На среднем столе, в номере Бакланова, стояли сифон содовой воды, сахар в серебряной сахарнице, красное вино, и посреди всего этого лежала тетрадка.
Часов в восемь пришли гости.
Басардин был по-прежнему мрачен и серьезен, а Галкин, хоть и вольнодумен, но доволен.
Бакланов, с свойственным всем авторам нетерпением и робостью, ожидал начала чтения.
Судьи его наконец уселись.
Басардин, как опытный литератор, сел поближе у самого стола, а Галкин на диване в глубоко-внимательной позе.
-- Ну-с, так я начну, -- говорил Бакланов, слегка откашливаясь, и зачитал: -- "Все великие истины просты и часто даются человечеству непосредственно: первобытные народы судили своих преступников судом открытым, гласным; впоследствии это представлено было лицам избранным, судьям, и только уже с развитием цивилизации, с внесением в общественный распорядок высших нравственных идей, общество снова обратилось к первоначальной форме суда".
-- Да позвольте-с, -- перебил его Галкин: -- в первобытных обществах совсем другое считалось преступлением, воровство там было ловкостью, а убийство -- молодчеством.
-- Да так и надо! -- подхватил, с мрачным выражением, Басардин: -- пусть всякий защищается сам, а у нас статью, вон, про кого напишешь, так сейчас в острог ладят засадить.
-- Да я не про то совсем, господа, говорю! -- возражал удивленный и сконфуженный этими замечаниями Бакланов. -- Я объясняю только, как в обществах человеческих шел исторически суд.
-- Ничего я не вижу из ваших объяснений, ничего!.. -- возражал ему Галкин.
Бакланов сделал заметно недовольную минут.
-- Я говорю-с, -- начал он пунктуально: -- что суд сначала принадлежал вполне самому обществу, судили, так сказать, простым мирским приговором; наконец стали судить по обычаям, преданиям; а там, после разных комбинаций, он делается, например, во времена феодальные, принадлежностью начальника -- барона. Это ведь бессмыслица!
-- Разумеется, -- подтвердил Галкин.
-- От барона он передается судье-специалисту, произвол которого все-таки связывается преданиями и законами. Согласны вы с этим?
-- Совершенно! -- подтвердил Галкин.
Но Басардин, заметно делавший над собой усилие, чтобы понять, что тут говорилось, на этом месте вдруг поднял голову.
-- Вы говорите, в феодальные времена начальники-бароны судили... Вот на Кавказе я служил... Там дикий совершенно народ, а тоже начальники судят: возьмет да и застрелит, и баста!
-- Я не то совсем говорю! -- отвечал ему с досадой Бакланов. -- Судье-специалисту, -- продолжал он: -- придали наконец суд по совести, то есть присяжных, или, другими словами, внесли элемент прежнего общественного суда.
-- Я не понимаю, к чему вы все это ведете? -- возразил Галкин.
-- Веду к тому-с, -- отвечал Бакланов: -- что у нас, собственно в России, вопрос этот теперь на очереди. В противодействие ему обыкновенно ставят то, что у нас не может быть присяжных, что они необрзованы. Прекрасно-с. Но они должны быть таковы, потому что таковы и преступники. Человек живет в известном обществе, знает все его условия. Только это общество и имеет право судить его. Странно было бы, если бы краснокожего людоеда стали судить английские присяжные, а madame Лафарж -- калмыцкий суд.
-- Что ж из этого будет, если вы одну эту форму введете, а тысяча других, старых ветошей останется?
-- Что ж делать с этим?
-- Надобно все изменить, -- отвечал Галкин: -- уничтожить сословия; сделать землю совершенно свободною, как воздух, пусть всякий берет ее, сколько ему надобно; уничтожить брак, семью.
-- Это земля там, и сословия, все это пустяки! -- перебил его Басардин: -- а главное, чтоб деньги у этих каналий-богачей не лежали!
-- И чтобы деньги не лежали!
