20. Возвратившаяся любовь
На другой же день после этого, Бакланов, в легонькой бричке, на наемной тройке, несся что есть духу по дороге к Ковригину.
Софи его известила коротеньким письмецом, что она уезжает на днях за границу, и вдруг эта женщина выросла в его глазах: ему показалось, что он жить без нее не может. Он решился ее нагнать и ехать вместе с нею. Он трепетал одного, -- что не нагонит Софи: тогда уж решительно не знал, что с собой делать, хоть стреляйся!
В Ковригине, не доехав еще до крыльца, он выскочил и побежал в дом. Сердце его забилось радостною надеждой. Двери в сени были не заперты и даже не затворены.
Бакланов прямо прошел через коридор в комнату Биби, отворил дверь, и странное зрелище представилось его глазам: на постели, в одной рубашке и босиком, лежал Петр Григорьевич и, закрыв глаза, держал одно ухо обращенным в правую сторону. На деревянном стульчике около него сидела старуха и что-то беспрестанно ему говорила, покачивая в такт головой.
При виде Бакланова, Петр Григорьевич вскочил и ужасно сконфузился.
-- Извините, сделайте милость, -- заговорил он.
-- Где Софья Петровна? -- спрашивал его тот задыхающимся голосом.
-- Сейчас... час с два как уехала, -- отвечал Петр Григорьевич.
-- Сделайте милость, тройку мне лошадей... я ее догоню... мне до нее и ей до меня крайняя надобность.
-- Сейчас лошади будут! -- отвечал самонадеянно Петр Григорьевич и, в одной рубахе, босиком, пошел на улицу.
Бакланов остался в тоскливом и нетерпеливом ожидании.
-- Где лошади-то!.. Нету лошадей-то! -- бормотала между тем старуха.
-- Вы что тут делали? -- спросил ее Бакланов.
-- Сказки барину-то рассказывала... охотник... очень уж любит это! -- отвечала старуха.
"Вот, чорт, чем занимается!" -- подумал Бакланов.
Петр Григорьевич возвратился что-то не с веселым лицом.
-- Говорят, лошади не съезжены, не пойдут! -- проговорил он.
-- О, вздор! у меня пойдут! -- проговорил Бакланов и, видя, что надеяться больше на распорядительность добродушного старца нечего, сам пошел. На дворе стояли старик-староста, молодой сын его, сельский даже староста и ямщик, приехавший с Баклановым. Все они в каком-то раздумье рассуждали.
-- Нам, батюшка, не жаль, -- отвечал старик-староста: -- пятнадцать лошадей на дворе стоят, ни одна не езжена; тетенька при жизни-то не приказывала, а после смерти их -- мы сами не смели.
-- Карька-то сходит; раз в телеге ездил я на нем, -- подхватил молодой парень.
-- Пустое дело, как тройки не выбрать из пятнадцати животин! -- насмешливо заметил извозчик Бакланова.
-- Выбери-ка, попробуй, и поезжай сам! -- отвечал ему старикашка-староста.
-- Ну и выберу, -- али нет! -- отвечал ему молодцевато извозчик.
-- Попробуйте-ка в самом деле, ребята! -- распоряжался между тем сельский староста, начинавший явно принимать тон полицейского чиновника.
-- Ну и попробуй, и поезжай! -- говорил старик-староста, идя с сыном и с извозчиком в конюшни.
-- И поеду, покажу вам в зубы-то, как это дело надо делать! -- говорил извозчик.
Вскоре они привели тройку лошадей и выкатили из саней телегу.
Смотреть на сцену закладыванья вышел на крыльцо и Петр Григорьевич, по-прежнему в одной рубашке.
Коренная вошла в оглобли с некоторым приличием; впрочем, извозчик имел осторожность, вынув из своего собственного кармана бечевку, взнуздать ее этим. Молодой парень стал ее держать. Лошадь как-то глупо-сердито поводила глазами.
Из пристяжных одна, когда ей поворачивали, как следует, голову, она зад отворачивала; зад подвернут, голову отнесет. Другая же при этом и лягнула. Старик-староста, отскочив от нее, проговорил: "дъявол, что ты!". Обеих их взялись держать под узцы сельский староста и пришедший какой-то уж новый мужик.
-- В трок им головы-то, в трок, -- кричал было с крыльца Петр Григорьевич, но его никто не слушал.
У извозчика, заправлявшего всем эти делом, заметно дрожали руки.
-- Отпускай! -- крикнул он, проворно вскакивая в телегу и подбирая возжи.
Все трое расскочились. Лошади сначала пошли хорошо.
В телегу поскакали молодой малый, сельский староста, новый мужик и даже бежал было и старик-староста, да не успел уж вскочить.
-- Пойдут, ничего, пойдут! -- ободрял с крыльца Петр Григорьевич.
Лошади однако начинали все больше и больше забирать.
-- В самом деле бьют! -- говорил Бакланов, тоже бежавший за ними.
-- Держи! держи! -- кричали между тем в самой телеге, и все хватали за возжи и тянули в разные стороны.
Но коренная перекусила уже бечевку, одна из пристяжных беспрестанно взлягивала, другая попала ногой в постромку. Извозчик был бледен, как полотно.
Телега адски стучала.
Из усадьбы побежало еще несколько народу, и один только Петр Григорьевич оставался спокоен на крыльце.
-- Сдержать, сдержать! -- толковал он вышедшей на крыльцо старухе-сказочнице.
-- Держите на стену! на стену! -- кричал сельский староста, соскакивая сам с телеги.
Но на стену не попали, а вылетели за околицу, а там на пашню, на косорог, в овраг. Телега перевернулась, но лошади продолжали нести. Извозчик потащился было на возжах, но бросил; новый мужик побежал было, держась за задок телеги, но упал.
Молодой парень лежал и охал.
К нему подбежал батька.
-- Что, батюшка, не убился ли?
Но парень ничего ему не ответил, а вскочил и побежал за лошадьми. Те, как неопределенная масса какая-то, мелькали вдали.
-- Черти! лешие! -- говорил извозчик, возвращаясь в усадьбу. -- Поедемте, барин, я вас на своих отвезу. Недалеко тут. В Захарьине, говорят, барыня-то кормит, -- обратился он к Бакланову.
-- Сделай милость, -- отвечал тот.
Извозчику более всего было стыдно, что он хвастался, а лошади его разбили.
-- Поедемте сейчас же! -- прибавил он и затем, приведя еще дрожавшую от усталости свою тройку, заложил ее снова в бричку.
Бакланов сел.
-- Прощайте! -- произнес ему с крыльца своим добродушным голосом Петр Григорьевич.
Бакланов молча кивнул ему головой.
заскакала у него. Сердце Бакланова замерло в страхе, когда они стали подъезжать к Захарьину. "Ну, как ее нет тут!" -- подумал он, и у него волосы на голове стали дыбом от ужаса. По крайней мере за версту еще он стал в повозке своей раком, выглядывая, нет ли на улице Захарьина экипажа Софи. Но его не было. Почти не помня себя, Бакланов обежал все дворы, и на одном из них сказали ему, что Софи приставала ненадолго, но уже с полсуток как уехала.
Выйдя на улицу, бедный герой мой сел на валявшееся бревно и горько-горько заплакал. О, как он любил в эти минуты Софи!