительней.
Софи почти рыдала у него на руках.
-- Ну, усядься, успокойся! -- говорил он, усаживая ее на диван и сам садясь около нее.
-- Везде одно, везде! -- отвечал таинственно Петр Григорьевич: -- у меня так яровое до сих пор не засеяно... не слушаются, не ходят на барщину! -- прибавил он больше с удивлением, чем с огорчением.
-- Как же, папа, чем же вы будете жить? -- спросила Софи с участием.
-- Да не знаю! Не все же государь император будет гневаться на дворян, простит же когда-нибудь!
-- Так вы, папаша, думаете, что государь рассердился на дворян, взял у них, а потом опять отдаст?..
-- Да, полагаю так, -- отвечал Петр Григорьевич, делая свою обычную, глубокомысленную мину.
-- Нет, папа, совсем уж не воротят, -- отвечала Софи: -- а вот что можно сделать: вас ведь никак теперь люди не станут слушаться...
-- Да, грубиянят очень, -- отвечал Петр Григорьевич, припоминая, вероятно, тысячи оскорблений, которые были ему нанесены.
-- Ну, так вот что: вам из казны выдадут по 120 рублей серебром за душу, а вы им должны дать по четыре десятины наделу земли, -- поняли?
-- Да, то-есть как тебе сказать! -- начал Петр Григорьевич, усмехаясь и потупляя стыдливо свои глаза: -- слаб нынче очень стал соображением, -- прибавил он уже серьезно.
-- Слабы?
-- Очень... И по хозяйству это бы еще ничего; но, главное, дом меня беспокоит: стар очень!
-- Да как же не стару быть, папа! Пятьдесят лет ему, я думаю?
-- Да. В наугольной и в девичьей потолок уж провалился! Меня чуть не убило! Я стоял да из кресел клопов кипятком вываривал... вдруг, вижу, сверху-то и полезло, я бежал... так и грохнуло!
-- Скажите, пожалуйста!.. Ах, бедный папа!.. Что же вы мне не написали, я бы вам помогла!
-- Что же писать? Случай ведь это несчастный! -- отвечал Петр Григорьевич.
Он во все время, терпя иногда страшную нужду, ни разу не обратился к дочери. "Где ей, -- говорил он: -- сама молода; на разные финтифанты нужно".
-- Я стал потом этим мерзавцам дворовым говорить, -- продолжал он, как бы сообщая дочери по секрету: -- "Подставьте, говорю, подставки в остальных комнатах, а то убьет!.." -- "А что, говорят, мы плотники, что ли?" -- и не подставили.
-- Вот что, папа, вы больше не ездите домой, а оставайтесь жить у меня. Здесь дом еще славный, крепкий!
-- Как прикажешь, я на все готов! -- отвечал добродушный старик.
-- Ну да, где же тебе с твоим образованием, разумеется! -- подтвердил Петр Григорьевич.
-- А вы, папаша, душка, оставайтесь здесь у меня -- хозяйничайте; посредник здесь добрый, он вас научит всему! -- продолжала Софи, обнимая и целуя отца.
-- Да уж это надобно, чтобы господин посредник... а я-то очень слаб памятью, -- что еще давно было, помню, а что вчера, -- хоть зарежь! -- повторил еще раз старик.
При этаком состоянии головы в такие трудные времена ему очень уж тяжело приходилось жить.