10. Конец истории любви
Бакланов целую ночь не спал от досады и ревности.
Встав поутру, он прямо отправился к Софи, чтоб иметь с ней решительное объяснение.
Дорогой он все прибирал самые резкие выражения.
"Если это одно только кокетство, так глупое, неприличное кокетство, -- думал он. -- Если же любовь, так зачем не сказать прямо: я люблю другого, а не вас".
В гостинице Баден, взбежав по винтообразной лестнице к номеру Софи, он услыхал там ее веселый и несовсем естесственный смех.
Не столько с умыслом, сколько по торопливости, он, не постучавшись, отворил дверь.
-- Ах! -- раздался голос Софи.
Петцолов в это время целовал ее в шею.
-- Pardon, madame! -- сказал Бакланов, проворно отступая назад и захлопнув дверь. -- Pardon! -- повторил он и пошел.
-- Александр! Александр! -- послышался было с лестницы ее голос.
Но Бакланов не обернулся.
На душе его бушевала уже не ревность, а презрение к Софи: такого поступка он все-таки не ожидал от нее.
Целый день после этого он ходил по Парижу, чтобы как-нибудь забыться; на другой день тоже. Главным образом его мучила мысль, что ему с собой делать (он собственно и за границу поскакал за Софи, потому что не знал, что с собой делать в деревне). Все женщины, жизнь которых была не безукоризненна и которыми он так еще недавно восхищался, стали ему казаться омерзительны, но зато, о Боже мой, в каком светозарном ореоле представилась ему его чистая и непорочная жена! Без мучительной тоски и тайного стыда он не в состоянии был видеть маленьких детей, вооброжая, что и он тоже отец!.. С чувством искренней зависти он смотрел на каждого солидного господина, идущего под руку с солидною дамой, припоминая, что он некогда гулял так с Евпраксией, при чем обыкновенно всегда ужасно скучал, но теперь это казалось ему величайшим блаженством!.. Десять лет жизни он готов был отдать, чтобы только возвратиться к семейству, но в то же время не смел и подумать об этом!..
а потому все ему простит, а если напишет письмо только, то там видно будет, какое именно.
"Бесценный друг! -- писал он. -- Ты в Петербурге теперь. Приезжай, Бога ради, в Париж и спаси меня от самого себя. Как велико было мое преступление против тебя, так велико и раскаяние. Я бы сам к тебе летел, да не смею этого сделать, и притом тяжело болен!"