-- Да кто же вам позволит сделать это, господа? -- возразил Бакланов.
-- Итти, так позволят! -- подхватил Галкин, выворачивая при этом глаза, чтобы сделаться пострашней.
-- Взять топор, так позволят! -- подхватил Басардин, грозно тряхнув головой и подняв кулак на воздух.
-- Господа, вы рассуждаете, как дети, как мальчики! -- воскликнул Бакланов.
-- Нет, мы рассуждаем, потому что знаем...
-- Что вы знаете?
-- Знаем, чего хочет народ.
-- Какой?
-- Русский!..
-- Да народ вас первых побьет каменьями, -- вскричал уж Бакланов.
-- Ха-ха-ха! -- ответили ему на это молодые люди.
Затем сделался всеобщий шум.
-- Глупо, господа, глупо! Как хотите! -- восклицал Бакланов.
-- Я не понимаю вас, не понимаю! -- отвечал, топорщась, Галкин.
-- Так говорить подло, низко, скверно! -- произносил, скрежеща зубами, Басардин.
-- Monsieur, madame votre epouse est arrivee! -- сказал он Бакланову.
У того мгновенно выскочили из головы и статья, и открытый суд, и невежественные опоненты его, и в воображении представлялась сердитая и укоряющая Евпраксия.
-- Где она?.. -- говорил он робким голосом, выходя за лакеем в коридор, и очень был рад, что там было не так светло.
-- Monsieur! -- сказал ему лакей, показывая на стоявшую невдалеке даму с мужчиной: последний был Валерьян Сабакеев.
-- Une chambre! -- сказал Бакланов лакею и подошел к жене.
-- Приехали! -- проговорил он радостно-заискивающим голосом.
Евпраксия ничего ему не отвечала и вошла в отворенную лакеем дверь.
Бакланов заметил, что она очень похудела, и в то же время похорошела, хотя выражение лица ее было почти суровое.
-- Ну, здравствуйте-с! -- сказал было он опять ласково и поцеловал у жены руку, но Евпраксия и тут ему ничего не сказала.
-- Не зная, как себя держать, Бакланов заговорил с шурином.
-- И вы, Валерьян, приехали, -- это прекрасно!
-- Приехал, -- отвечал Валерьян.
В голосе его Бакланову тоже послышались как бы насмешка и неудовольствие.
Евпраксия, видимо утомленная дорогой, села. Бакланов осмелился взглянуть на нее повнимательнее и хоть бы малейшее заметил в чертах лица ее снисхождение к себе.
-- Что ж, ты здоров? -- проговорила наконец она.
-- Здоров! -- отвечал Бакланов какою-то фистулой.
-- Как же ты писал, что болен?
-- Выздоровел.
В это время в номер вошел лакей.
-- Ваши гости спрашивают, возвратитесь вы к ним или нет? -- сказал он Бакланову.
Сабакеев обратился к сестре.
-- Ну, так я пойду, -- сказал он.
-- Ступай! -- отвечала ему та с ласковой улыбкой.
-- Нужно! -- отвечал Сабакеев и ушел.
Оставшись с женою вдвоем, Бакланов решительно не находился, что ему делать.
-- Куда это брат пошел? -- поспешил он о чем-нибудь заговорить.
-- К невесте своей, -- отвечала односложно Евпраксия.
-- Елена, дочь madame Базелейн.
-- Ах, Боже мой! -- воскликнул Бакланов, как бы и с живым участием: -- девочкой еще маленькою помню!.. Как же она в Париж попала?
-- Приехала с матерью, с вод.
-- Что ж, милая особа?
В коридоре между тем раздался русский говор.
-- Резню хорошую устроить, так... -- говорил Басардин.
-- Д-да! -- подтвердил Галкин.
Евпраксия посмотрела на мужа.
-- У меня!
-- Кто такие?
Он разрывался в душе от стыда: лучше бы Евпраксия сердилась, укоряла, бранила его, чем устремляла на него этот холодный и презрительный взгляд.