15. Три женщины
В номере Сабакеева были он сам, в дорожном пальто и с сумкой через плечо, Галкин и Басардин, тоже оба с сумками, и Елена.
Последняя с жаром и увлечением что-то толковала им.
-- Раскольников надо поднять! Денег у них, чертей, пропасть! В Рогожское затесаться к ним надо! -- говорил, с искаженными чертами лица, Басардин.
-- Прекрасно! прекрасно! -- ободряла его Елена.
-- Надобно только, чтоб они с молодым поколением сошлись, только! -- подхватил Галкин.
-- Всех готовее мужики, когда нарезку замли станут делать, -- сказал спокойным, но невеселым голосом Сабакеев.
-- Да, да! -- подтвердила и ему Елена. -- Главное надобно, чтобы почвы в этом случае больше было, чтобы мы на почву погли опираться...
-- Были бы деньги, почва будет! -- заметил на это Басардин.
В это время вошли Евпраксия и Бакланов. С первою Елена радушно поздоровалась, а последнему едва даже поклонилась. Из разговора с ним в Елисейских полях, из расспросов о нем Галкина, Басардина, она убедилсь, что он слепенький, и потому презирала его.
-- Chere Eupraxie! -- воскликнула она: -- maman меня не пускает с ними ехать в Лондон.
-- И прекрасно делает: я бы на ее месте тоже не пустила, -- отвечала та.
-- Почему же?
-- Потому что как же девушке одной ехать с молодыми людьми?
-- Я еду в женихом, -- возразила Елена.
-- Тем больше неловко; вы еще не жена его.
-- Какая же тут разница, какая? -- спрашивала Елена.
Евпраксия не находилась, что и отвечать ей.
-- Что я не обвенчана еще с ним, так, я думаю, это все равно! -- пояснила сама Елена.
-- Да зачем и венчаться-то? -- подхватил Галкин.
-- Не знаю! -- отвечала Елена, пожимая плечиками.
В эти минуты она была до бесконечности мила. Сабакеев держал глаза потупленными, но видно было, что он готов был расцеловать это юное и смелое существо. Евпраксия окончательно покраснела.
Басардин между тем отнесся к Бакланову и сконфузил его.
-- Я ведь сестры-то не видал, -- сказал он: -- говорят, что она тут ходит с Петцоловым; вы знаете его?
Путешественники наши наконец собрались. Елена поехала их провожать на жеоезную дорогу, а Баклановы уехали домой. Евпраксия была еще грустней обыкновенного. Бакланов в последнее время заметил в жене еще две новые черты: во-первых, по утрам она очень долго оставалась в своей комнате и, видимо, молилась там; во-вторых, в среду и пятницу или совсем ничего не обедала, или, если иногда садилась за стол, то приказывала подавать себе только зелень и то без масла.
-- Неужели ты в Париже хочешь соблюдать посты? -- спросил он ее однажды.
-- Кажется, для вас все равно, соблюдаю ли я что-нибудь, или нет, -- отвечала она ему.
Бакланов пожал плечами.
-- С тобой говорить, Евпраксия, невозможно, до того твой характер испортился.
-- Вы хоть чей характер испортите!
-- Все я...
-- Кто же?.. Я сама, что ли?
Обращаясь таким образом холодно с мужем, Евпраксия была чрезвычайно нежна с братом. Она, кажется, прислушивалась к каждому его слову, присматривалась к каждому его движению. Когда он сказал, что поедет в Лондон, она сейчас же объявила, что и они поедут, тогда как прежде и слышать не хотела об этой поездке.
топот лошадей и говор людской. Это ехала целая кавалькада: дама и несколько мужчин. Когда они нагнали его, Бакланов узнал Софи, англичанина и еще несколько молодых людей: она им улыбалась, перекидывалась с ними словами. Заметив Бакланова, она даже ему не поклонилась, а, напротив, как-то еще гордее подняла свою головку, ударила лошадь хлыстом и понеслась. Кавалеры ее последовали за нею. Поднялась страшная пыль и всех их скрыла.
"Совсем госпожа закружилась!" -- подумал Бакланов, и в воображении его невольно промелькнули три женщины: Софи, которая так прилично всегда себя держала и так мало говорила; Елена, вероятно, ничего еще не сделавшая, но зато Бог знает что говорившая, и наконец Евпраксия, которая во всю жизнь свою, вероятно, не сказала ни одного лживого слова и нецеломудренно не подумала, и вместе с тем была совершенно непонятна Бакланову.
Сойдясь после такой долгой разлуки с женой, он, в одно и то же время, любил и ненавидел ее, уважал и презирал. Сколько мечтаний было посвящено им, пока он ожидал ее в Париже, что вот она приедет, пожурит его немного, а потом будет по-прежнему добра и ласкова с ним, -- но ничего подобного не случилось: он встретил один только холод и презрение.
-- Эта женщина -- лед, могила! -- говорил он иногда со скрежетом зубов, и вслед же затем в сердце его болезненно отзывалась мысль: "что, если она полюбила кого-нибудь другого"; так что он однажды спросил ее:
-- Уж вы не влюбились ли в кого-нибудь?
-- То-то, к несчастью, нет; а уж, следовало бы! -- сказала она.
-- Кто ж мешал?
-- Конечно, уж не вы! -- отвечала Евпраксия с гримасой.
Бакланов, не чувствуя сам того, покраснел от досады.
-- Эта ревность не из любви.
-- Из чего же?
-- Из самолюбия. Первую я всегда бы оценила, а вторую презираю.
Бакланов покачал только при этом головой.
"Да, эта женщина прощать не умеет", -- решил он мысленно.